Методология_Литература / droizen

ложить выработанное в долгой систематической непре> рывности научное познание или достигнутое культур> ное развитие. Например, история физики, поскольку она в своем развитии постепенно и благодаря тому, что учитывали всегда лишь ведущее вперед, получила свою славную систему открытий, такой результат, который показывает, обобщая все прежнее, одновременно каж> дую отдельную ступень, как ведущую к такому итогу.

Так, из экономической жизни можно привести при> мер развития кредитной системы от простого заема под залог вплоть до форм, которые вошли в жизнь с 1855 г. вместе с Credit mobilier. Такое повествовательное изло> жение истории кредита привлекло бы в качестве вто> ричных моментов только последовательность ступеней развития материальной жизни, приток массы благо> родного металла с начала XVI в., быстрый подъем тор> говли и промышленности в XVIII в., растущие потреб> ности государств и т. д., чтобы показать, как последо> вательно развивалось достигнутое ныне возвышение кредита, содержащееся уже в зародыше в тех первых формах.

Как видим, в этой форме восприятия кроется со> блазн, по крайней мере граница, которую необходимо хотя бы осознать. Конечно, можно воспринимать и прагматически излагать войны Александра, начиная с битвы при Гранике, даже с похода на Дунай, как логи> ческое осуществление идеи, плана, которые возникли у него как задача всего греческого мира сломить власть персов. Без сомнения, это ему удалось полностью. Но и идея, возникшая в его голове, захватила его не в мень> шей степени и влекла его, принуждая двигаться все дальше, выходить за пределы его первоначального же> лания. Но он был вынужден поступать так, в итоге его собственная идея увлекала и гнала его сверх всякой меры. Уже его возвращение из Индии показало, что зе> нит его славы позади; в Онисе вспыхнул мятеж его ма> кедонцев; только ранняя смерть уберегла его от судьбы, каковую испытал Наполеон после достохвального по> хода на Москву. Простое прагматическое повествова>

414

ние войн Александра, Наполеона далеко не исчерпыва> ет их историю.

И так повсюду. Пожалуй, можно прагматически рас> сказать и римскую историю в развитии, в конце которо> го появится фигура Цезаря, показывающая, чтó есть подлинное содержание истории этой республики. Но станет ясно и то, что таким образом мы все же будем не> справедливы к истории Рима, ибо создается впечатле> ние, будто она без передышки и остановки двигалась, не имея эпох покоя и институциональности, без широ> ты и непрерывности, каковые имели место в ней в лю> бом настоящем.

Как видим, прагматизм уместен только до некоторой степени, только при решении определенных задач. Он становится ложным, если его употребляют за предела> ми подобающей ему сферы. Он становится невыноси> мым, если претендует слыть всеобщим законом исто> рии и подмять под себя все. Он тогда превращается в фа> тализм, т. е. в предопределенность, что по прихоти рока возникает идея исторической жизни, которую, пожа> луй, можно вычислить, но нельзя понять, т. е. нельзя постичь ее связь с более высокими и высшими целями наличного бытия человека. В такой фатализм впадает Тацит. Это — отчаяние и разочарование в нравственной природе человека, в праве и энергии свободы. Тогда на> ходят болезненное и пессимистическое удовлетворение в том, чтобы доказать, как слепой прагматизм превра> щает в ничто всякое человеческое воление и всякие воз> можности.

2. Второй формой повествовательного изложения мы можем назвать ту, которая определеннее всего вы> ражает себя в биографии. В качестве отправного пункта она берет не движение и его стадии, а волящую энергию и страсти, благодаря которым совершается движение. Историческая идея не может когда>либо стать реально> стью без движущей силы, объединяющей материю и форму. Излагая историческую идею в ее становлении, мы выбираем эту форму, чтобы проследить ее как бы в ее действующем субъекте.

415

Биографию Моцарта или Гёте пишут не для того, что> бы доказать, как человек мог создать такие удивитель> ные вещи. Ибо то обстоятельство, что они были созда> ны, потребовало от прежнего развития еще других предпосылок, подготовленных форм и т. д. Но биогра> фия покажет, что Моцарт или Гёте смогли создать та> кие вещи. Понятно, что причинно>следственная связь приведет к таланту, т. е. непредсказуемости, которую можно принять только как факт, а не констатировать как воздействие доказуемых обстоятельств. Тем увле> кательнее излагать, как такая одаренная натура в лю> бом проявлении и деятельности представляет самое себя и, представляя самое себя, тем сильнее сознает свой собственный стиль и одаренность.

Биография вынуждена как бы вживаться в изобра> жаемую личность, чтобы познать ее мироощущение, ее духовный кругозор, изображая ее, говорить в некото> ром смысле как бы от ее имени. Читатель, знакомясь с процессами внутренней жизни героя, получит удоволь> ствие в понимании его любых деяний и творений, исхо> дя из его личности, поскольку любое его слово и произ> ведение свидетельствуют об этом.

То, что придает величайшую прелесть этой форме из> ложения, таит в себе и опасность, каковую надо знать, дабы избежать ее. Эта опасность заключается в том, что гению часто приписывают все и вся, прощая ему мно> гое, восхищаясь всем, что он делает и чего не делает, что, создавая культ гения, каковой расцвел пышным цветом в последнее время, забывают о других важных факторах нравственного мира.

Другой ошибкой является мнение, что можно писать биографию любого человека. Разумеется, можно, как было принято в XVII—XVIII вв., в надгробном слове пе> речислить ряд дат, жизненных обстоятельств умерше> го, его личных качеств, его должностей и достижений. Но биография есть больше, чем такой ряд тривиально> стей. И снова необходимо напомнить, что далеко не вся> кий исторически значительный деятель может быть выражен в его жизнеописании. Не только потому, что

416

самые выдающиеся личности не укладываются в рамки биографии,— было бы прямо>таки нелепо писать био> графию Фридриха Великого или Цезаря. Ибо то, что Фридрих играл на флейте, или Цезарь написал не> сколько сочинений по грамматике, хотя и весьма инте> ресно само по себе, но для великих исторических дея> ний того и другого совершенно безразлично. Точно так же, как если бы захотели написать биографию Шарн> горста; военная реформа Пруссии 1796–1813 гг.— вот его биографический памятник. Но Алкивиад, Цезарь Борджиа,14 Мирабо15 — вот исключительно биографи> ческие фигуры. Гениальный произвол, каковой харак> теризует их историческую деятельность и который, по> добно комете, нарушает установленные орбиты и сфе> ры, заставляет исследователя учитывать их личност> ную сущность и делает их биографии единственным ключом к пониманию значения, каковое они приобре> ли в свое время.

Но эта форма изложения подходит не только для вы> дающихся деятелей вышеупомянутого типа. Имеются еще и другие исторические феномены, в которых так ярко и четко проявляется своеобразие, импульсивный тип их бытия и деяний, что для их изображения нет бо> лее подходящей формы, чем та, которая во всей после> довательности их исторических действий, в любом проявлении их существа показывает характер их ин> дивидуальности и их таланта, их гения. Например, только биографически можно рассказать о таком четко определенном феномене, каковым является старин> ный город Любек благодаря своим политическим и торговым отношениям, или историю ордена Иезуитов, о котором его генерал Лоренцо Риччи в 1764 г., когда надо было спасать орден путем некоторых изменений его правил, сказал: «Sint ut sunt aut non sint».16 Весьма примечательно, что Дикеарх написал bÏoV }ElldoV,17 как видно из ее сохранившихся фрагментов, в ней он изобразил помимо политической истории своеобраз> ную форму жизни греческого народа. Можно было бы написать на основе «Германии» Тацита биографию не>

417

мецкого народа, на основе данных Цезаря биографию кельтского народа, и таким путем, быть может, про> двинуться дальше вперед, чем при помощи популяр> ной психологии народов.

Как раз при этом перечислении становится понятно, в чем слабость, или, лучше сказать, где пролегает гра> ница биографической формы. Она, как и любая другая, только относительно хороша, только при определен> ных условиях удовлетворяет лучше всего. Она, как и любая другая, проходит мимо многих реальностей, она обязательно будет односторонней, поскольку она изо> бражает ранее бывшие вещи, исходя из нашего пред> ставления о реальностях, из нашей идеи.

3. Третья форма повествования, к которой мы обра> щаемся, есть как бы обратная сторона биографической, ее прямая противоположность. Она исходит не от гения как данности, который свободно формировался, а учи> тывает условия и факторы, все новые обстоятельства, чтобы показать, как из них постепенно возникла, вы> росла, вырабатывалась сущность и своеобразие, идея, как она углублялась и обострялась до тех пор, пока она полностью не созрела, и теперь присутствует в настоя> щем или в завершающем моменте прошлого, от которо> го мы можем ее проследить.

Этот вид изложения будет применяться всегда, когда речь идет об описаниях, если можно так выразиться, спонтанных развитий нравственных общностей: разви> тии государства, церкви, городской общины, экономи> ческого роста, права и конституции и т. д. Начальный период римской государственности представляется на> шему взору таким маленьким по сравнению с ее буду> щим величием, что можно было бы сказать, что по желудю не угадать, какое могучее дерево из него вырас> тет. А какой огромный путь прошло судостроение от выдолбленных из больших дубовых стволов челнов дат> ских завоевателей, которые около 850 г. высадились в Англии, до стальных, бронированных современных па> ровых колоссов! Начавшееся так техническое развитие приобретает более высокую форму лишь в ходе всесто>

418

роннего прогресса материальных средств; изобретений, наблюдений и вычисления созвездий и т. д. Начавшая> ся так государственность, становясь, приступая к все новым задачам и факторам, развивает только те момен> ты, в которых нам представляется ее подлинная сущ> ность. Идея римского государства возникает, все снова и снова преобразуясь, и, только достигнув полного рос> та, обнаруживает все те моменты, которые в действи> тельности нельзя увидеть в начальной структуре.

Итак, изложение в этом случае будет искать свой ин> терес не в том, чтобы показать в разнообразии фактов, которые у него есть в наличии, ту же одаренность и ти> пическую преформацию, а в том, как развивается и ста> новится все богаче и многостороннее идея, которая об> ретает свою форму, свое тело в тех фактах, вместе с ними и вопреки им. Это то, что описательные науки не совсем удачно называют историей развития. Повество> вание прослеживает монографически одну становя> щуюся форму, проходящую через исторические стадии окукливания и метаморфоз.

Как мы видим, между монографическим и биографи> ческим изложением существует значительное разли> чие. В основе биографического изложения лежит ода> ренность, это главный момент, учитываемый рассказ> чиком; она действительно присутствует здесь, это не> что, причину появления которого нельзя объяснить, в то время как в монографическом изложении нельзя до> казать причины внешних обстоятельств и условий, ибо эти факторы и их перемена фактически были когда>то такими. Мы бы пошли по неверному пути, если бы уви> дели причину могучего хода римской истории изна> чально заложенной в местоположении Древнего Рима. Этот естественный момент лишь одно из условий, кото> рое вместе со многими другими участвовало в становле> нии Рима, и оно, как и все прочие, получает такую фор> му своей энергии и объяснение лишь в прогрессивном становлении. И наоборот, в биографическом изложе> нии первоначальная одаренность подтверждается все снова и снова и все более полно.

419

Мы видим, что монографическое изложение, как и все прочие, имеет свою односторонность и свои границы, что оно рассматривает и желает рассматривать разноли> кость некогда живого и подвижного, исполненного на> стоящего лишь с одной стороны, под определенным уг> лом зрения. А именно идея, на основании которой оно его воспринимает, такова, что надо отказаться от много> го, что, возможно, уместно при других формах повество> вания; что перед ним стоит особенно трудная задача вы> брать такой тон изложения, благодаря которому можно понять как раннее и еще не развитое, так и полностью за> вершенное. Было бы очень жаль, если бы оно, например, рассказывая историю Англии, начиная от Цезаря, вся> кий раз описывало костюм того времени, меняющийся тип ландшафта, как ели и одевались люди того времени.

Что касается форм, то, по>моему, Ливий является об> разцом этого вида изложения, хотя его исследование неглубоко, а его риторика часто уводит его в сторону. Среди более или менее новых историков выше всех Юм18 в своей английской истории. Во все времена те ли> тературы, в которых сильно выраженное национальное чувство обращается к отечественной истории, дают ве> ликие образцы этой формы изложения. И наоборот, если надо будить национальное самосознание, то имен> но в этой форме, как мы уже говорили, следует пока> зать государству, народу, армии и т. д. образ самих себя. Ибо только так расплывчатое чувство, колеблю> щееся под безмерным гнетом и треволнениями настоя> щего, обретя идею, может прийти к четкой и необходи> мой ясности своей сущности и задачи. Сильнее всего и, конечно, наиболее односторонне преимущество этой формы проявляется там, где она выступает впервые в истории — в изложении Ветхого завета.

4. Весьма иного типа четвертая форма повествова> тельного изложения. И здесь мы затрудняемся подыс> кать для нее название, в чем проявляется неразвитость нашей дисциплины, ибо она даже еще не распознала и не обозначила глубоко различные жанры изложения, называя все историей.

420

Для этой четвертой формы является существенным, что она изображает какое>либо катастрофическое раз> витие; вернее, она понимает рассматриваемые ею про> цессы с точки зрения их катастрофического развития, будь то великая война, революция, парламентская и дипломатическая борьба, или другие, менее броские со> бытия; как почти повсюду, где речь идет о столкнове> нии интересов, целей, страстей энергии, оказывается уместен именно этот катастрофический подход. Всякая любовная история имеет катастрофический характер,

ив том, что оба ее участника очень скоро понимают, что, объединившись, каждый из них становится немно> го иным, чем до сих пор: новая идея овладевает ими, и каждый, отказавшись от многого из своего своеобразия

иэгоизма, становится богаче и лучше.

Сущность этой формы изложения с самого начала ясна. Это борьба относительно оправданных форм, от> носительно истинных идей, борьба, над ходом которой витает более высокая идея, еще скрытая и становящая> ся лишь в борьбе, ее сторонами и вариантами оказыва> ются борющиеся принципы, в которых они, наконец, растворяются и примиряются.

Как изначально понятно, основа, а также ход повест> вования здесь должны быть совершенно иные, чем в мо> нографическом и биографическом вариантах, и это из> ложение, собственно говоря, противоположность праг> матического. Ибо в последнем господствует одна идея, одно воление над логической последовательностью всех других моментов, и результат подтверждает правиль> ность предыдущего расчета, энергии воли. В катастро> фическом же описании все моменты, все интересы и тенденции выявляются, чтобы в борьбе друг с другом породить такой результат, который как раз и выскажет более высокую идею. Здесь следует указать моменты, из которых могла и должна была развиться борьба, сде> лать наглядным относительную правоту их, а также од> носторонность и тем самым их неправоту, проследить саму борьбу, пока не наступит преображенный мир, в котором осуществится такое подготовляемое более вы>

421

сокое. Здесь следует показать, как из борьбы титанов рождаются новый мир и новые боги. Точно так, как в трагедии; ибо так Эсхил завершает «Орестею» и «Про> метея», Шекспир — «Макбета» и «Гамлета».

Для этой формы изложения всегда как бы само собой существует одна и та же схема.

Институциональность, каковая еще есть, будет вос> приниматься живо или тягостно в зависимости от ее не> достаточных или пагубных моментов. По отношению к ней оживут и возникнут представления, что кое>что должно стать иным, чтобы быть хорошим. Эти отдель> ные представления объединяются, комбинируясь, ста> новятся системой, которая воспринимается по отноше> нию к существующему как лучшее, как идеалы, кото> рые претендуют быть признанными вместо сущего пло> хого. Этот мир идей растет, постепенно поднимаясь и накаляясь, пока он, наконец, не отольется в характе> ры, жизненным содержанием которых становится их жизненный пафос. Тем самым разгорается открытая борьба. Но в подвергающихся угрозе порядках и у тех, кто имеет выгоду от них, зреет сопротивление превос> ходящей силе нового; оказывается, что и здесь есть большой интерес, относительная оправданность, право бытия. Борьба идет с переменным успехом, приобрета> ет все большее протяжение, все более высокий накал энергии. Как старое, так и новое преобразуются в этом ужасном процессе; разлагаются партии, порядки, идеи; наступает своего рода обмен и переворот; возрас> тающее истощение показывает, что уровень начинает сглаживаться, что вырабатывается новый мир; нако> нец, он наступает, и теперь борющиеся как>либо заклю> чают мир.

Подлинными образцами этой формы повествования являются два старейших греческих историка, которых мы знаем. Геродот много расспрашивал и исследовал и, как он полагает, нашел одну идею, в которой можно обобщить все эти удивительные и интересные вещи, а именно идею борьбы между греками и персами. Но у него нет четкости суждения и твердости характера, что>

422

бы осуществить эту идею и постичь ее в ее существен> ных моментах. Он разбирает ее совершенно поверхност> но и внешне. Он даже не понимает, кто суть греки, а кто варвары, и нет ли какой>либо иной формы, в которой этот эллинский мир, раздробленный на тысячу авто> номных государств, действовал и мог действовать как единство. Он все больше вплетает в свое повествование чужеродные элементы, описания стран, народов, нра> вов, отступления, которые уводят его на все новые окольные пути, и полное отсутствие критики и его мне> ние, что он должен рассказывать все, что он узнал, даже если этому сам не верит — все это превращает его девать книг в скучное, бесформенное произведение, в котором связь катастрофических мыслей едва ли чувствуется, и то, собственно говоря, лишь в последних книгах.

По сравнению с Геродотом Фукидид ушел далеко вперед. С величайшей строгостью и четкостью проводя сопоставления и критикуя Геродота, хотя он его и не называет по имени, приступает он к своей задаче и при> нимается за нее, имея перед собой не расплывчатую идею типа борьбы греков с варварами. Он признает, что и многие греки были и являются подобными варварам. Он видит великую реальность борьбы обеих главных держав Греции. Он раскрывает властные структуры на той и другой стороне. Он показывает, что они, будучи уже давно соперниками, ныне неизбежно придут к большому, решающему столкновению, и поскольку он понял значение борьбы в ее истоках, он с величайшей тщательностью исследовал, собирая все, что случается в ходе этой войны. Хотя его труд остался незакончен> ным, и те восемь книг, что имеются в наличии, далеки от завершения, однако то, что написано, по уровню и силе формулировок, по продуманности исследования, прежде всего по построению катастрофического разви> тия является образцовым. Римская историография, насколько нам известно, не пришла к изложению тако> го типа. Даже Полибий, который приблизился к нему, теряет эту идею; даже описывая войну с Ганнибалом, он, можно сказать, не справился с задачей. Для него

423