книги2 / 10-2

турга посещает здравствующих русских поэтов. Загробное бытие героя стихотворения «Мое завещанье друзьям» (1815) тоже окрашено в тона французского либертинажа: «Хочу я завтра умереть <…> На тихий берег вод забвенья веселой тенью отлететь…» [Пушкин,1985, 1, с. 85]. Мифологическая античная традиция оживает в стихотворении «К Овидию» (1821) «…казалось, пред мной // Скользила тень твоя, и жалобные звуки // Неслися издали, как томный стон разлуки» [Там же, c. 256]. Погребальной урне и тени недавно умершего Байрона («И хору европейских лир // Близ Данте тень его внимает…» [Там же, с. 345]) противопоставляется казненный Андрей Шенье («Зовет меня другая тень, // Давно без песен, без рыданий // С кровавой плахи в дни страданий // Сошедшая в могильну сень» [Там же]. В «Онегине» мотив тени убитого поэта Ленского тоже не дает повода для шуток или иронии: «Оставил он свое селенье, // Лесов и нив уединенье, // Где окровавленная тень // Ему являлась каждый день» [Пушкин,1985, т. 2, с. 319]; «…поэта // Быть может, на ступенях света // Ждала высокая ступень. // Его страдальческая тень, // Быть может, унесла с собою // Святую тайну, и для нас // Погиб животворящий глас» [Там же, с. 290].

Рифма «сени» / «тени» в «Концерте на вокзале» Мандельштамом («В стеклянные я упираюсь сени. <…> Куда же ты? На тризне милой тени» [Мандельштам,1990, 1, с. 139]) также восходит к поэзии самого Пушкина и его круга, но использовалась она в разнообразных смысловых контекстах: либертинажного образа поэта, романтического пейзажа, элегической традиции, любовного романа: «Пускай веселы тени // Любимых мне певцов, // Оставя тайны сени // Стигийских берегов» [Батюшков,1955, с. 170]; «Где сосен вековых таинственны сени, // Шумя, на влажный мох склонили вечны тени» [Пушкин,1985, 1, с. 85]; «Брегов забвения оставя хладну сень, // К нему слетит моя признательная тень» [Там же, с. 256]; «Когда померкнет ясный день,

//Одна из глубины могильной // Так иногда в родную сень // Летит тоскующая тень // На милых бросить взор умильный» [Там же, с.344]; «К ее крыльцу, стеклянным сеням // Он подъезжает каждый день;

//За ней он гонится, как тень» [Пушкин,1985, 2, с. 326]; «Евгений! «Ах!» и легче тени // Татьяна прыг в другие сени» [Там же, с. 240].

Таким образом, «родные тени» для самого Пушкина – это не лицеисты, а умершие, но истинные поэты, нашедшие себе место в

370

поэтическом «элизиуме» или наиболее значимые для самого поэта герои его произведений. В некрологическом отклике Ф. И. Тютчева на смерть Пушкина («29-е января 1837») он обращается к тому же топосу: «Но ты, в безвременную тьму // Вдруг поглощенная со света, // Мир, мир тебе, о тень поэта» [Тютчев, 1980, 1, c. 92].

«Тень» поэта – поклонника музыки и пения есть и в одном из возможных блоковских подтекстов стихотворения – «цыганско-му- зыкальном» цикле «Кармен» «В партере – ночь. Нельзя дышать. // Нагрудник черный близко, близко…» [Блок, 1962, 3, c. 233] (Ср. в «Концерте…» – «Нельзя дышать, и твердь кишит червями…[Мандельштам, 1990, с. 139]»); «Среди поклонников Кармен, // Спешащих пестрою толпою, // Ее зовущих за собою, // Один, как тень, у серых стен // <…> // Молчит и сумрачно глядит» [Там же, c. 232]. У Мандельштама блоковская цыганщина сконтаминирована с пушкинской («Цыганы»): «Цыганы пестрою толпой // По Бессарабии кочуют…» [Пушкин, 1985, 2, c. 62] – «Родная тень в кочующих толпах» [Ман-

дельштам, 1990, с. 139].

Стихотворение Фофанова «Тени А. С. Пушкина» с датировкой «9 января 1887 г.» завершало его дебютный сборник «Стихотворения» (1887). Именно в нем Пушкин дважды назван «родной тенью» – в двукратном окольцовывающим повторе в начале и концовке текста:

Ты мне близка, родная тень,

<…>

Не помню я, когда твой дух Ко мне вошел стопой неслышной,

Когда впервые стих твой пышный Благословил мой детский слух! <…>

Во сне ли было то свиданье Иль наяву, при свете дня? Как тайна смерти от сознанья Тот час утерян для меня И нет о нем воспоминанья!

Но только помню, что с тобой Меня знакомил кто-то чудный, Какой-то гений неземной, Какой-то демон безрассудный.

<…>

Тебе молюсь, тебе внимаю И за тобой стремлюся сам.

371

Моя душа тобой согрета, Ты в ней царишь, как юный день… Ты мне близка, родная тень Благословенного поэта!

[Фофанов, 2000, c. 47].

Мистичность встречи поэта с Пушкиным была усилена комментарием его сына, К.К. Фофанова (футуриста К. Олимпова), помещенном в газете «Биржевые ведомости» за 1911 г., после смерти поэта: «Снится отцу, будто сидит он в пивной. Пьет пиво. Раскрываются двери, входит энергичной походкой человек низенького роста, курчавый, с черными губами, в черном сюртуке, в цилиндре, смуглый, подходит, и в нем отец узнает Пушкина. Пушкин начинает читать свое стихотворение “Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон” и т. д., таким вдохновенным чтением, какого отец ни от кого в жизни не слыхал. По прочтении стихотворения Пушкин зарыдал и склонился на колени перед отцом.

На этом отец проснулся, пораженный виденным.

Будучи мнителен и веря в сны, отец написал стихотворение “Тени А. С. Пушкина” и просил издателя внести это стихотворение в сборник, несмотря на то, что сборник стихотворений был приготовлен к выходу. Об этом сне мне приходилось слышать неоднократно в последние годы жизни отца [Неизданные экспромты, 1911, с. 3].

В поэме Фофанова «Дума в Царском Селе» (1889) будут еще более усилены коннотации сакральности «тени» Пушкина:

Святая тень великого певца!.. Простишь ли мне обманчивые грезы? Уж ты погиб, до горького конца Сокрыв в груди отчаянье и слезы. Но вечен луч нетленного венца

Во тьме глухой житейских дум и прозы. И славные могилы на земле, Как звезды в небе, светят нам во мгле

[Фофанов, 2010, с.156].

Это культовое отношение к Пушкину («Пушкина он обожал, молился ему воистину, как Богу» [Измайлов, 1916, с. 470]) было характерно и для О. Мандельштама: «считал, что нельзя упоминать всуе ничего, что связано с именем Пушкина», «скупо высказывался о самых дорогих для него вещах и людях, о матери, например, и о Пушкине <...> Иначе говоря, у него была область, касаться которой

372

ему казалось почти святотатством...» [Мандельштам, 1999, т. 1, c. 38, 78]. Но поклонение Пушкину у обоих поэтов было все же разным: «апофатическим» у Мандельштама и «катафатическим», публичным у Фофанова.

Культ Пушкина у последнего был всеохватывающим: от знания наизусть стихов своего кумира до стремления подражать вполне бытовым привычкам поэта. Пушкин – Бог, безраздельно царящий в ценностном мире Фофанова: «Я, раб твой преданный, так любящий тебя, // Бессилен высказать, что ты творил, великий! // Сойди, благослови незримо и любя» [Фофанов, 2000, с. 289]. Обожание и обожествление Пушкина эксплицировано в его системе заголовков, заголовочных посвящений и отсылок («Тени Пушкина», «А.С. Пушкину», «Дума в Царском Селе»), жанровых названиях, в узнаваемой пушкинской строфике, размерах, рифмах. В 1899 г. он едет в Москву специально для участия в юбилейных Пушкинских торжествах и на одном из заседаний в «Обществе любителей русской словесности» читает свои стихи о Пушкине.

Общим местом критики конца 1880-х – начала 1890-х гг., когда Фофанов претендовал на роль лучшего русского поэта современности, станет признание его единственным и прямым наследником Пушкина в тогдашней русской поэзии. Так, в устной оценке А. Майкова «самый лучший, самый талантливый, самый крупный поэт, приближающийся к Пушкину» [Измайлов, 1916, с. 468]. По мнению критика Б.Б. Глинского, Фофанов был «…прямым и непосредственным последователем поэтических заветов Пушкина» [Глинский, 1911, с. 992). Да и сам поэт упрекал современников в том, что они «разрушают дело Пушкина своим кривляньем» [Цит. по Надсон, Фофанов, 1998, с. 232]. Разделяли эту оценку и модернисты, заставшие уже закат известности Фофанова-поэта: «заветов Пушкина хранитель» (И. Северянин); «Стихи его, местами достигающие пушкинской красоты, стихи, которые никогда не умрут, пока жив русский язык…» (В.В. Розанов) [Цит. по. Фофанов, 2000, с. 399]. Единодушие современников было подкреплено и институционально: в 1887 г. Фофанов был выдвинут на соискание Пушкинской премии.

Однако почему же стихотворение Фофанова называется «Тени А.С. Пушкина», в то время как в нем самом поэт явлен как «родная тень»? У нас есть два объяснения. Первое исходит из контекста са-

373

мого стихотворения и строится на известной «наивности» и самопротиворечивости самого поэтического дискурса Фофанова. Очевидно, что в стихотворении перебирается несколько временных и сезонных вариантов первой встречи с поэтом в детстве (ночь, утро, весна, лето, зима), знакомство с «духом» поэта происходит при загадочном посреднике, чей облик двоится («Какой-то гений неземной, // Какой-то демон безрассудный»). Может быть, вся неустранимая призрачность и множественность видений и была осмыслена как «тени».

Другое объяснение – «метатекстовое» – может быть основано на принципиальном романтизме Фофанова, наследующем систему «общих мест» русского романтизма. В подобном заглавии сводятся воедино, как было подробно доказано выше, соответствующие мотивы из пушкинской и околопушкинской русской поэзии; то, что Мандельштам называл «сборной цитатой». Сам же мотив «тени» в фофановской поэзии встраивается и в систему мотивов раннего символизма и предсимволизма. Название лучшего сборника поэта 1892 г. – «Тени и тайны» – лучше прочих указывает на эту предсимволистскую зыбкость мотивной модели мира Фофанова.

Однако скрытой цитатой из Фофанова весь объем возможного «фофановского» подтекста не ограничивается.

Рамочное пространство парка в стихотворении Мандельштама («Огромный парк» [Мандельштам, 1990, с. 139]) однозначно соотносимо интерпретаторами с автобиографическим пейзажем Павловска и пушкинского Царского Села, но именно этот тип пейзажа был доминирующим в лирике Фофанова, постоянно прогуливавшегося по гатчинскому парку Приорат (См. заголовки «В парке», «В парке, «Еще повсюду в спящем парке…», «Сон в парке» и т. д.).

Ситуация «сна» («Мне страшно. Это сон» … [Мандельштам, 1990:139]), которая дает сновидческую мотивировку всему происходящему, была текстообразующей для лирики Фофанова: «Мотив поэ- зии-сна широко варьируется во многих стихотворениях Фофанова, посвященных поэтическому творчеству» [Тарланов, 1992, с.147]. Более того, речевой оборот «и мнится мне…» («И мнится мне: весь в музыке и пене»), нетипичный для лирики Мандельштама, необычно частотен именно в поэзии Фофанова, в которой мотивы сна-грезы-мечты как раз очень распространены: «И мнится в утре просветленном // Исчезнет сумрак бытия…» [Фофанов, 2010, с.77] «И мнится, те огни

374

со звездами ночными // Задумчиво ведут безмолвный разговор» [Там же, с. 109]; «Их маятник молчит, их стрелки без движенья, // И мнится: давние слетают к ним виденья, // И старые часы упраздненных палат // Припоминают вновь событий длинный ряд» [Там же, с. 114]; «И мнится музыкой бесчисленных сердечек // Трепещет радостно зеленая трава // Под светлой ризою небес и Божества» [Там же, с.136]; «И мнится, что вокруг все пышные хоромы, // Вся эта ночь и блеск нам вызваны мечтой. // И мнится даль небес, как полог, распахнется» [Там же, с.140]; «И мнится: ночь меж быстрых туч // Не звездыиглы с неба сыплет» [Там же, с.175]; «И, мнится, исчезнет в огне бытия // Вечерняя дума молитва моя…» [с. 238]; «Веет и грезит, и мнится: сейчас // Мир, как виденье, умчится из глаз» [Там же, с. 273]; «Уж холодом веет осенним, И, мнится, вершины шумят» [Там же, с. 277]; «И мнится здесь у каждой ветки // От молчаливого стебля, // Дыша, глядят родные предки [Там же, с. 348]; «И, мнится, молится долина, // Как при безлюдии монах» [Там же, с. 401].

К специфическим для Фофанова мотивам могут быть отнесены «ночь» и «звезды». Первый встречается в более чем 200-х контекстах в весьма неполном издании 2010 г., он характерен прежде всего для лирических зачинов и заголовков стихов Фофанова («Notturno», «Nocturno», «Ноктюрн» и т. д.). Этот же общеромантический мотив определяет и локализацию художественного времени в «Концерте на вокзале» («Ночного хора дикое начало»; «…ночевала // Родная тень» …[Мандельштам, 1990, с.139]).

Стихотворение Фофанова «Звезды ясные, звезды прекрасные...» (1885) стало визитной карточкой поэта, звезды как источник красоты, поэзии и музыки его постоянная тема. В том же издании насчитывается более 150 контекстов с этим мотивом или тропом, в том числе и в виде сравнения с тенями или могилами поэтов-предшественников: «Где, как звезды в небе ночи, // Дорогие тени блещут...» [Фофанов, 2010, с. 146]; «И славные могилы на земле, // Как звезды в небе, светят нам во мгле» [Там же, с. 156]. Поэтому явный перифраз лермонтовских «говорящих звезд» («И ни одна звезда не говорит») можно воспринимать и на фоне романтического «общего места», к которому обращался чаще других русских поэтов именно Фофанов.

Нищий и вдохновенно «поющий» романтик, «ясновидящий» и «пророк» Фофанов был ближе, конечно же, символистам, которые

375

вдохновлялись им в 1890-е. На первый взгляд, он кажется столь же далеким от Мандельштама, как и поэт своего поколения С. Надсон. Однако в контексте «лирического концерта» поэтов-Орфеев в стихотворении Мандельштама, «сынов гармонии» и «музыки», его фигура, пусть не в первом ряду, представляется необходимой, прочнее связывая Пушкина и Лермонтова с предсимволистами и Блоком на «тризне» по русской поэзии.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Валерий Владимирович Мароши – доктор филологических наук, профессор профессор кафедры русской и зарубежной литературы, теории литературы и методики преподавания литературы Новосибирского государственного педагогического университета.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Батюшков, К. Н. Сочинения / К.Н. Батюшков. – Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1955. – 451 с.

Блок, А. А. Собрание сочинений: в 8 т. / А.А. Блок. – Москва; Ленинград: Художественная литература, 1962.

Гаспаров, Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века / Б.М. Гаспаров. – Москва: Наука. Изд.фирма «Восточная литература», 1993. – 304 с.

Глинский, Б. Б. Поэт божьей милостью (Памяти К.М. Фофанова) / Б. Б. Глинский // Исторический Вестник. – 1911. –№ 6. – Т. 124. – С. 991-995.

Измайлов, А. Принц и нищий (Из воспоминаний о К. М. Фофанове) / А. Измайлов // Исторический Вестник. – 1916. – № 1. – С. 459-478.

Мандельштам, Н. Я. Воспоминания. Ч. 1 / Н.Я. Мандельштам. – Москва: Согласие, 1999. – 231 c.

Мандельштам, О. Э. Собрание сочинений: в 2 т. / О.Э. Мандельштам. – Москва: Художественная литература, 1990.

Надсон, С. Я., Фофанов, К. М. Избранное / С.Я. Надсон, К.М. Фофанов.

– Санкт-Петербург: Золотой век: Диамант, 1998. – 446 с.

Неизданные экспромты К.М. Фофанова // Биржевые Ведомости. 1911. 17 ноября.

Пушкин, А. С. Собрание сочинений: в 3 т. / А.С. Пушкин. – Москва: Художественная литература, 1985–1987.

Северянин, И. Стихотворения / И. Северянин. – Москва: Советская Россия, 1988. – 464 с.

Тарланов, Е. З. Мотив «Поэзия-сон» в лирике К. Фофанова / Е.З. Тарланов // Проблемы исторической поэтики. – Т. 2. – С. 145-157.

Тютчев, Ф. Сочинения: в 2 т. / Ф. Тютчев. – Москва: Правда, 1980. Фофанов, К. Под музыку осеннего дождя: Стихотворения и поэмы / К.

Фофанов. – Москва: ООО Издательский дом Летопись-М, 2000. – 412 с. Фофанов, К. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья, составление, подго-

товка текста и примечания С.В. Сапожкова / К. Фофанов. – Санкт-Петербург: Издательство Пушкинского Дома, 2010. 592 с.

376

REFERENCES

Batyushkov,K.N.Sochineniya/K.N.Batyushkov.–Moskva:Gosudarstvennoe izdatel’stvo hudozhestvennoj literatury, 1955. – 451 s.

Blok, A. A. Sobranie sochinenij: v 8 t. / A.A. Blok. – Moskva; Leningrad: Hudozhestvennaya literatura, 1962.

Fofanov, K. Pod muzyku osennego dozhdya: Stihotvoreniya i poemy / K. Fofanov. – Moskva: OOO Izdatel’skij dom Letopis’-M, 2000. – 412 s.

Fofanov, K. Stihotvoreniya i poemy / Vstup. stat’ya, sostavlenie, podgotovka teksta i primechaniya S.V. Sapozhkova / K. Fofanov. – Sankt-Peterburg: Izdatel’stvo Pushkinskogo Doma, 2010. 592 s.

Gasparov, B. M. Literaturnye lejtmotivy. Ocherki po russkoj literature XX veka / B.M. Gasparov. – Moskva: Nauka. Izd.firma «Vostochnaya literatura», 1993. – 304 s.

Glinskij, B. B. Poet bozh’ej milost’yu (Pamyati K.M. Fofanova) / B.B. Glinskij // Istoricheskij Vestnik. – 1911. –№ 6. – T. 124. – S. 991-995.

Izmajlov, A. Princ i nishchij (Iz vospominanij o K. M. Fofanove) / A. Izmajlov // Istoricheskij Vestnik. – 1916. – № 1. – S. 459-478.

Mandel’shtam, N. Ya. Vospominaniya. Ch. 1 / N.Ya. Mandel’shtam. – Moskva: Soglasie, 1999. – 231 c.

Mandel’shtam, O. E. Sobranie sochinenij: v 2 t. / O.E. Mandel’shtam. – Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1990.

Nadson, S. Ya., Fofanov, K. M. Izbrannoe / S.Ya. Nadson, K.M. Fofanov. – Sankt-Peterburg: Zolotoj vek: Diamant, 1998. – 446 s.

Neizdannye ekspromty K.M. Fofanova // Birzhevye Vedomosti. 1911. 17 noyabrya.

Pushkin, A. S. Sobranie sochinenij: v 3 t. / A.S. Pushkin. – Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1985–1987.

Severyanin, I. Stihotvoreniya / I. Severyanin. – Moskva: Sovetskaya Rossiya, 1988. – 464 s.

Tarlanov, E. Z. Motiv «Poeziya-son» v lirike K. Fofanova / E.Z. Tarlanov // Problemy istoricheskoj poetiki. – T. 2. – S. 145-157.

Tyutchev, F. Sochineniya: v 2 t. / F. Tyutchev. – Moskva: Pravda, 1980.

377

И. Е. Лощилов1

Институт филологии СО РАН Новосибирский государственный педагогический университет

Новосибирск, Россия

О СТИХОТВОРЕНИИ ВИКТОРА СОСНОРЫ «ТРОЕ»: ЗАМЕЧАНИЯ К РАЗБОРУ

Статья посвящена разбору стихотворения Виктора Сосноры «Трое», созданному в 1970-е годы. Показаны связи образов стихотворения с традицией литературной сказки, а также с авангардной и классической русской поэзией. Выдвинуто предположение о том, что замысел стихотворения восходит к переосмыслению поэзии М. Ю. Лермонтова. Описана композиция, строфика, метрика, фоника и другие художественные особенности стихотворения. Показано, как разговор поэта со спящей собакой становится метафорой научной концепции «расширяющейся Вселенной».

Ключевые слова: Виктор Соснора, синкретизм поэтического слова, литературная сказка

Спит животное Собака…

Николай Заболоцкий

Стихотворение Виктора Сосноры «Трое» впервые было напечатано на исходе 1970-х годов в журнале «Таллин» [Соснора, 1979, с. 28]. Оно входит в состав книги «Дева-рыба», датированной 1974 годом.

ТРОЕ

В небесах кот-мурлыка, безумец-мяук на подушечках лап.

Он в ботфортах, он в каске, он в красном плаще, Аладдин лунных ламп.

Но ни пса.

Послужи человечеству лаем, хвостом и клыком, – сам не свой, пес лежит,

он в туманность ушел, он уснул, он уже назывался звездой.

С пива мышь расшумелась в кладовке: мурлыка-мяук дует в ус на луне,

пес в созвездье, на нас – нуль вниманья... ну что ж, – нуль и мне.

Спи, малыш!

Трое животных, кот, пес имышь, «живут» в трех прихотливо организованных строфах стихотворения своей собственной жизнью. Они

378

предстают перед нами в трех перетекающих друг в друга измерениях: 1) в бытовом, связанном с жилищем человека, 2) в литературно-ска- зочном, и 3) в космическом, «астральном».

Небесный «безумец-мяук», кажется, может быть понят как контаминация памяти о двух произведениях Николая Заболоцкого: о стихотворении «На лестницах» (1928) и о поэме «Безумный волк» (1931). «Безумие» кота и волка у Заболоцкого связано с героико-тра- гическим преодолением собственной видовой принадлежности ради вхождения в «большой мир», в космос. В отличие от них, животные у Сосноры самодостаточно-космичны: они связаны отношением тождества с созвездиями и туманностями, с Луной и звездами без самокалечения и трагической гибели.

Нетрудно предварительно понять и объяснить, почему кот у Сосноры «в ботфортах»: память о вошедшей в «Сказки Матушки Гусыни» Шарля Перро французской сказке «Le Maître chat ou le chat botté» (1695), в русских переводах известной под названием «Кот в сапогах».

Значительно сложнее – но и специфичнее для метода Сосноры – вопрос о том, почему кот (вместо привычной для сказочного образа шляпы) – «в каске». Сюрреалистический образ лунного кота в ботфортах и в каске растет, кажется, из его первичного называния: кот-мурлыка. Под названием «Сказки Кота-Мурлыки» с 1870-х годов многократно издавались сборники сказок и притч «русского Андерсена» – Николая Петровича Вагнера (1829–1907)2. После 1923 года «Сказки Кота-Мурлыки» не переиздавались, но сочетание слов к этому времени прочно вошло в язык3, а экземпляры из дореволюционных тиражей еще долго оставались в обиходе детского чтения4. В устах сказочного кота, ребенка или взрослого, говорящего с ребенком или зверем, вполне естественна фонетическая деформация слова «сказки»: [фкáск’ь]5. Далее начинает действовать «сдвигология русского стиха» ([фкаск’ь] > в каске) в духе Алексея Крученых – одного из участников одноименного стихотворению сборника, посвященного памяти Елены Гуро [Трое, 1913]6. Кот и облачается «в каску», и сам становится сказками: «он в каске» ≈ «он – сказки» («Фказки Кота-Мурлыки»).

Упоминание Аладдина и его лампы включает память еще об одном классическом сказочном своде – о «Книге тысячи и одной ночи».

379