книги2 / 10-2

удивительно соединивший в себе ухватки трактирного полового с манерами дамского парикмахера. Вообще для всякой теле-, радио- и газетной агитации и пропаганды дело у нас неизменно – и сейчас тоже – облегчается, тем более что мы во многом остаемся при одном и том же принципе: цель оправдывает средства. И – все во имя...

Было: все (!) во имя коммунизма. То есть во имя его было дозволено все: произвол, беззакония, репрессии, подавление, коллективизация, голод...

Стало: все (!) во имя капитализма. То есть во имя его стало позволено все: произвол, беззаконие, обман, грабеж, деколлективизация, голод...

Мы оправданье найдем! /Нынче твердит и бородка: /«Американский прием», /«Великорусская сметка!» /Грош у новейших господ / Выше стыда и закона; /Нынче тоскует лишь тот, /Кто не украл миллиона. /Бредит Америкой Русь, /К ней тяготеет сердечно... /Шуйско-И- вановский гусь – /Американец?.. Конечно! /Что ни попало тащат, /«Наш идеал, – говорят, – /Заатлантический брат: /Бог его – тоже ведь доллар!..» /Правда! но разница в том: /Бог его – доллар, добытый трудом, /А не украденный доллар!

Станут ли неумелые созидатели социализма умелыми строителями капитализма? Впечатление такое, что из жизни вместе с символами труда – серпом и молотом – вылетел и сам труд. А может ли вызвать у нашего зрителя что-нибудь, кроме тупого равнодушия или пока еще оцепенелого бешенства, неизвестно к кому обращенная реклама, по которой жизнь наша человеческая состоит из двух половин: деланье денег и пребывание в удовольствиях. В очередной раз телега поставлена впереди лошади. И – поехали. Раз нет производства, то все силы брошены на растащиловку еще оставшегося, на бесконечное его распределение, перераспределение и многократно усилившееся овладение «привилегиями». Потому же деньги, и только деньги, сами по себе, безотносительно к труду и производству, стали страстным ожиданием и окончательным вожделением, кумиром, целью – всем.

Горе! Горе! Хищник смелый /Ворвался в толпу! /Где же Руси неумелой /Выдержать борьбу? /Плутократ, как караульный, /Станет на часах, /И пойдет грабеж огульный /И – случится кррах! /И – пошел. И – случился.

490

А ответственные политики безответственной политики, подбросив страну и убедившись в свободном ее падении, как-то подразбежались в разные стороны. Сейчас ясен уже и смысл призывов к личной инициативе: высокопарный лозунг «каждый кузнец своего счастья» скрывает всего лишь у кого пугливый, а у кого злорадный визг: «спасайся, кто может». И, в общем, чудовищный приговор «кто не может – не спасется» уже, судя по всему, вынесен.

Конечно, я позволил себе лишь caмым поверхностным образом указать на внешние аналоги, прямые совпадения и т. п. У Некрасова же даже и «Современники» – это глубокая трагическая поэма о судьбе ограбленного народа и его страдании. То есть о том, чем нам сейчас Некрасов и не интересен, и, так сказать, не люб. Как, пожалуй, чуждо и большинство народных писателей и поэтов. На авансцене ныне в основном демократическая литература. Особенно – публицистика. Я не стану, как это сейчас принято, сопровождать слово демократия кавычками или ироническим курсивом: наряду с корыстным, демагогическим, прямо шутовским она родила немало умного, честного и дельного. Сложнее с народностью. Позвольте, но разве демократия и народ не одно и то же? Разве демократизм чужд народности? Здесь Некрасов тоже наводит на размышления. Именно Некрасов.

Общее место в истории нашей передовой мысли – представление об «отсталости» ее особенно близко стоящих к корню народной жизни писателей, будь то Крылов или Гоголь, Достоевский или Толстой. Да и Пушкину от передовой критики доставалось постоянно. Прямо рок какой-то: как великий, так отсталый. Все резво вперед бегут, а он все отстает, не поспевает. Кстати, традиция унаследована. И ныне немало наговорено об отсталости, реакционности, чуть ли даже не о фашизме (Господи, прости!) авторов «Матренина двора», «Привычного дела», «Последнего срока». Шукшин как-то успел вывернуться. Смерть спасла? От коммунизма все отставали, теперь за капитализмом никак не угонятся.

Но Некрасов-то уж, казалось бы, передовой, демократический, революционный. Любопытны, однако, отношения великого народного поэта и даже выдающихся демократических публицистов его журнала – Добролюбова, Чернышевского, не говоря уже о прочих.

Некрасов энергично «использовал» их опыт в своем журнале, восхищался (не всегда) многими их личными и общественными до-

491

стоинствами, а позднее и преклонился перед ними, написал о них ряд стихотворений. Но на его, так сказать, народное творчество они нисколечко не повлияли. Да и в целом тоже. Что и понимали прекрасно: «Я не имел ровно никакого влияния на его образ мыслей. Имел ли какое-нибудь Добролюбов? Как мог иметь он, когда не имел я?» (Чернышевский.)

Это понятно, ибо (если воспользоваться известной формулой) «страшно далеки они от народа». В отличие, например, от тех же декабристов, прошедших вместе с народом сквозь Отечественную войну, а не наблюдавших за ним из потемок петербургских подворий. Не потому ли, когда демократическая критика и литература преисполнялись, глядя на народ, «исторического оптимизма», Некрасов обращался к нему с мучительным вопросом: неужели же ты «духовно (!) навеки почил»? Но позднее, в пору, когда демократия объединилась

внападках на народ, завершившихся мучительным выкриком Чернышевского: «нация рабов», – Некрасов уверенно и спокойно заявил: «Вынесет все». Ничего другого и не мог сказать поэт, в котором к тому времени народ сказался поэмами «Мороз, Красный нос» и «Коробейники». Народ, который, конечно, ничуть не сказался в справедливо знаменитом романе «Что делать?».

Так что же народ? Не все ли еще в вековой тишине? Не потому ли столь часто от его имени могут говорить столь многие, столь уверенно и столь разное, даже противоположное. И не потому ли наше общее положение столь гадательно. В общем, по Гоголю: «Русь, дай ответ! – Не дает ответа». Конечно, выборы, выборы...

Остается гадать: будем ли мы выброшены в обреченную на гниль и вымирание историческую канаву или мы окажемся вовлеченными

вбезумную историческую гонку остального цивилизованного мира с его бессмысленной расточительностью (у нас – тоже, но иная и еще более бессмысленная), с его чудовищными контрастами (у нас тоже, но – другие) и уничтожаемой культурой: мы как-то все еще до конца не осознали, что цивилизация и культура ныне могут быть вещами несовместными. И, кстати, не потому ли освобождаем себя уже даже от остатков общественной и государственной заботы о культуре и ответственности за нее?

Аведь перед страной сейчас в силу многих исторических причин открывается, может быть, уникальная возможность выбора сба-

492

лансированной жизни: воздерживаясь, но не голодая, делясь, но не разоряясь, не угрожая, но защищаясь. Мы же, видимо, полагаем, что разрешать противоречия нашей жизни можно, только впадая в другие, и более тяжкие.

Обнажилось и еще одно: агрессия вовне направленного национализма довольно быстро оканчивается внутринациональной распрей. Думаю, что до тех пор, пока Россия удерживается от первого, она может спастись и от второго и сохраниться как объединяющее начало. Тотальный централизм не более чудовищен, чем тотальная децентрализация. Всепоглощающее частное не менее страшно, чем всеуничтожающее общее. И здесь важен баланс.

Спасемся ли мы в этот решающий трагический час, зависит не только от солидарности на почве экономических интересов (дело, конечно, важное), правовых установлений (ныне, впрочем, уже почти не существующих из-за изобилия и взаимоотменяемости), политических партнерств (самих по себе достаточно ничтожных, но и от них никуда не уйдешь).

Все решит другое: откроются ли источники нравственной жизни – подлинные, вековечные, окончательные. То есть явятся ли они не как догмат, принцип и правило, а как последняя и сейчас единственная возможность человеческого выживания.

В одном – редчайшем по откровенности – письме обычно скрытный Некрасов написал Льву Толстому: «Хорошо ли, искренно ли, сердечно ли (а не умозрительно только, не головою) убеждены Вы, что цель и смысл жизни – любовь (в широком смысле)? Без нее нет ключа ни к собственному существованию, ни к существованию других, и ею только объясняется, что самоубийства не сделались ежедневным явлением. По мере того как живешь – умнеешь, светлеешь и охлаждаешься, мысль о бесцельности жизни начинает томить, тут делаешь посылку к другим – и они, вероятно (т.е. люди в настоящем смысле), чувствуют то же. Жаль становится их – и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению – странного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы – и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука (...). Человек создан быть опорой другому, потому

493

что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу – и Вы придете в отчаяние».

Здесь очень личный исток знаменитой народности Некрасова. Кажется, Достоевский единственный ощутил этот истинный исток скорбного народного начала его поэзии, когда сказал, что скорбь Некрасова о народе была лишь исходом его скорби по себе самом. Но

ибольше. Кажется, мы, так намаявшиеся под гнетом давившего личное общего, кинулись сейчас в такое утверждение индивидуального и частного, которое оказалось новым неподъемным гнетом.

Народ и жизнь его несут в себе массу, как теперь говорят, моделей, свойств и возможностей. Некрасов нашел ту, которая утверждает человека в другом человеке, личное в коллективном, разрешает частное в общем. И (пусть, так сказать, в идеале) доказал это, ибо истинное искусство и есть, может быть, самое абсолютное доказательство самых разнообразных истин. Вот почему для Некрасова слова «цель и смысл жизни – любовь» не фраза.

Вот почему Некрасов является в своем роде единственным у нас поэтом действенной любви, если угодно, в данном случае именно христианской.

Конечно, сейчас такой Некрасов нам чужд и любим нами – потерявшими «круговую поруку» – быть не может. Менее всего я хотел бы быть понят в том смысле, что вот-де обратимся мы к Некрасову

и– просветимся, и – спасемся.

Но, кажется, отношение к поэзии Некрасова может быть одним из знаков того, обретем ли мы себя друг в друге, найдем ли мы человеческую «круговую поруку», или мы будем рассматривать себя «как единицу». И – придем в отчаяние. И – сойдем с ума. И – окончим самоубийством.

2004 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Николай Николаевич Скатов (1931-2021) доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент РАН, почётный профессор РГПУ им. Герцена, советский и российский литературовед, крупнейший специалист в области истории русской литературы. Автор более 300 научных и литературно-крити- ческих работ, в том числе 23 книг.

2 Впервые опубликовано: Литературная газета. – 2005. № 6, 16 22 февраля.

494

495

496

497

498