Методология_Литература / droizen

Мы могли сказать, что только призванные к более высокому народы нашли путь к родовому строю. Его сущностью было до некоторой степени признание имеющегося различия и закрепление его; они всегда за> вершались движением к действительному полисному государству; так что из некоторых в отдельности равно> правных племен возникал один народ, часто в монархи> ческой форме, часто в такой форме, что одно племя ста> новилось господствующим над другими, часто в форме военной власти. Племенные различия при этом полно> стью не исчезали, но они низводились до второстепен> ных моментов. Разве понятие «народ» не такого вида? Разве это понятие существует не для того, чтобы стать моментом в более высоких общностях?

Время, когда эта идея появилась впервые, хотя и в чужих формах, представляет собой одну из достопа> мятных эпох мировой истории. Именно в этой области истории вообще начинается наше более или менее оп> ределенное знание о ней. В течение четырех>пяти ве> ков та же самая идея утвердилась в буддизме, в грече> ском образовании, в мессианских упованиях. Эта идея человечества, т. е. познания, что выше естественных особенностей, согласно которым дифференцирован мир людей, стоит единство их духовной природы: эта идея единства, которую принесли в мир буддизм — как отрицание всякой человеческой и естественной особенности, эллинский мир — в форме интеллекту> альности и, наконец, христианство, исполняя месси> анскую идею, выразило ее во всей полноте положи> тельной энергии, в представлении единства в «царстве не от мира сего».

Идея человечности в учении Будды стала объеди> няющей для большей половины рода человеческого, но она не ведет жизнь народов вперед, поскольку она была только отрицанием одного из двух факторов, на кото> рых основывается нравственная жизнь согласно духов> но>чувственной природе человека. Из единения элли> нистического и иудаистского мира родилась положи> тельная и прогрессивная идея человечества.

324

Эта христианская идея затем подверглась искажениям в двух отношениях. С одной стороны, отталкиваясь от ин> теллектуализма греческого мира, признали, что царство Божие в основном заключается в теологических понятий> ностях, является как бы казуистикой трудных научных проблем. Это направление вылилось в риторические кра> соты, засушило Евангелие до такой степени, что народам могло показаться спасением, началом новой жизни воз> вращение к простому монотеизму и теизму ислама.

Затем на Западе христианская идея «Царства не от мира сего» выродилась в том смысле, что стали рассмат> ривать посюсторонний мир как никчемный, пагубный, злой, бежать которого, по крайней мере отделиться от него, рассматривалось как наивысшее благочестие, сле> довательно, посюсторонний мир и его царство приписы> вали дьяволу, как бы другому божеству. Обосновывали дуализм церкви и действительности и, отбрасывая лю> бую внутреннюю связь той и другой, разрушали всякую нравствственность. Ибо ее сущность состоит во взаимо> проникновении духовного и телесного, в реализации идеального и одухотворении действительного.

Мне не надо говорить, что лишь Реформация преодо> лела этот безнадежный дуализм или по крайней мере увидела его, чтобы проложить новые пути для глубокой христианской идеи человечества.

Мы увидим, как эта идея положительно работает в высших нравственных сферах. Не в ее природе уничто> жать различия народов, но, пожалуй, надстроить над ними общности большего формата, как в народе заклю> чены семьи, чтобы только в таком истинном положении они получили свои полные права.

Б.Второй разряд: идеальные общности

§62 (67)

Идеальные общности отличает от естественных очень значительное явление. Дело в том, что естествен> ные общности, каковые зависимы от телесности, огра>

325

ничены ее условностью и пределом, становятся тем сво> боднее, чем шире пространство они охватывают. Их высшая энергия заключена в самой телесной, чтобы не сказать, в самой низшей и тем самым исключительно тесной оболочке, в то время как идеальные общности, коренящиеся в бесконечной деятельности духа, стано> вятся по мере роста богаче и жизненнее, и их рост убы> стряется, когда у них в качестве t¯loV19 их общности по> является нечто более высокое и, наконец, наивысшее, абсолютная целостность.

Отсюда могло бы создаться впечатление, что я — от> талкиваясь от последнего выражения — подразумеваю как наивысшую идеальную общность церковь. Это ут> верждение содержало бы предпосылку, что любая из упоминаемых здесь идеальных общностей вообще долж> на быть доказанной в форме какого>либо института; что, следовательно, в отношении науки можно говорить лишь о школах и университетах, относительно сферы прекрасного — о художественных академиях и школах и т. д. Однако это не так: институты, каковые, впрочем, могут быть связаны с идеальными общностями, относят> ся к другому разряду. Но как для семьи главным было не имущественное состояние, так и институциональность не является реальной основой идеальных общностей. Касательно последних речь идет лишь о духовной общ> ности и ее неприметном творчестве. Именно общее дело, за которое берется каждый, чтобы внести в него свою долю труда, далее общее пользование, в котором участ> вует каждый, чтобы самозабвенно и самоотверженно достичь своего самого лучшего и подлинного, это есть бесконечное в конечном, непреходящее в преходящем, вечная цель, льгпж, Бог в человеке, непрерывное творе> ние согласно принципу «давайте и дастся вам». В иде> альных, духовных в своей основе общностях прекрасно> го, истинного, святого душа человека, отдавая и получая наисокровеннейшее, становится свободной от своей гра> ницы и малости, и внутренний свет озаряет ее.

Уже было сказано, что творение Создателя — все, что мы видим на земле — завершено, у всего земного теперь

326

есть свой порядок и свой закон, оно продолжает свое движение согласно механическим и физическим зако> нам, сохраняясь благодаря установленному Творцом порядку. Но понимание и осмысление этого творения и его порядка, высказывание и выражение этого чувство> вания и мышления есть дальнейшее созидание, но не материи, а форм, и оно не враждебно первому. Ибо тво> рение Бога приняло здесь иную, более высокую форму, Бог создал человека по своему образу и подобию так, что человек продолжает творить, моделируя новые формы. И человек продолжает творить себя через льгпж, всякий раз создавая в любой личности мир мыслей, нравствен> ный мир и свое повторение, свое новое начало.

Эта творческая энергия человека заключена в льгпж; она возникла и возникает в идеальных общностях, про> должая через них повседневно оказывать воздействия на другие сферы: в них есть история истории.

Ради такого их значения идеальным общностям надо было бы отвести в нашей систематике место после общ> ностей практического мира, каковые являются их ис> полнением. Но одновременно они и их предпосылки, и условия. Вообще следует заметить, что наша система> тика не собирается признавать своей хронологическую последовательность формообразований, которые она обсуждает, а считает, что все они в любой момент дейст> вуют одновременно, и одновременно каждое из них обу> словлено всеми другими.

а) Язык и языки

§ 63 (68)

Первой и самой непосредственной из идеальных общностей мы считаем язык. Бесспорно, прочие созда> ния не говорят потому, что им нечего сказать. Язык есть выражение Я>бытия, которое подобает только че> ловеку. Ибо он есть не абсолютная, а лишь относитель> ная целостность, которая понимает самое себя как Я, которая движется в себе, т. е. думает, сравнивая и раз>

327

личая, высказывая суждения и делая заключения. Язык есть не мышление, а чувственное выражение мысли, но мышлению он необходим так же, как тело духу. Ибо конечный дух есть только в своем органе, имеет себя как Я, лишь выражая себя в этом органе и при помощи его. Таким образом, язык существенен и необходим мысли. Он есть тонкое самосотворенное тело мыслящего Я; только в языке мы думаем.

Как же мыслящий дух создает себе язык? Душа вос> принимает через органы чувств из внешнего мира впечат> ления и, создавая эти впечатления, она в свою очередь выражает их чувственным образом. Душа, по прекрас> ному образу Платона, есть роженица, мысль, которая в ней зачата, должна появиться на свет, и, вырываясь из материнского чрева души в виде слова, разрешает душу от бремени и освобождает ее от родовых мук.

Во>вторых, следует задаться вопросом, почему эти звуки обозначают именно это представление. Теория простого звукоподражания ничего здесь не объяснит. Напротив, здесь имеет место более изощренный миме> сис, сущность которого заключается в переводе одного чувства в другое. Полученное от луча света впечатление отдается звуком, произносимым устами; таким движе> нием воздуха, словно дуновение ветерка, душа повто> ряет движение полученного ощущения. Аналогичным образом любое ощущение, любое полученное впечатле> ние переводится в комплексы звуков, т. е. совершается мимесис, который сам по себе может быть весьма субъ> ективным, притом до такой степени, что, например, танцовщица исполняла перед Александром танец раз> рушения Трои, или баядера — танец весны, т. е. как она ощущала весну. Эти ощущения она перевела в телодви> жения, она танцевала ее, и кто понимает, знает своеоб> разный язык танца, тот хорошо поймет, почему она именно так танцует весну, тот угадает ощущения вес> ны, выражаемые в движениях тела. Таким мимиче> ским, по моему мнению, является язык.

Но язык должен выражать не только отдельные пред> ставления. Речь есть отзвук впечатления, если наше Я об>

328

ладает потенцией, т. е. той энергией, которая принимает единичное в эту относительную целостность, разлагая его, комбинируя, накладывая на него отпечаток этой от> носительной целостности. Следовательно, душа, когда она говорит, не только отзывается эхом на полученное впечатление, но и одновременно дает свою редакцию и трактовку его. Речь души заключается в том, что она от> мечает как объект впечатления его разнообразные отно> шения, как отдельные представления категории внутрен> ней связи, в которой наше Я их облекает; и выражение этих отношений и категорий она находит вновь таким же миметическим образом, как и выражение понятий.

Каким бы большим ни было различие между языка> ми относительно их гибкости и развития, любой язык обоснован в этом своеобразном миметическом процессе, который, если даже он сформировал только скудный начальный набор звуковых комплексов, затем продол> жает развиваться в аналогиях, метафорах, комбинаци> ях, во все новых поворотах ума. И в любой дальнейшей форме душа чувствует выражение соответствующей мысли. Весь мир идей излагается в языке. Любой язык, богатый или бедный, есть полное и совершенное в себе мировоззрение. Никто не может выйти за пределы, по> ставленные ему языком, и думать иначе, чем заставля> ет его думать его язык, и его язык может высказать все, что он думает. Общность языка есть общность мышле> ния, язык есть дух народа.

И вот в этом мы видим глубокую предоснову, которая заложена в исторической природе языка.

Вероятно, любой язык предоставляет возможности совершенного выражения мыслей, для которого и кото> рым он сформулирован. Но что касается гибкости, по> движности, живости, между языками существует ог> ромная разница, и раз сложившийся язык для того, кто принадлежит к этой языковой общности, есть граница, которая, хотя и становится менее четкой, но никогда не будет стерта.

На форму, в которой это проявляется, мы должны об> ратить особое внимание.

329

Если представления и их отношения нужно озвучи> вать в языке, то для этого имеется ряд всевозможных систем (Шлейхер.20 К вопросу морфологии языка, 1859). Я не буду перечислять разнообразные, сложив> шиеся таким образом языковые формы. Историческое исследование не может показать, как произошло, что одним народам досталась именно эта форма языка, а другим — иная. Но если еще можно распознать, что и флексии индогерманских языков являются всего лишь слиянием первоначальной агглютинации, так что пред> ставления и категории здесь некогда существовали как самостоятельные слова и только постепенно развились в живую флексию, то мы будем вынуждены допустить, что праязыку этого племени, каковой еще можно рас> познать, уже предшествовал ряд связующих звеньев.

Если это наблюдение верно, то, по>видимому, этот цикл языков проделал сначала развитие, которое от агглютинации, даже, может быть, от односложных корней поднималось к высшему и живому взаимопро> никновению и слиянию, к тому исключительному бо> гатству форм, которое дает возможность комбиниро> вать представления и их отношения и которое почти полностью представлено в санскрите, старшей дочери21 праязыка. С него начинается шлифовка и разложение языка, с каждой новой языковой ветвью он все больше изменяется. Каждое новое поколение удаляется все дальше от богатства и красоты этой матери, становясь беднее формами, менее глубоким, обыкновеннее.

Сравнительное языкознание познало законы этих изменений. Оно по праву сравнивает себя с естествен> ными науками, ибо его наблюдения связаны с измене> ниями, которые относятся к физиологии произноше> ния звуков. Но оно поступило бы весьма неправильно, если бы оно стало искать в физиологических мотивах основу этих изменений и их законы. Нельзя объяснить физиологическим путем ни движения от агглютинации к флексии, ни нисхождения с достигнутого совершен> ства, ни перехода от сильного к слабому спряжению, ни даже постепенной деструктуриализации языка, воз>

330

вращения к новому разложению понятий и отношений. Этот упадок языка относительно его только языко> вой — я бы сказал телесной — стороны является, с дру> гой стороны, прогрессом: с продвижением вперед идей> ного наполнения чувственно жизненная энергия и са> мозначимость выражения должны отступить на задний план; язык уже не может как бы сам по себе продол> жать сочинять и думать, его следует обуздать, сделать точным, он должен стать общепринятым.

В таком смысле самый совершенный язык есть тот, на котором говорит математика; разве только что став таким полностью нейтральным, он, так сказать, в этой идеальности отмирает.

Шлейхер признает, что органическая деятельность языка, т. е. его полный расцвет, начинает отмирать там, где начинается историческая жизнь, что они отно> сятся друг к другу антагонистически. В это положение следует, пожалуй, внести значительные оговорки: ан> тагонизм природы и истории здесь неверно понят, ибо язык и до того высокого расцвета уже есть историче> ское явление. Чем богаче он становится в выражении мыслей, тем сильнее у него потребность умерить бью> щее через край формальное богатство, упроститься, стать прозрачнее. За то, что он теряет в формах, он по> лучает богатую компенсацию со стороны развития син> таксиса и усовершенствования его, в котором он учится обозначать категории точнее и логичнее. И в этом про> грессивном развитии он получает совершенно новые сферы, которые, так сказать, мыслящий дух только те> перь открывает, создавая себе выражения, которые сами становятся живой историей языка: лексика, а не грамматика теперь показатель движения языка. Два столетия назад в сфере нашего языка еще совсем не было понятия цели. Язык искал его в таких синтакси> ческих формах, как союзы «damit, auf daâ, um… zu».22 До тех пор, пока, сдается мне, Якоб Бёме23 не употребил гвоздь в центре мишени «Zwick» или «Zweck» как образ того, куда целились. Подобное было и в греческом язы> ке. Лишь Аристотель точно сформулировал понятие

331

цели, рассмотрев его как t¯loV, lÜgoV, tÝ oã 2neka24 и т. д. Это понятие встречается уже у Платона, но он знает его лишь в форме tÝ kalÜn, tÝ !gaqÜn25 у него еще это понятие как бы имеет прямое значение, еще не со> держит момента назначения движения, т. е. понятие цели заключено в нем еще не полностью. И если мы те> перь, читая Платона, дополняем его выражение при> вычным понятием цели, то мы добавляем кое>что, чего еще не было в его языке и мыслях.

Между прочим, я привожу эти примеры и потому, чтобы стало понятным, что история языка не может за> вершиться, скажем, развитием и разложением форм, что она от них должна идти дальше к синтаксису и раз> витию словарного запаса, что лишь в этом продолже> нии можно увидеть, как мнимое отмирание языка отно> сительно развития форм компенсируется путем нового, более богатого образования выраженных синтаксиче> ски отношений и расширения запаса слов.

Но на этом пути языки приходят к своеобразному пункту. Некогда их общим выражением были живо воспринимаемые отзвуки впечатлений, и простые кор> ни с понятной внутренной формой развивались, объе> диняясь и взаимопроникая друг в друга, по мере увели> чения и развития впечатлений. Язык продолжал скла> дываться, как говорится, органически, пока его вос> принимали только на основе корней. Он состязался с подвижным миром новых впечатлений, создавая все новые, часто удивительно замысловатые и наивные комбинации корней; образуя все новые выражения, он развивался как свободный мимесис реальностей; он следовал за ними как бы благодаря своей собственной жизненной энергии. Но именно в таком развитии новые образования постепенно заглушали старые корни, внутренняя форма корня блекла. Если еще к тому же язык подвергался внешним потрясениям,— например, такие потрясения положили начало романским язы> кам,— то как бы произвольно удерживалось выраже> ние, изменившееся до неузнаваемости, только еще со> вершенно внешне обозначающее ту или иную вещь. Мы

332

еще понимаем, что слово «Brache» происходит от «brechen»26 и обозначает «пар», т. е. еще не полностью вспаханную, а лишь перепаханную для отдыха землю. Француз же не воспринимает в словосочетании «terre friche»,27 что это стяжение выражения «terra fractivia»,28 и уж тем более не понимает, что «friche» связано с «fragile»,29 «fraction», и ему не приходит на ум, что «frange, fregi»30 как бы одно и то же слово; для него его «terre friche» как бы само по себе, без всякой связи в мире; оно могло бы точно так же звучать, как «абракадабра», так мало внутренней связи он ощущает при этом слове. Он ежедневно читает свой «journal»31 и знает, что это слово связано со словом «jour»,32 но что слова «lundi, mardi» содержат то же слово «dies»,33 как и «diurnus», «diurne», он не осознает. И, таким обра> зом, для француза весь его язык привычный, он имеет его в наличии по большей части как бы в мертвых кус> ках, которые уже не пускают корней и побегов. Если он сочиняет и думает, то он составляет эти куски подобно мозаике; самое большее, что он может создать красоту и блеск внешнего звука и соли каламбура. Сам же язык уже не сочиняет и не мыслит. Но мы бы весьма погре> шили против истины, сочтя его по этой причине отжив> шим свое время старцем. Напротив, французский язык, принеся в жертву корневую эластичность и цве> тущую красоту, получил взамен остроту, определен> ность и синтаксическое изящество, которые в иных от> ношениях дают ему исключительные преимущества. Его легче выучить, он более объективен, прежде всего свободен от всяческой произвольной чувственности, от всякой не зависимой от желания говорящего значи> тельности.

Я говорил, что язык приближается к голой формуле. Разве не является в конце концов математическая фор> мула для некоторого круга мыслей языком самой со> вершенной точности? Конечно, язык математики есть такой язык, который, будучи совершенно нейтраль> ным, не имеет ничего общего с цельностью нашего Я, а воспринимается им лишь как сугубо профессиональ>

333