И. Т. Вепрева - Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху - 2005

речи. Б. С. Шварцкопф [1996] выделяет несколько этапов актив$ ного изучения учеными метаязыковой деятельности говорящих. Первый этап относится к 1920$м годам, когда в работах ведущих лингвистов Л. П. Якубинского, А. М. Пешковского, Г. О. Вино$ кура, Л. В. Щербы рассматривалось оценочное отношение носи$ теля литературного языка к языковым свойствам, обращалось вни$ мание на природу оценочного чувства правильности/неправильно$ сти речевого высказывания. Именно языковая ситуация 20$х годов, когда особенно рельефно проявлялись колебания в речевом употреблении под влиянием революционных потрясений, обусло$ вила всплеск борьбы за чистоту литературного языка. Второй этап приходится на 1960$е годы. На фоне широкого усвоения норм ли$ тературного языка идет стилистическая дифференциация средств литературного языка, наблюдается стремление общества освобо$ диться от «канцелярита» (К. Чуковский). Именно в эти годы скла$ дываются социолингвистические методы исследования литератур$ ного языка, формируется культура речи как самостоятельная лин$ гвистическая дисциплина. Создание теории культуры речи требовало учета реального представления о культурно$речевом состоянии литературного языка, которое можно воспроизвести в опоре на оценки речи. Именно в эти годы В. В. Виноградов об$ ратился к понятиям «языковое сознание» и «оценка речи». Про$ блемами культуры речи занимались такие ученые, как С. И. Оже$ гов, В. Г. Костомаров, В. Д. Левин, В. А. Ицкович, Л. И. Сквор$ цов, Л. К. Граудина, К. С. Горбачевич и др.

Культурно$речевая ситуация в современной России знаменует новый этап обращения исследователей к рефлексивной деятель$ ности говорящих. Этот этап совпал с формированием когнитив$ ного направления в современной лингвистике, которое сосредо$ точивает внимание на «познавательных, ментальных, интеллекту$ альных и т. п. процессах» [Кубрякова, 1995, 189], а поскольку эти процессы осуществляются с помощью языка, то и наука не мо$ жет развиваться без анализа порождения и восприятия речи. Та$ ким образом, включение говорящего, языковой личности в линг$ вистику означает, что язык принадлежит личности, осознающей себя в практической деятельности. Субъективный и непреднаме$ ренный характер оценок речи отражает ценностную ориентацию языковой личности и является одним из существенных элементов культурно$речевой ситуации.

Дифференциация современного социума по культурно$речевой эрудиции позволяет выделить носителей элитарной и среднелите$ ратурной речевой культуры, для которых слово является «поступ$ ком в личной жизни» (Г. О. Винокур). Безусловно, в речи этих людей отражаются живые стилистические процессы современного языка. Этому способствует, во$первых, «глубокая ментальная по$ требность людей говорить на двух языках» [Степанов, 1997, 727], кодифицированном (нормативном) и сниженном (ненормативном); во$вторых, для образованного человека свобода к творчеству выра$ жения обнаруживается «в стремлении не быть вполне нормативным и не быть неправильным» [Степанов, 1997, 718]. И здесь на первое место выступает такой фактор языковой нормы, как языковой вкус (целесообразность, мера), проявляющийся, кроме всего прочего, в осторожном вводе «сильной» лексики, в постоянном ощущении тонкости границ допустимого диапазона, в стремлении не выйти за пределы «зоны безопасности» (Н. В. Черемисина).

Поскольку носитель литературного языка по сути своей ди$ глоссичен, он обладает способностью к кодовым переключениям в зависимости от ситуации общения. Эти кодовые переключения носят автоматический характер. Автоматизм речепроизводства обеспечивается нормами кодифицированного литературного язы$ ка, которые хранятся у образованного человека в долговременной памяти — подсознании. В условиях спонтанного речевого акта уровень владения литературными нормами определяется степенью автоматического владения механизмами родного языка.

Смена стилистических стереотипов, изменения в стилистиче$ ских нормах дают сбой в работе подсознания, в работе на «авто$ пилоте». Переход на «ручное управление», на уровень сознатель$ ного отбора сниженной лексики заставляет говорящего мотивиро$ вать свой выбор. «Избыток чуткости к священному достоинству» языковой нормы (С. Аверинцев) усиливает метаязыковую деятель$ ность говорящего/пишущего, поскольку в предпочтении одного языкового средства другому, в степени осознанности выбора пред$ стает автор рефлексивного высказывания, переживающий степень соответствия/несоответствия определенным нормативно$ценност$ ным представлениям. При этом оценка рассматривается «как сво$ его рода лифт$посредник из подсознания в сознание, из приро$ ды в социум» [Выжлецов, 1996, 38]. В дискурсе языковой лично$ сти эксплицируется стилистическая характеристика факта речи.

Отметим типы эксплицированных оценок речи, комментирую$ щих стилистический выбор говорящим сниженного слова.

1. Предпочитая сниженное слово нейтральному, носитель нор$ мативного литературного языка испытывает культурно$речевой дискомфорт. Ему приходится виниться. Говорящий делает попытку изгладить деликт, или нравственную вину [Верещагин, Костома$ ров, 1999, 9], совершаемую в слове. Выбор грубого (по оценке производителя речи) слова (выражения) в ситуации предполагае$ мого нормой эмоционально$экспрессивного нейтрального вариан$ та сопровождается формулами извинения: Например: Наша семья,

простите за грубое слово, на самом деле — в ы р о д о ч н а я (МК$ Урал, 2000, март); Извините за грубое выражение, у нас либо п о ф и г у, либо по блату (Час пик, 11.02.97); Не хотелось бы употреб& лять грубое слово, но ближайшая родственница Николая П. попро' сту о п л о ш а л а (АИФ, 1998, июль); Рядом должна быть очень сильная команда. Чтобы она не пристраивалась, извините, к з а д' н и ц е (Там же, 1999, дек.); Академия наук с финансированием си' дит, простите, в глубокой заднице (МК$Урал, 1999, июнь). В итоге в коллекции Юдашкина смокинг оказался надет на, простите, п о' п у (АИФ, 1999, дек.); В предвыборные денечки на потенциальных избирателей вывалили такую кучу г…, извините, информации, что впору растеряться (МК$Урал, 1999, дек.). Иногда говорящий ви$ нится не за грубое, а за ощущаемое как не вполне позволитель$ ное в данной официальной ситуации слово: Мы не собирались с м ы т ь с я, извините за это слово (ОРТ, из интервью с космонав$ том, 16.08.97); Если это будет международный т р е п, простите меня… (Г. Селезнев, в интервью с журналистами, 03.02.98); …Что' бы не очутиться в л е в о м, извините за жаргонное выражение,

учебном заведении (Человек и закон, 20.06.97).

Чаще всего метаоператоры представляют собой этикетные кли$ ше, готовые формулы (извините, простите за …), вводимые в

текст при употреблении табуированной лексики. Парадокс заклю$ чается в том, что, извиняясь, говорящий тем не менее употреб$ ляет ненормативную лексику. Рефлексив при этом сигнализирует о выборе эмоционально$экспрессивного варианта как предпочти$ тельного, прямо выражающего отношение автора речи к обозна$ чаемому, о начале процесса детабуизации сниженного слова. Фор$ мирование устойчивых, клишированных метаоператоров позволяет говорить о вторичной автоматизации вербализованного сознатель$

1 5 4 Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху

ного контроля, когда он становится одним из постоянных усло$ вий употребления сниженной лексики в кодифированном языке.

2. Говорящий, сопротивляясь бурной стихии просторечной и жаргонной лексики, чаще всего мотивирует выбор единицы соци$ ально ограниченного употребления отсылкой к коллективной точ$ ке зрения, к третьей культуре, «прячется» за чужую речь. Чтобы не стать жертвой дурновкусия, носитель литературного языка свою свободу в стилистическом аспекте реализует в совмещении своей и чужой речи. Например: Как добиться богатства б е з х а л я' в ы, говоря народным языком? (Час пик, 08.12.97); Мальчишки… ис' тово возбуждают свою плоть, предаются мастурбации, говоря по& простому, — д р о ч а т (А. Кончаловский, «Низкие истины», 1998);

Колкой дров солдаты не только греются, но и лечатся от с п е р' м о т о к с и к о з а (чисто армейский термин) (АИФ, 2000, янв.); На Москву тоже н а е х а л и, выражаясь жаргонным языком (Час пик, 04.09.97); …Отдельные перекосы, вызванные их одержимым стрем' лением к прекрасному (в их понимании, конечно). Или, в просторе& чии, на п о н т ы к о р я в ы е (АИФ, 2000, март).

Игра точкой зрения ориентирована на коммуникативного парт$ нера, который должен понять, что адресант остается в общей для обоих социально$культурной общности, хотя и использует специ$ фические элементы других субъязыка и субкультуры. Оппозиция «свой» — «чужой», развиваясь, не переключает коммуникацию в пространство чужой культуры. Ориентация на чужое слово имеет определенный подтекст: «Я прекрасно знаю, что, применяя дан$ ное языковое средство, я рискую подвергнуться осуждению за то, что употребил нелитературное выражение. Учитывая это, я при$ нимаю меры предосторожности, предупреждаю критику по мое$ му адресу, ввожу формулу: «как говорят…». Теперь всем ясно, что это выражение не свойственно моему лексикону, а если я и упот$ ребляю его, то только потому, что оно весьма выразительно и подходит к тому, что я хотел сказать; но при этом я отдаю себе полный отчет в характере данного выражения, если хотите, я его цитирую» [Шварцкопф, 1970, 293]. Иногда в рефлексивах подчер$ кивается меткость стилистически сниженного элемента, что фак$ тически «пропускает» данную единицу в литературную речь: Это' му серьезному информированию и комментированию противостоит стихия, иначе не скажешь, т у с о в о ч н о с т и (Русская журнали$ стика, 1996); Можно сказать, искусство находится в я м е, если

не сказать еще более круто (Э. Рязанов, 25.05.98). Приведенные рефлексивы констатируют характерную для современного языка несдерживаемую речь, манеру усиленного наименования.

К этой же группе можно присоединить коммуникативные реф$ лексивы, которые комментируют слова с функционально$стилевой окрашенностью, маркируют употребление иностилевого элемента, чаще всего из терминологической сферы. Использование «чужой» лексической единицы может затруднять общение, и адресант разъясняет «чужой» смысл: В жаргоне следователей есть такое слово: «раскрываемость». Некрасивое, громоздкое, но смысл хороший. В переводе на общечеловеческий означает «количество раскрытых преступлений». Или еще — возможность раскрыть (МК$Урал, 2001, февр.); Но пока это только сценарий — теперь нужно переводить на пленку, говоря кинематографическим языком (МК$Урал, 2000, июль); Научная же школа Сигурда Оттовича, говоря математичес& ким языком, есть величина постоянная (Новая газета, 2000, май);

Казалось бы, президента, без которого не обходится ни один выпуск новостей, страна должна знать как облупленного. Но, говоря язы& ком политтехнологов, мы чаще всего видим лишь Путина'функцию (МК$Урал, 2000, нояб.); Даже драматический актер может вый' ти на сцену и сыграть, как говорят в театре, вполноги: всякое бы' вает, перепил вчера, или дома нелады, или, в конце концов, просту' жен — ну нет куража. А в цирке вполноги не получится (АИФ, 2001, март); Он стал первым, начав продавать акции всем желаю' щим, — иными словами, совершил, на финансовом языке, «публичное размещение акций» (МК$Урал, нояб.); «Штакетником» профессио& налы называют штрих'код на своем рабочем жаргоне (МК$Урал, 2000, июль). Подобное включение языка «другого» в свой текст, кроме разъяснения, может преследовать ряд других целей [см. об этом: Михайлова, 1996, 155]: во$первых, переход на «чужой» язык связан фактором темы, адресант нацелен на передачу «чужого смысла» с помощью субъязыка данной сферы знаний; во$вторых, автор создает иностилевой контраст, который подчеркивает спе$ цифику передаваемой информации, становится «маркером чужой речи» [Арутюнова, 2000б, 437]. Столкновение в публицистическом тексте двух сфер языка — книжной и разговорной — позволяет адресанту подчеркнуть культурно$речевую необходимость ясного изложения любой темы, стилевую отчужденность книжных форм выражения: Я хочу показать вам репрезентативную выборку. Я го&

1 5 6 Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху

ворю эти ужасные слова, так как мне сказали, что я должен точ' но назвать эту выборку по рейтингу политиков (ОРТ, Время, 07.11.99); Совет один — пусть удовольствие будет удовольствием, а не справлением супружеского долга (слова&то какие!) (МК$Урал, 2001, май); — Так кем же вы себя ощущаете? Вы критик, теат' ровед, автор передачи? — Я не критик, не театровед. Я ведущий телевизионной программы. У меня замечательное образование, но в профессии оно мешало. ГИТИС дал владение театроведческим язы' ком, но на телевидении владения этим языком не требуется. Про' грамма делается для широкого круга зрителей. С ними надо разго& варивать на человеческом, а не на птичьем языке (АИФ, 2001, март).

3. Аргументацией употребления сниженного слова, представ$ ленной в рефлексиве, может быть ссылка на частотность употреб$ ления единицы («все так говорят»), ссылка на языковую моду. Феномен моды в языке сложен и определяется многими причи$ нами, такими, например, как эстетическая потребность в обнов$ лении формы знака, развитие сочетаемости, изменение круга бы$ тования слова. На первом этапе вхождения сниженной единицы в общий лексикон необходима фоновая поддержка в виде рефлек$ сива: адресант через рефлексив «все так говорят» распространяет степень нравственной вины на все общество в целом. В то же время он занимает позицию активного носителя языка — «тако$ го, как все», речевой опыт которого свидетельствует о высокой употребительности нелитературного варианта. Подобные рефлек$ сивы демонстрируют готовность говорящего усмотреть возмож$ ность разных взглядов людей на одну и ту же ситуацию, на одно и то же слово, подчеркивают свободу говорящего в стилистичес$ ком выборе и в то же время показывают непроизвольное подчи$ нение языковой моде. Они свидетельствуют о взгляде на обычное, привычное как хорошее и правильное (см. отражение позитивно$ го отношения к нормам «людей» в современном употреблении словосочетаний как у людей, по'людски или негативного отноше$ ния к людям, не вписывающимся в нормы группы: выскочка, от' щепенец, тот, кто высовывается, выпендривается) [см.: Василье$ ва, 2001, 85].

В свою очередь, принимая частотную сниженную единицу, ад$ ресат включает ее в свой индивидуальный лексикон, а когда вы$ ступает в позиции адресанта, стремясь «скоординировать свой

личный опыт с опытом других людей, что является неотъемлемым аспектом языковой сущности каждой личности» [Гаспаров, 1996, 17], способствует ее дальнейшему распространению. Во взаимо$ действии позиций говорящего и слушающего осуществляется вхождение ненормативной единицы в литературный лексикон. Критерий употребительности позволяет воспринять единицу как возможную в нормативном ряду, поскольку массовая и регулярная воспроизводимость — признак, характерный для всех норм «вто$ рого порядка» (М. М. Маковский). Обычное говорение устраняет личностные особенности речи в пользу массового, принятого все$ ми, модного. Так, в восприятии коммуникантов осуществляется центростремительный процесс: перемещение нелитературных еди$ ниц в литературный язык. Проиллюстрируем данный тип экспли$ цирования оценки: Как принято говорить, они п а р и л и м о з г и охране (Детектив$шоу, 04.03.00); Один из авторитетных людей, как это модно сейчас говорить, з а к а з а л у б и й с т в о (РТР, Вести, 10.03.00); Неужели Генпрокурор не человек системы, а, как теперь выражаются, «о т м о р о з о к»? (КП, 1999, март); …кто'то р а' с к р у ч е н, как сейчас говорят, а кто'то н е р а с к р у ч е н (МК$ Урал, 1999, нояб.); Технического директора, как сейчас принято говорить, достают (Человек и закон, 06.01.99); Я нашел одно сло' во, оно модное сейчас, я, ребята, в з а в я з к е (Пока все дома, 25.01.98); И в Минобороне, и в МВД уже не скрывают, что у них есть заказ «з а м о ч и т ь», как сейчас говорят, Басаева и Хаттаба

(КП, 1999, окт.).

Стилистическое понижение сопровождается центробежным процессом, следствием которого является вымывание высокого стилистического яруса. Пропорциональные стилистические отно$ шения между разнородными языковыми стихиями разграничива$ лись в соответствии со знаменитой ломоносовской теорией «трех штилей». Система трехстилевых уровней языка способствовала постоянному созданию новых средств «среднего» стиля. Экспан$ сия разговорности в литературном языке привела фактически к утрате высокого стиля, в результате которой трехстилевая систе$ ма сократилась до двухмерной [см.: Колесов, 1999, 142]. Ирони$ ческое отношение к высокому стилю поднимает средний стиль до высокого, а средний, включающий нейтральные языковые сред$ ства, которые составляют основу кодифицированного литератур$ ного языка, стал заполняться сниженной лексикой. Так произо$

1 5 8 Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху

шел, по мнению В. В. Колесова, процесс смещения стилистиче$ ских уровней языка.

В публицистике мы встретили рефлексивы, комментирующие стилистическое многоголосие текста по модели: высокое — сред$ нее — низкое: Отче — церковно&славянское слово. Но нам не надо переводить его словом «отец», тем более словом «папа». Если мы будем переводить это слово, то мы будем не переводить, а низво' дить. Высокое благоговейное обращение «отче» мы сделаем более низким, обыкновенным. Следующим шагом будет уже низведение на бытовое, суетное, спешное «папа», «папаня», «папаша», «батька». От Бога — через две ступеньки, «отец» и «папа», — привести к «пахану»? Господи, прости» (Рус. вестник, 1994, № 10—12). Адре$ сант апеллирует к культурной памяти адресата, чувству стиля: сти$ левая субституция приводит к субституции культурной, духовной.

Современный речевой быт обнаруживает двойственное отноше$ ние к высокому стилю. «В бытовой речи нам присуща боязнь громких слов» [Колесов, 1998, 216]. Мы избегаем их, так как хо$ тим сохранить высокие слова для тех моментов, когда они ока$ жутся уместными в речи. Отсюда все рефлексивы, в которых ком$ ментируется употребление высоких, с точки зрения автора речи, слов, отмечают необходимость осторожного обращения с ними:

И пусть кто&то считает это громкими словами, но я д е й с т в и' т е л ь н о с ч а с т л и в а (КП, 1999, янв.); Я открыл для себя Дм. Кончаловского и его книгу «Пути России» — не побоюсь сказать, в е' л и к у ю к н и г у (А. Кончаловский, «Низкие истины»); Я не стес& няюсь этого слова, он г е н и й (Час пик, 09.02.98); …Я пишу музыку как композитор. К о м п о з и т о р, конечно, громко сказано (МК$Урал, 1999, нояб.); Когда мне говорят: «Вы — поэт», — я говорю: «Я не поэт, поэт у нас Пушкин, я литератор». Слишком высокие слова:

«з в е з д а», «п о э т» (АИФ, 1998, янв.); Я бы не стала сейчас бро& саться такими словами и оперировать всякими терминами — б у д' д и з м, и у д а и з м, х р и с т и а н с т в о… И вообще эта тема слиш' ком серьезная, чтобы мы с тобой ее вот так на кухне обсуждали. Слово — это очень сильная штука (МК$Урал, 1999, дек.).

Отрицательная оценка высокого слова возможна в рефлексиве тогда, когда говорящий чувствует, что они неуместны в данной ситуации или «не соответствуют тому явлению, которое они обо$ значают в данном контексте» [Чернейко, 1990, 78]: Вы — патри& от? — Звучит немножко пафосно. Но я не променяю Екатеринбург

ни на какой другой город (АИФ, 2001, февр.); Благодаря Бугримо' вой дрессировщика стали называть высокопарным словом «укроти& тель» (ОРТ, Время, 20.02.01); Переход от 2000'го года к 2001'му назвали пафосным словом «миллениум» (ОРТ, Времена, 24.12.00). Отрицательная оценка данных словоупотреблений содержится в оценочных определениях пафосное, высокопарное. Неприятию па$ фосной лексики способствует предшествующий лингвокультурный период, который характеризовался расхождением между офици$ альным и неофициальным языком. Официальный язык советской эпохи со своим набором речевых стереотипов, использующих вы$ сокую лексику, занял нишу высокого стиля: он звал в бой, тру$ бил о небывалых достижениях народа, культивировал путь к сия$ ющему идеалу. Носитель русского языка советского времени был двуличен. В рамках делового официального общения он опериро$ вал набором принятых выражений и в то же время в дружеском общении он высмеивал свои слова и речевые поступки [Руденко, 1995, 26]. Отторжение официального языка как языка лжи авто$ матически отторгает и пафосную лексику. Вымывание высокого стиля — это своеобразная реакция на советский официоз, лжевы$ сокий стиль тоталитарного времени. Высокие слова приобретают характеристику тривиальных слов, лишенных оригинальности. Рефлексивы передают ироническое отношение к высокому стилю, при употреблении высоких слов авторы вынуждены комментиро$ вать свой выбор: Хотя слова «с в о б о д а» и «р а в е н с т в о» зву& чат очень красиво, сказал Лужков, но вся история последних двух веков, как ни парадоксально это звучит, может рассматриваться как непрерывный спор свободы и равенства (МК$Урал, 1998, дек.); Пышно выражаясь, коммунизм ушел о т с у д а и с т о р и и (Как это было, 05.12.99); Я не хочу говорить громких слов о ч у в с т в е о т в е т с т в е н н о с т и за порученное дело (АИФ, 1999, окт.); К а к о б ъ я с н и т ь, не прибегая к высокому стилю, почему они провоз' глашают тост за своего министра даже в его отсутствие и дер' жатся за эту адскую работу? (Там же); Цель моей работы в про' грамме — побуждать людей… думать, что ли… — О, какой па& фос! — Да, сказал и сам испугался. А это правда (МК$Урал, 2000, апр.); Женщина должна знать, что она необходима мужчине. Я не говорю «л ю б и т ь», потому что это высокие слова, но мне они кажутся банальными (Женский взгляд, 13.11.99); Главное в наших взаимоотношениях было ощущение жизни и работы. Не говорю: и с'

к у с с т в а, т в о р ч е с т в а. Ненавижу эти слова (АИФ, 1999, янв.); — Как это влияет на Ваше творчество? — (Макаревич) На то, что Вы назвали т в о р ч е с т в о м, подводное плавание влияет хорошо (Тема, 21.07.98); Банальная фраза «з а п а х к у л и с», но это именно так (Пока все дома, 21.02.99); В уставе нашего фонда го' ворится, что премия имени Дмитрия Дмитриевича Шостаковича присуждается «выдающемуся деятелю музыкального искусства, яв' ляющемуся яркой личностью, неповторимой творческой индивидуаль' ностью, обогатившему своим талантом мировую культуру». Пола' гаю, что Ирина Александровна — как раз тот уникальный человек, который полностью соответствует этой несколько высокопарной формулировке (АИФ, 2001, май); Но вот пришел новый президент, и из его уст стали звучать непривычные для Кремля слова. Слова из нашего патриотического лексикона, такие, как Р о д и н а, д е р'

жа в а, с и л ь н о е г о с у д а р с т в о, а р м и я (АИФ, 2000, авг.). Характерно, что слова, воспринимаемые как высокие, часто

оказываются стилистически нейтральными. Из указанных выше словоупотреблений, которые авторы причислили к высокой лек$ сике, толковый словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой отно$ сит к разряду высоких слов только два из них: держава — боль$ шая и мощная страна (высок.) и суд истории — мнение и оценки будущих поколений; (высок.). Глагол побудить имеет стилистиче$ скую помету «книжн.».

Остальные слова, являясь стилистически нейтральными, при$ обретают в речи коммуниканта признаки высокого слова по раз$ ным, чаще всего фоновым, критериям. Во$первых, ощущение высокого стиля задано канонами советской идеологии, предпо$ лагающей сакрализацию известных, социально значимых понятий из сферы высоких чувств и принципов, обозначающих такие цен$ ностные категории абстрактного характера, как свобода, равенство, долг, любовь к родине, патриотизм, творчество. Во$вторых, ощу$ щение высокого задано традицией, в соответствии с которой сфе$ ры эмоций и морали относятся к высоким духовным ценностям

(доброта, любовь, счастье, гениальность, добро, зло, трудолюбие, меценатство). В$третьих, ощущение высокого задано культурной традицией, в соответствии с которой творческий труд оценивает$ ся как высокое достижение «чистого» духа (творчество, искусст' во, талант, творческая индивидуальность). Это относится также к характеристикам человека, высоко оценивающим его с личност$