Antologia_frantsuzskogo_syurrealizma

худо-бедно — как можно вообще прожить, — лучшие надежды, которые она сохранила, а потом, не поверите, и саму реализа­ цию, полную реализацию, — да, да, и самую невероятную реали­ зацию этих надежд. Поэтому звучавший там голос, мне кажется, еще способен чисто по-человечески подняться, поэтому я не отре­ кусь от некоторых редкостных акцентов, которые я там поставил. Когда Надя, сама Надя так далеко... Как и некоторые другие. И пусть принесенное, а может быть, уже взятое обратно Чудом, — Чудом, в которое с первой до последней страницы этой книги моя вера ни единой долей не изменится, Чудо звенит в моих ушах ее именем, более ей не принадлежащим.

Сначала я посетил заново многие из мест, в которые приво­ дит мой рассказ; мне очень важно было дать фотографический образ как отдельных персонажей, так и отдельных предметов, об­ раз, который был бы запечатлен под тем особым углом, под ка­ ким я сам их рассматривал. При этом я констатировал, что, за некоторыми исключениями, все они так или иначе противились моему предприятию; например, иллюстрированная часть ’’Нади” оказалась, на мой взгляд, недостаточной; Бек в окружении мрач­ ных изгородей, дирекция "Театра Модерн” на страже, Пурвиль мертвый и разочаровывающий, как никакой другой город Фран­ ции; исчезновение почти всего, что относится к ’’Объятию Спру­ та”, и особенно то, к чему я в высшей степени стремился, хотя об этом не было специально сказано ни слова в этой книге; не­ возможность добиться разрешения сфотографировать восхити­ тельную иллюзию, какую в музее Гревен представляет собой од­ на женщина, притворяющаяся, будто прячется в тени, завязывая подвязку; при всей своей неподвижности это единственная фигура, у которой живые глаза — я знаю: это глаза самой прово­ кации*. Когда бульвар Бонн-Нувель, к несчастью, в мое отсутст­

ношению ко мне свидетельствовало о применении принципа тотального, более или менее сознательного разрушения. В качестве примера мне запомнился только один факт: однажды вечером, когда я вел автомобиль по дороге из Версаля в Париж, рядом со мною была одна женщина, это Надя, но она могла бы быть, не правда ли, любой другой; да, да, именно так, это была определенно другая женщина, ее

нога плотно прижималась к моей, жмущей на акселератор, ее руки тянулись к моим глазам в забвении бесконечного поцелуя; она хотела, чтобы мы существова­ ли, наверное, всегда один для другого и вот так, на полном ходу, мы неслись на­ встречу прекрасным деревьям. Какое испытание для любви. Бесполезно добавлять, что я не уступил этому желанию. Известно, до чего я дошел тогда, насколько я помню, до чего я всегда доходил с Надей. Я бесконечно признателен ей: она от­

241

вие в Париже во время славных дней грабежа, прозванных ”Сак- ко-Ванцетти”, кажется, оправдал мои ожидания в сфере беспо­ рядка, ожидания, и которые — я настойчиво в это верю — таин­ ственно снабжают меня некими ориентирами — меня, как и всех тех, кто уступает такому мировосприятию, лишь бы в игре участ­ вовал и увлекал за собой все остальное абсолютный смысл любви и революции; хотя бульвар Бонн-Нувель с заново выкрашенными фасадами кинотеатров застыл с тех пор для меня в неподвижно­ сти, будто только что захлопнулись ворота Сен-Дени, я увидел, как возрождается и ’’Театр Двух Масок”, который теперь не больше, чем ’’Театр Маски”, но по-прежнему на улице Фонтен, всего на полпути от моего дома. И т. д. Забавно, как говорил тот отвратительный садовник. Но именно так и пришла, не правда ли, из внешнего мира эта история, от которой можно заснуть на ходу. Ибо так распорядились время да погода, в какую хороший хозяин и собаку из дома не вы гон и т.

Не мне рассуждать о том, что происходит из ’’Формы горо­ да”31, даже если это настоящий город, дистанцированный и абст­ рагированный от того, где я живу силой единого элемента, столь же существенного для моей мысли, как воздух для дыхания. В этот миг я безо всякого сожаления вижу, как он становится иным и даже убегает. Он ускользает, горит, темнеет в безумном трепе­ те травы баррикад, в занавесочных сновидениях комнат, где муж­ чина и женщина продолжают безразлично любить друг друга. Я оставлю в виде набросков этот пейзаж мысли, границы которого приводят меня в отчаяние, несмотря на его удивительное продол­ жение в сторону Авиньона, где Папский Дворец не пострадал от зимних вечеров и хлещущих дождей, где старый мост в конце концов просел под тяжестью детской песенки, где одна чудесная и не предающая рука еще совсем недавно открыла мне широкий указатель небесно-голубого цвета со словом ЗОРИ. Несмотря на

крыла мне то до ужаса захватывающее, к чему взаимное признание в любви спо­ добило нас в тот момент. Я чувствовал себя все менее и менее способным сопро­ тивляться подобному искушению во всех случаях. Мне остается ни много ни мало,

как благодарить ту, что заставила меня осознать невозможность этого сопротивле­ ния. Именно в этом крайнем могуществе упадка некоторые очень редкие сущест­ ва, на все готовые и всего боясь, всегда узнают друг друга. Я часто мысленно ви­ жу себя с завязанными глазами за рулем той одичавшей машины. Мои друзья, да­ же те, у которых, я уверен, найду убежище, когда за мою голову будут предлагать

золото по ее весу, и которые не побоятся риска, пряча меня, — они обязаны мне только этой трагической надеждой, которую я вкладываю в них, — так же и в об­ ласти любви для меня не может быть решения иного при данных обстоятельствах, как продолжать эту ночную прогулку.

242

это продолжение и все прочее, служащее мне для того, чтобы в самое сердце законченного поставить звезду. Я угадываю, и это устанавливается не раньше того, как уже угадал. Тем не менее если надо ждать, проверять, принимать меры предосторожности, если надо огню жертвовать частью огня, и хотя бы частью, то я от этого отказываюсь абсолютно. Пусть великое бессознательное, живое и звучащее, вдохновляющее только самые мои убедитель­ ные поступки, навсегда располагает всем, что я есть. Ради забавы я лишаю себя всякого шанса взять у бессознательного обратно то, что я снова здесь ему отдаю. Повторяю, я признаю только бессоз­ нательное, только на него могу рассчитывать и вдосталь набегаться по его безмерным дамбам, неотрывно следя за сияющей точкой, ко­ торая, как я знаю, находится в моем собственном глазу и которая избавляет меня от столкновения с ночными проходимцами.

Недавно мне поведали одну очень глупую, очень темную, очень волнующую историю. Один господин появляется однажды в отеле и просит комнату. ’’Это будет номер 35”. Через несколько минут он спускается и отдает ключ в бюро: ’’Извините меня, го­ ворит он, у меня совсем нет памяти. Если позволите, каждый раз, когда я буду возвращаться, я буду говорить вам мое имя: месье Делуи*. И каждый раз вы будете повторять номер моей комнаты”. — ’’Хорошо, месье”. Спустя очень короткий промежу­ ток времени он возвращается, приоткрывает дверь бюро: ’’Месье Делуи”. — ’’Ваш номер 35” . — "Благодарю”. Через минуту ка­ кой-то человек, необычайно возбужденный, в одежде, покрытой грязью, весь окровавленный и почти утративший человеческий облик, обращается в бюро: ’’Месье Делуи”. — ’’Как, месье Де­ луи? Не надо нас обманывать, месье Делуи только что поднял­ ся”. — ’’Простите, это я... Я только что выпал из окна. Будьте добры, номер моей комнаты?”

Я не мог удержаться от желания рассказать эту историю т е - безг, когда еще едва знал тебя, тебя, которая не может уже вспомнить о себе самой, но которая, познакомившись как будто случайно с началом этой книги, так уместно, так неистово и так действенно вмешалась в нее рядом со мной; наверное, чтобы сно­ ва напомнить мне, что я хотел создать книгу ’’открытую настежь, как двери”, и что через эти двери я, наверное, увидел бы только, как проходишь ты. Входишь и выходишь — только ты. Ты, кому

Я не знаю точно, как пишется это имя.

243

из всего, что я здесь выразил, выпало бы только немного дождя на поднятую руку — к ЗОРЯМ. Ты, заставившая меня так сожа­ леть о том, что я написал эту абсурдную и несократимую фразу о любви, единственной любви, ’’такой, какой она может быть, только преодолев любые испытания”. Ты, которой не пристало быть абстрактной сущностью в глазах тех, кто меня слушает, ты — больше всего женщина, несмотря на все, что заставляло и заставляет считать тебя Химерой. Ты, восхитительно делающая все, что ты делаешь; и великолепные причины этого вовсе не гра­ ничат для меня с безумием, они сияют лучами и смертельно пада­ ют, как гром. Ты, самое живое создание, какое встречалось на мо­ ем пути. Ты ниспослана мне, чтобы я испытал, во всей ее сурово­ сти, силу того, что еще не было испытано в тебе. Ты, конечно же, идеально прекрасная. Ты, которую все возвращает к рассвету и которую, возможно, именно поэтому я больше не увижу...

Что бы я делал без тебя с этой любовью гения, какую я всег­ да в себе ощущал, во имя которой я мог рассчитывать лишь на некоторые знаки благодарности то здесь то там? Гений, я льщу себя надеждой, что я знаю, где он, из чего состоит, и я считаю его способным примирить ^се прочие великие рвения. Я слепо ве­ рую в твой гений. Не без грусти я забираю обратно это слово, ес­ ли оно тебя удивляет. Но раз так, я изгоняю его насовсем. Ге­ ний... Чего еще мог я ожидать от нескольких потенциальных по­ средников, показавшихся мне под этим знаком и исчезнувших сразу, когда явилась ты!

Не нарочито, исподволь тебя заменили формы, более близкие для меня, а также многочисленные образы моего предчувствия. Надя принадлежала последним, и совершенно замечательно, что ты заслонила ее.

Язнаю только то, что эта бесконечная череда лиц останавли­ вается на тебе, потому что тебя уже ничто не может заменить, и для меня концом этой вереницы загадок должен стать конец всей вечности — перед тобой.

Ты для меня не загадка.

Яутверждаю, что ты навсегда отвращаешь меня от загадок. Раз ты существуешь, как только ты одна умеешь существо­

вать, может быть, совсем не обязательно, чтобы существовала эта книга. Я посчитал возможным решить иначе, в память о той заключительной части, которую я хотел написать, еще до того как узнал тебя, и твое вторжение в мою жизнь вовсе не обесце­

244

нило ее в моих глазах. Именно через тебя эта заключительная часть и обретает свой истинный смысл и всю свою силу.

Она улыбается мне, как ты иногда улыбалась мне, сквозь за­ росли слез. ’’Это еще любовь”, — говорила ты, и еще тебе дове­ лось несправедливо потребовать: ’’Все или ничего”.

Я никогда не буду возражать этой формуле, которою воору­ жилась страсть раз и навсегда, вставая на защиту мира от него самого. Более того, я вздумал бы спрашивать ее о природе этого ’’всего”, но для этого необходимо, чтобы она — сама воплощен­ ная страсть — была бы в состоянии меня понимать. Ее разнооб­ разные устремления, даже тогда, когда их жертвой был я, а она могла лишать меня слова либо отнимать право на существова­ ние — все это никогда не заставит забыть ту гордость, что я ис­ пытываю от одного только знакомства с нею, того абсолютного самоуничижения, какое я хотел выказывать перед нею, перед нею одной? Я не буду осуждать ее самые загадочные и самые тя­ желые остановки. Это все равно что останавливать мироздание силой, я не знаю, какой иллюзорной власти, что она оказывает на него. То же самое отрицать, что ’’каждый человек хочет и считает, что он лучше мира, который есть его собственный мир, но лучший человек лишь призван выразить лучше, чем другие, этот самый мир”*. '

Отсюда необходимо проистекает определенная позиция по от­ ношению к красоте, которая, разумеется, рассматривалась здесь всегда только с точки зрения любовной страсти. Красота — не статичная, то есть заключенная в своем ’’каменном сне”, поте­ рянном для человека в тени вечных Одалисок, на фоне односугочных трагедий; еще в меньшей мере динамичная, то есть под­ чиненная тому необузданному галопу, после которого ей ничего не остается, кроме как необузданно начать новый; но красота — опрометчивая, как одинокая снежинка .среди вьюги; красота — полная твердой решимости из страха перед слишком слабыми объятиями, никогда не позволяющая себя поцеловать: ни динами­ ческая, ни статическая — красота, я вижу ее так же, как я видел тебя. Как то, — в назначенный час и в назначенное время, я на­ деюсь, и всею душой верю, мне дозволено будет еще раз повто­ рить — как то, что привязывало тебя ко мне. Она словно поезд, который без конца подскакивает на Лионском вокзале и о кото­

* Гегель.33

245

Луи Арагон

ЗАЩИТА БЕСКОНЕЧНОСТИ

ИРЕН

Черт побери, прекратите будить меня, подонки, прекратите; эй, потише, я кусаюсь, у меня глаза налились кровью. Опять эта мерзость опять день свинство нестабильность горечь. Я хочу вер­ нуться в слепое море хватит вспышек зачем эти нескончаемые гро­ зы а они хотят заставить меня жить жизнью грома мне вставили жестяные пластины вместо ушей при каждом вздохе в моей груди взрывы рудничного газа мои рудокопы спрятались в штольнях тос­ ки рвется рвется все подряд. Это не солнечный свет это динамит. Они вонзают шпаги под мои веки они запускают пальцы в мое горло они растирают мне кожу гравием пробуждения. Не выдирай­ те мне ногти погруженные в плодородный гумус грез плоть моя приклеивается к тени ночь у меня во рту кровь не желает течь в моих жилах. Я сплю черт побери я сплю.

Я буду кричать скоты я кричу скоты порожденья благолеп­ ных свиноматок недоноски замызганных кальсон сортирная грязь спущенные петли на шлюхиных чулках одомашненные жабы склизкие гнойные черви отвяжитесь от меня высохшие рододенд­ роны подмышечные волосы свечки обгрызанные блохами лосня­ щимися крысами стружки стружки черные испражнения отстань­ те от меня я убью вас истолчу в пыль я вырву у вас яйца сжую носы я вас я вас растопчу.

Это смерть смерть смерть они могут разбудить меня они бу­ дят меня. Ко мне водопады смерчи циклоны оникс дно зеркала зияние зрачка траур мерзость фотокарточки тараканы преступле­ ния эбеновое дерево бетель африканские овцы с лицами людей ничтожные попы чернила каракатиц отработанная смазка клещи гнилые зубы северные ветры чума ко мне отбросы и тоска вязкая смола паранойя страх я взываю к вам из свистящей тьмы из огня кавалькад пожаров в угольных городах из зловонных испарений железных дорог в кирпичных центрах ко мне ко мне безлунные но­ чи ко мне взрывы пятен мух пепла миражей смерти завывания от­ чаяние блевотина крабы лакричника бешенства остатки магические мускаты тюлени коллоидное золото колодцы без дна. Ко мне мрак.

247

блевотина менструации тьфу пот гусениц клей сопли скверна ты ты гной и несвежая сперма тошнотворная сукровица опухоли лопнувшие мочевые пузыри заплесневелые мокрые зловонные отрыгивающие чесноком вульвы.

Если вы хотя бы раз в жизни любили не будите меня если вы любили хотя бы раз!'

248

Дела мои окончательно расстроились, я дошел почти до пол­ ного разорения, вдобавок меня неотступно преследовали мысли об одной ужасной истории, о которой мне хотелось позабыть еще скорее, чем о нищете; и я решился отправиться в деревню к ро­ дителям. Городок К.2, куда я причалил со своими фантомами, не смог даровать мне ожидаемого отвлечения. Я вообще не приспо­ соблен к жизни с родителями. И я постарался свести общение с ними к минимуму. Появлялся исключительно за едой. Остальное время уходило на прогулки и, по большей мере, на продолжи­ тельные мечтания в спальне, подальше от окна, которое позволя­ ло любоваться весьма мрачным отрезком пустынной улицы с оди­ наковыми серыми домами, пропечатавшими на своих физиономи­ ях все угрюмство восточной Франции. Спать в городе укладыва­ лись рано и рано просыпались, как нарочно, чтобы разбудить ме­ ня хлопанием ставней, ибо, стоило мне доползти до окна, на про­ езжей части уже не было ни души, только денщики господ офи­ церов артиллерии со слащавым лакейским видом выводили лоша­ дей. Часам к одиннадцати открывались три или четыре кафе, а до того вам под ноги выливали ведро мутной воды, предназначав­ шейся якобы для мытья полов, потом летел песок, который са­ дился вместе с поспешными простите-извините вам на десны; са­ ми кафе оказались исключительно завшивевшими заведениями, продавленные сиденья еще куда ни шло, но поистине умопомра­ чительна была грязь на столах и прискорбный траур зеркал — стараниями мух они стали похожи на ногти уличных мальчишек. Наиболее пристойное из мест наслаждения располагалось на уг­ рюмой площади неподалеку от военного квартала, — там были даже красный бархат и узорчатые рамы на зеркалах. Хотя и здесь вас с самого входа оглушал стук бильярда — залу было присуще злосчастное эхо, аплодировавшее буквально каждому удару карамболем. После пары посещений этого Эдема я стал различать лица завсегдатаев, всего человек пять-шесть, трое из которых офицеры с подружками в качестве бесплатного приложе­ ния. Громкие раскатистые голоса разоблачали передо мной всю страшную правду о жизни штатских в К. Появление нового слу­ шателя в моем лице придавало разговору веселое оживление в течение целых трех дней. Я узнал, что супруга профессора Унтеля недостойная женщина. Судачили и о жене часовщика, но здесь ни в чем точно уверены не были. А что касается почтальон­ ши, то совершенно достоверно видели, как в ее окно кто-то зале­

249

зал, и можно было даже назвать его имя — оно ни для кого не было тайной. Я прекратил ходить в кафе.

Одно время меня занимали поля, леса. Потом они стали вы­ зывать сильнейшее отвращение, и я заперся в спальне. Необы­ чайная медлительность времени, ужасная пунктуальность в еде, чтение книг, которые я мог отыскать в домашней библиотеке, и особенно то воспоминание, что преследовало меня все ожесточен­ нее, вызывали стремительное желание бежать из этого злосчаст­ ного края. Но как? Все снова возвращалось к одному образу, что владел мною полностью; к образу, от которого я очень надеялся окончательно развеяться в деревне. Разве можно упрекать ту женщину, что она не любила меня? Даже если она была в этом убеждена. Даже если она об этом сказала. Ну, довольно. Она бы­ ла невероятно похожа на жемчужину. Чисто физически. Блеск жемчуга. Я хотел отвлечься от этого восходящего сияния, я про­ бовал думать о других женщинах. Я снова стал выходить, смот­ реть по сторонам. Как же, держи карман шире. Французская про­ винция. Некрасивые француженки. С их глупыми телами, глупы­ ми волосами. Как сильно разбавленное вино. С меня хватит.

Дьявол — вот имя божества крайней плоти. Поначалу это как будто ничего. Можно не обращать внимания. Проходит вре­ мя. Появляется тяжесть. Поднимается, падает. Меня от этого подташнивает. Не сразу, но после обеда, словно пищеварительное расстройство, больно пошевелиться. И при этом у меня вполне спокойный темперамент. Стабильный. Не чрезмерный. Куда там до любовных подвигов. Когда я делаю это, у меня не всегда воз­ никает желание повторить еще раз. Не встает. Но это оттого, что я плохо переношу долгое воздержание. Может быть, из-за цирку­ ляции крови. Между тем это меня здорово подрывает. Невозмож­ но думать о чем-либо другом. Поистине в К. самое лучшее — по­ могать себе самому. Вместо острых ощущений по части ляжек. Например, офицерские любовницы, которым осточертели их сам­ цы, совершающие экзерсис. С ними следует выпить, поболтать. Я бы стал еще осведомленнее о жизни гарнизона. Впрочем, мне и так хватало рассказов о фальшивых интрижках, дутых добродете­ лях, притворной обороне. Нет, терпение лопается. Лучше помо­ гать себе самому. Это, конечно, мило говорить, может быть, у вас это может все уладить. В общем, я управлялся с собой кое-как, потом, поскольку в этой сатанинской комнате не хватало возду­ ха, я наклонялся в окно, приглядывался к улице. Да, отнюдь не любовное вдохновение источала эта мостовая вместе с мерзост­

250