книги2 / 10-2

Хлопнула

брошенная дверь…

[Зенкевич, 1994, с. 222]

Семантизация размера и поэтической графики подкреплена прозрачной реминисценцией из стихотворения Бориса Пастернака «Шекспир» 1919 года. Образ поэта соотносится с сюжетом о стихах, которые начинают жить по собственным правилам – в бильярдной,

втрактирах, в «пепельном ничто» (сожженных рукописях) или в «книжном мертвенном бессмертьи». Ю.В. Шатин, ссылаясь на суждение Е. Б. Пастернака, отмечает: «…шекспировский культурный код

вряде случаев становится благодаря ассоциативному расширению возможностью палимпсеста, позволяющего увидеть за фигурой Шекспира трагический облик Маяковского» [Шатин, 2005, с. 218]. В интерпретации Зенкевича стих, «спеша, как на службу, в бессмертье», уходит по лестнице «шагами Маяковского» (ср. название одной из частей в поэме «Про это» – «Шагание стиха»), напитывается кровью создателя и, подобно вампиру, продолжает существовать между миром живых и миром мертвых.

Биография и образ Маяковского представлены как инвариант судьбы художника в России вообще и в Советской России в частности. Так, уже в стихотворении – отклике на смерть Сергея Есенина «О, сколько б ни было вам весен…» (1925) мотив самоубийства влечет за собой реминисценцию поэмы Маяковского «Человек»:

Итянет череп к револьверу,

Инож на сердце под ребро.

[Зенкевич, 1994, с. 180]

Сравним:

Асердце рвется к выстрелу,

Агорло бредит бритвою.

[Маяковский, 1955, т. 1, с. 255]

«Донор» связывает Маяковского с Всеволодом Гаршиным: «И тенью перильной Гаршин / Ласточкой пластался в полет». Основанием для сопоставления послужил не только факт самоубийства, но и оценка писателей, «выдвинутых», как говорил Зенкевич о Маяковском, войной и революцией. Актуальность лирическому сюжету придают переклички с неопубликованными в тридцатые годы стихотворениями Осипа Мандельштама, с которыми Зенкевич, по-видимому, был

360

знаком2. Одно из них – «Батюшков» (1932), где диалоги поэтов уподоблены процессу переливания крови:

И отвечал мне оплакавший Тасса:

– Я к величаньям еще не привык; Только стихов виноградное мясо Мне освежило случайно язык.

Что ж! Поднимай удивленные брови, Ты, горожанин и друг горожан, Вечные сны, как образчики крови, Переливай из стакана в стакан...

[Мандельштам, 1990, т. 1, с. 186]

У Зенкевича доноры-поэты вливают кровь поэзии не просто в стихи, но и в площадной шум, жертвуют собой ради вечности и сиюминутных запросов толпы:

Бледный и немощный,

как будто

Полномочиями облечен, Тайно явился

от института

Переливания крови –

он.

Впалых орбит его глубины, Присосы

каких-то миров иных,

Требовали –

гемоглобина, Красных шариков кровяных.

И с каждой строкой

и с каждым созвучьем, Вычерчиваясь в лимфатической мгле, Он становился румяней

и в лучшем

Случае

выспренней и наглей. [Зенкевич, 1994, с. 221]

Показательно наложение нескольких семантических пластов в метафоре творчества, совмещение технологической (медицинской), классической поэтической и мифологической образности. Станция переливания крови, являясь метафорой работы поэта, соотносится с реалиями советской жизни 1920-30-х годов и с архаическими сюжетами о сотворении мира из тела и крови первочеловека (бога),

361

воскрешения мертвых и оживления теней в загробном царстве с помощью жертвенной крови. Образ вселенной с «присосами каких-то миров иных» превращает медицинский процесс в мистерию творчества, неожиданно отсылая к оргиастическим дионисийским мотивам символизма: «Творческий акт поэта, уподобленный сну, заклинанию, обряду, плачу, есть осуществление мифа о Дионисе, проигранное Душой поэта, реализованного в реальности бытия своей души и бытия объективного мира, мистерии, в которой сливается душа с миром»

[Козубовская, 2011, с. 169].

Такая металитературная направленность свойственна многим стихотворениям Зенкевича 1920 – 50-х годов. Для них характерна повествовательность, которая, однако, лишь усиливает драматическое звучание лирического переживания, поскольку речь идет и о судьбе собственных стихотворений, оставшихся в эпохе Серебряного века. Уже в «Доноре» именно в связи с Маяковским развивается мотив мертвых поэтических творений, которые должны стать залогом бессмертия художника.

Памятник поэту

Владимир Маяковский становится персонажем еще одного стихотворения М.А. Зенкевича «Жизнь моя, как летопись, загублена…» (6-10 сентября 1940), посвященного Владимиру Нарбуту. Вновь перед нами повествовательная лирика с отчетливым противопоставлением судьбы художника, погибшего в ГУЛАГе, и поэта, при жизни и посмертно обласканного советской властью. При этом оба пожертвовали поэзией во имя запросов революционного времени.

Кульминацией лирического сюжета служит сопоставление двух надгробий на склепах (двух «пропусков в бессмертие»):

И дворец его из стали нержавеющей В честь его под площадью возник, А тебе открылся мрачно веющий Вечной мерзлотой земли рудник.

Два поэта, над стихами мучаясь, Отливали кровью буквы строк, И трагической, но разной участью Наградил их беспощадный рок!

[Зенкевич, 1994, с. 254]

362

Определение «разная» относится к двум формам посмертного бытия: в утилитарной официальной культуре, в советской повседневности и в «вечной мерзлоте», в самой глубине земли. Нужно помнить, что в художественном мире Зенкевича «рудник» входит в топику темы декабризма, а вечная мерзлота (ср. стихотворение «Мамонт») является мифопоэтической метафорой органического бессмертия. Но противопоставление не исчерпывается описанием склепов-памятни- ков. В тексте Зенкевича нет ни одной отсылки к поэзии Маяковского, в то время как образы лирики Нарбута наслаиваются один на другой.

Введением в лирический мир Нарбута служит закавыченная цитата из стихотворения «Совесть» (1919, 1922), где инвертирован сюжет об отрубленной руке Иоанна Дамаскина и происхождении иконы Богородицы-троеручицы. Зенкевич совмещает биографический факт с темой перелома эпох и смены вер. Новые письмена поверх летописи жизни и поэтического текста диктует политика: апокалиптические звезды известной аббревиатуры «Ц.К.В.К.П.(б-ов)» киноварью начерчены на кровавых листах биографического текста.

Фантасмагорическую форму приобретают образы научной лирики Нарбута:

Взале заседанья так накурено, И без оселедца, неживой – Восковой папировкой Мичурина

Вдыме виснет голый череп твой.

[Зенкевич, 1994, с. 253]

В стихотворении «Садовод» Нарбут сопоставил процесс селекции растений с прививкой поэзии к новой реальности:

Я прошу:

Средь пасмурного дыма Веток и пыльцы (с весною встык), Мудрый садовод,

Неукротимый Обуздай наукою мой стих!

[Нарбут, 1990, с. 355]

По сравнению с более ранним вариантом («Садовник»), где апологетически оценивались мичуринские опыты и было намечено сопоставление работы поэта и ботаника, «Садовод» акцентирует насильственность вторжения науки в мир естественной природы. Соответственно, выработка новых форм письма уподоблена процессу кастрации и безличного оплодотворения живого организма.

363

По-разному представлены в стихотворении и фрагменты биографии обоих поэтов. Жизнь Маяковского сводится к эпизоду редакционного быта, рассказ о Нарбуте изобилует отсылками к его и чужим текстам. Так, образ неживого (без оселедца – обритого) черепа перекликается со стихотворением В. Нарбута, посвященного Н. Гумилеву:

Луна, как голова, с которой кровавый скальп содрал закат, вохрой окрасила просторы и замутила окна хат.

[Нарбут, 1990, с. 100]

М. Зенкевич, детально описывая реалии каторжного быта, многие из которых взяты из писем В. Нарбута, завершает сюжет мотивом звездного диалога поэта и его возлюбленной, напоминая не только о М.Ю. Лермонтове, но и о стихотворениях Н. Гумилева «На далекой звезде Венере» и «Пьяный дервиш»:

Но свиданье, что тебе обещано, Не разъять бушующей воде:

Два влюбленных взгляда вечно скрещены На далекой золотой звезде!

[Зенкевич, 1994, с. 254]

Как видно, Владимир Нарбут возвращен в традицию русской классики и в контекст поэзии Серебряного века, Маяковский же весь отдан советской обыденности. Это противопоставление подчеркнуто в стихотворении 1953 года «Поминание», поводом для написания которого стало празднование 60-летнего юбилея «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи». Отсюда – ощутимая ирония в оценке посмертной славы Маяковского:

Всего надежней шумная молва Народа хлопотливого московского, Как поминание, не раз, не два, А сотни раз на дню звучат слова: «Вагон идет до Маяковского… Кондуктор, дайте мне билет До Маяковского…»

Доволен ты, поэт, Что даром не растрачены усилия

И всем запомнилась твоя фамилия? [Зенкевич, 1994, с. 313]

364

Игра с собственным именем, вписывание фамилии художника в городской ландшафт – мотив, объединяющий многих поэтов Серебряного века, в том числе друзей М. Зенкевича по акмеизму. Автор, напоминая об улице «Маяковского» из поэмы «Человек» или о претворении стиха в вещи из Первого вступления в поэму «Во весь голос», противопоставляет Маяковского А. Ахматовой с ее категорическим отказом становиться фрагментом города будущего:

Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу.

(27 января 1946) [Ахматова, 1996, т. 1, с. 270]

По-видимому, стихотворение «Поминание» отсылает и к ироническому рассуждению О. Мандельштама:

Это какая улица? Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова! Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного. Нрава он не был лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма – Так и зовется по имени Этого Мандельштама… [

Мандельштам, 1991, т. 1, с. 212–213]

Сталкиваются два представления о посмертном бытии поэта – в формах жизни, вещи, заместивших стихи, или же – слова как явленной сути предмета, текста в «запечатанной бутылке». Зенкевич инвертирует классический мотив забытого языка и бессмысленного имени, отсылая к творчеству А.С. Пушкина («Что в имени тебе моем…»), Е.А. Баратынского («Предрассудок – он обломок…»), К.К. Случевского («Страсбургский собор»). Из ситуации чтения он изымает одно звено – человека, способного и желающего найти смысл в надписи и в сочетании звуков. История воплотила поэтическую мечту Маяковского о посмертной славе ценой утраты читателя. Его место занял «актер» на сцене либо диктор в метро.

Стиль зрелого творчества Зенкевича представляет собой сложное переплетение чужих голосов, которое еще требует внимательного изучения. Как видно, полемический диалог с Маяковским, длящийся с

365

1920 до 1950-х годов, имел для поэта и литературное, и личное значение. Так или иначе обращение к мотивам стихотворений Маяковского связано с вопросом о поэзии, адекватной новой революционной реальности и эпохе технической революции. Зенкевич создает свой язык на границе мифа и науки, поэтической классики и площадной культуры. Его характерная черта – внутренняя диалогичность, инвертированность метафор, известных по стихам других поэтов, развертывание внешнего признака вещи в мифологический сюжет. Всегда помня о своем акмеизме, поэт дистанцируется от стиля советской эпохи и рассматривает его как филолог, развивает тему состязания художественного творения с его творцом.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Рогачева Наталья Александровна доктор филологических наук, доцент, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Тюменского государ-

ственного университета, n.a.rogacheva@utmn.ru

2 Мандельштамовскому слою в поэзии М. Зенкевича был посвящен глубокий доклад Б.А. Минц «К проблеме поэтического диалога М. Зенкевича и О. Мандельштама» на международной научной конференции «М.А. Зенкевич (1886– 1973): личность, творчество, эпоха», прошедшей 16-17 сентября в ИРЛИ РАН

(Санкт-Петербург). См: https://www.youtube.com/watch?v=xktAIIme1vU

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Ахматова, А. А. Сочинения: в 2 т. / Вступ. ст., сост. и коммент. М.М. Кралина / А.А. Ахматова. Москва: Цитадель, 1996.

Владимир Нарбут. Михаил Зенкевич. Статьи. Рецензии. Письма / Сост.,

подгот. текста и примеч. М. Котовой, С. Зенкевича, О. Лекманова. Москва:

ИМЛИ РАН, 2008. 332 с.

Зенкевич, М. А. Сказочная эра: Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары / Сост., подгот. текстов, прим., краткая биохроника С.Е. Зенкевича; Вступ. ст. Л.А. Озерова / М.А. Зенкевич. Москва: Школа-Пресс, 1994.688 с.

Кобринский, А. Н. Заболоцкий и М. Зенкевич: обэриутское и акмеистическое мироощущение / А. Кобринский // Н.А. Заболоцкий: pro et contra. Москва: Издательство Русского Христианского Гуманитарного Института, 2010.С. 636-644.

Козубовская, Г. П. Рубеж XIX–XX веков: миф и мифопоэтика: монография / Г.П. Козубовская. Барнаул: АлтГПА, 2011. 318 с.

Лекманов, О. Мандельштам и Маяковский: взаимные оценки, переклич-

ки, эпоха… (наблюдения к теме) / О. Лекманов. URL: http://silverage.ru/ lekmmajak/ (30.10.2021).

Мандельштам, О. Э. Собрание сочинений: в 4 т. Репринтное воспроизведение издания 1967 г. / О.Э. Мандельштам. Москва: Терра, 1991.

Маяковский, В. В. Полное собрание сочинений: в 13 т. / подгот. текста и примеч. В.А. Катаняна / В.В. Маяковский. Москва: ГИХЛ, 1955 – 1961.

366

Нарбут, В. И. Стихотворения / В.И.Нарбут. Москва: Современник, 1990.445 с.

Шатин, Ю.В. Шекспировский код в поэтике Бориса Пастернака / Ю.В. Шатин // Критика и семиотика. Новосибирск, 2005. Вып. 8. С. 213-218.

REFERENCES

Ahmatova, A. A. Sochineniya: v 2 t. / Vstup. st., sost. i komment. M.M. Kralina / A.A. Ahmatova. Moskva: Citadel’, 1996.

Vladimir Narbut. Mihail Zenkevich. Stat’i. Recenzii. Pis’ma / Sost., podgot. teksta i primech. M. Kotovoj, S. Zenkevicha, O. Lekmanova. Moskva: IMLI RAN, 2008. 332 s.

Zenkevich, M. A. Skazochnaya era: Stihotvoreniya. Povest’. Belletristicheskie memuary / Sost., podgot. tekstov, prim., kratkaya biohronika S.E. Zenkevicha; Vstup. st. L.A. Ozerova / M.A. Zenkevich. Moskva: Shkola-Press, 1994. 688 s.

Kobrinskij, A. N. Zabolockij i M. Zenkevich: oberiutskoe i akmeisticheskoe mirooshchushchenie / A. Kobrinskij // N.A. Zabolockij: pro et contra. Moskva: Izdatel’stvo Russkogo Hristianskogo Gumanitarnogo Instituta, 2010. S. 636-644.

Kozubovskaya, G. P. Rubezh XIX–XX vekov: mif i mifopoetika: monografiya / G.P. Kozubovskaya. Barnaul: AltGPA, 2011. 318 s.

Lekmanov, O. Mandel’shtam i Mayakovskij: vzaimnye ocenki, pereklichki, epoha… (nablyudeniya k teme) / O. Lekmanov. URL: http://silverage.ru/ lekmmajak/ (30.10.2021).

Lekmanov, O. Mandel’shtam i Mayakovskij: vzaimnye ocenki, pereklichki, epoha… (nablyudeniya k teme) / O. Lekmanov. URL: http://silverage.ru/ lekmmajak/ (30.10.2021).

Mandel’shtam, O. E. Sobranie sochinenij: v 4 t. Reprintnoe vosproizvedenie izdaniya 1967 g. / O.E. Mandel’shtam. Moskva: Terra, 1991.

Mayakovskij, V. V. Polnoe sobranie sochinenij: v 13 t. / podgot. teksta i primech. V.A. Katanyana / V.V. Mayakovskij. Moskva: GIHL, 1955 – 1961.

Narbut, V. I. Stihotvoreniya / V.I.Narbut. Moskva: Sovremennik, 1990. 445 s.

Shatin, Yu.V. Shekspirovskij kod v poetike Borisa Pasternaka / Yu.V. Shatin // Kritika i semiotika. Novosibirsk, 2005. Vyp. 8. S. 213-218.

367

В. В. Мароши1

Новосибирский государственный педагогический университет

О. Э. МАНДЕЛЬШТАМ И К. М. ФОФАНОВ:

К РАСШИРЕНИЮ ПОДТЕКСТА СТИХОТВОРЕНИЯ «КОНЦЕРТ НА ВОКЗАЛЕ»

В статье выявлена та часть «пушкинского» подтекста стихотворения Мандельштама, которая включает в себя цитату из лирики Фофанова, посвященной Пушкину. В «Концерте на вокзале» использованы также ключевые мотивы Фофанова (парк, сон, греза, музыка, звезда).

Ключевые слова: Фофанов, Мандельштам, Пушкин, подтекст, мотив, аллюзия, реминисценция

Стихотворения Блока («Сердитый взор бесцветных глаз…» и Анненского («Он и я») объединяет метафорика и мотивика инобытия музыки и звезды («линий…пенье», «песня…плеч» / «рокот фортепьянный»; «Я, как настройщик, все лады, // Перебираю осторожно» «За нотой умирает нота»; «звездой средь ночи», «Как память об иной отчизне» / А я лучей иной звезды // Ищу в сомненьи».

Обнаружение все новых подтекстов для текстов Мандельштама уже давно стало обыденным в отечественной филологии. В свою очередь, «Концерт на вокзале» – одно из самых часто разбираемых стихотворений поэта с внушительным списком подтекстов. Тем не менее мы собираемся скорее подтвердить продуктивность концепции поэтического подтекста, разработанной К. Ф. Тарановским как раз на основе стихов Мандельштама и указать на одну скрытую цитату из знакового стихотворения К.М. Фофанова, которая ускользнула, насколько мы можем судить, из поля зрения многочисленных комментаторов, настроенных на выявление подтекстов исключительно «первых лиц» русской поэзии. Эта цитата позволит, как мы надеемся, укрепить явно доминирующий в стихотворении «пушкинско-блоковский» подтекст за счет введения в него нового поэтического посредника и союзника; наконец, поставить проблему выявления особого «фофановского» подтекста в нем, а именно возможной реминисцентности и аллюзивности этого сверхтекста по отношению к незаслуженно обойденному мандельштамоведением поэту.

368

В отличие от предшественника и современника Фофанова С. Надсона, которому Мандельштам посвятил несколько сочувственно-иро- нических фрагментов в «Шуме времени», поэт ни разу не упоминал ни имени, ни произведений Фофанова в своей прозе, его интертекстуально перенасыщенная лирика тоже, как кажется, с фофановской явно не соотносится.

Однако у нас нет никаких сомнений в том, что в «Концерте на вокзале» (1921) Мандельштам использовал цитату из юбилейного стихотворения Фофанова «Тени А.С. Пушкина», которое было написано в январе 1887 г. к пятидесятилетию смерти поэта. Напомним строчку Мандельштама: «Где под стеклянным небом ночевала // Родная тень в кочующих толпах» [Мандельштам, 1990, 1, с. 139]. Б. М. Гаспаров [Гаспаров, 1993, c.169] первым увидел в ней парафразу из стихотворения А.С. Пушкина «Чем чаще празднует Лицей…» (1831): «И мнится, очередь за мной, // Зовет меня мой Дельвиг милый // <…> Туда, в толпу теней родных // Навек от нас утекший гений» [Пушкин, 1985, 1, с. 504].

Прежде всего отметим, что сам контекст использования мотива «родной тени» гораздо обширнее стихотворения Пушкина, посвященного Лицею и лицеистам. Этот мотив и целое гнездо тропов, связанных с образами «тени героя / поэта / великого поэта», по-видимому, восходят к французской поэзии конца XVIII в. и «Божественной комедии» Данте, а в первоисточнике – к античному эпосу и лирике: это мифологически-ритуальные в основе своей мотивы встречи с тенью великого героя, во время посещения умершим мира живых или путешествия героя в загробный мир и его возвращения назад.

Так, в поэзии К.Н. Батюшкова мотив тени поэта / толпы теней поэтов может быть использован как для апологетики поэта-класси- ка («Позволь, священна тень <…> // Среди Элизия, близ древнего Омира // Почиет тень твоя» [Батюшков,1955, с. 80], так и в сатире на литературных оппонентов: в «Видении на берегах Леты» происходит нашествие теней русских поэтов-графоманов («Мы все с Невы поэты росски», – // Сказала тень» [Там же, с.101]; «Так теням сим не весть числа! <…> Летят толпою тени разны» [Там же, с. 96-101].

Батюшков наряду с прочими «рифмачами» станет, в свою очередь, одним из комических персонажей стихотворения А.С. Пушкина «Тень Фонвизина» (1815), где, разумеется, тень знаменитого драма-

369