Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

тимия» предполагает: 1) каждый раз заново воспроизводимую агональность (открытую и равную по условиям состязательность) в определении тех или иных лучших качеств и 2) ситуационность, исключающую как пожизненное присвоение тех или иных однажды признанных достоинств, их экстраполяцию и отождествление с достоинством личности в целом (быть лучше или выше в каких-либо отдельных проявлениях жизни не значит быть лучше или выше в целом, во всем и навсегда), равно как и лишение либо ущемление человеческого достоинства кого-либо в силу отсутствия у него тех или иных индивидуальных качеств. Это значит, что аристотимия сохраняет мегалотимическую устремленность к высшему совершенству, но при этом избавляется от превращения другого всего лишь в подручное средство для достижения этой цели, то есть выводит отношения между различными по своему жизненному потенциалу людьми за пределы отношения «господства и рабства». В то же время, утверждая действительное тимотическое равенство в отношениях между отстаивающими свое человеческое достоинство людьми, аристотимия стимулирует активный поиск и напряженные личные усилия каждого для выявления и реализации своих лучших жизненных качеств. Тем самым аристотимическая установка позволяет сместить акцент в сторону самоочищения от рабских проявлений во внутренней структуре личности. «Господин Раб» попадает под сдвоенный удар марксовского «самоосвобождения каждого как условия свободы всех» и ницшевского самопреодоления как пути к самоутверждению. Вопреки всей их несовместимости, К. Маркс и Ф. Ницше встречаются в решающем пункте, название которого «самоосвобождение». Разница между ними в акцентах: в первом случае – на «само(со)освобождении масс», во втором – на «индивидуальном само(без «со»!)освобождении».

Вадим Гусаченко. Мой очередной вопрос очерчен тремя пунктами: Маркс – коммунизм – семья. Коммунизм большинство мыслит как систему внешних, отчужденных отно-

58

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

шений. Но не скрывается ли за понятием коммунизма иной смысл – близких семейных отношений? У Вас, как и у Маркса, большая семья. Случайно ли это?

Александр Мамалуй. Не случайно, но Маркс тут не при чем. «При чем» тут моя жена, Галина Яковлевна, и мои родители, мама – Раиса Борисовна и папа – Александр Прокофьевич. Родителям я обязан счастливым детством в приятной и веселой компании со старшей сестрой и двумя младшими братьями. По-видимому, это было настолько здорово, что я как-то само собою был «изначально заряжен» на семью с несколькими детьми. Вместе с женой, справедливее сказать, благодаря прежде всего ей и ее беспредельной самоотверженности, нам удалось вырастить трех прекрасных детей, ныне уже взрослых и вполне самостоятельных – Светлану, Дениса, Ольгу. Пока у каждого из них по одному ребенку: два Александра и Ивушка. Наши дети ныне живут довольно далеко от нас, и это дало повод одному нашему молодому знакомому с сочувственной иронией спросить: «Интересно, сколько же нужно иметь детей, чтобы, в конце концов, не оказаться родителями-заочниками?» Теплота, особая душевная близость, да и современная техника (Интернет, Skype) действительно сокращают расстояния, но восполнить отсутствие живого непосредственного общения-прикосновения, к сожалению, не могут. Конечно, сие личное переживание никак не может служить теоретическим аргументом, но если его и массу других подобных случаев продумать в связи с Вашим вопросом об отчуждении, то тогда, возможно, становится яснее, что какой бы необычайно сложной ни была задача преодоления внешнего отчуждения, сама по себе она не обязательно отменяет или смягчает трудности и драмы сугубо личного происхождения и свойства. Впрочем, общество еще бесконечно далеко от «преодоления» социально-экономических причин отчужденных отношений в семье как институции. Но это уже лежит за пределами заданного Вами вопроса.

59

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

Вадим Гусаченко. Александр Александрович, Вы читаете первокурсникам курс «Философской пропедевтики». Какие темы вызывают у студентов наибольший интерес?

Александр Мамалуй. Может быть, стоит вначале обрисовать общий замысел курса. Он исходит из различения двух значений философской пропедевтики. В первом значении, как обычно, имеется в виду вводный, подготовительный курс философии, предполагающий выяснение ее элементарных основ. Например, свои лекции для старших классов гимназии Гегель так и назвал «Философская пропедевтика», хотя стремился ли он к элементарности – это большой вопрос. Но с таким же успехом предварительное ознакомление с той или иной дисциплиной могло бы быть обозначено и другим термином, например, – «пролегомены». Как известно, И. Кант после опубликования «Критики чистого разума» столкнулся со скандальным непониманием ее содержания со стороны не только «читающей публики», но и многих коллег, и вынужден был подготовить особые «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в качестве науки». Философская пропедевтика как пролегомены стоит в ряду многих других пропедевтик, коль скоро они могут предварять более углубленное изучение соответствующей дисциплины. Что же касается второго значения пропедевтики, то оно является специальным именно для философии и акцентирует внимание на ее первоначальной органической связи с греческой ̟αιδεία (образование, просвещение, воспитание, культура). Кстати, пайдейя предполагала воспитание ответственных граждан в качестве непреложного условия эффективной демократии. Насколько наша нынешняя отечественная ситуация отмечена печальной нехваткой именно этого момента, всем хорошо известно и каждый из нас довольно остро это ощущает на себе. Так вот в тандеме с пайдейей сама философия приобретает пропедевтический смысл, становясь пропедевтикой жизни. Следовательно, философская пропедевтика ни в коем случае не может ограни-

60

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

читься только предварительным знанием о философии, хотя без этого она невозможна. Философская пропедевтика должна быть философской пропедевтикой, или, говоря иначе, должна не только быть своего рода философией до философии, но и содержать элементы философии философии, или метафилософии. Она действительно является введением в философию, но понимаемым шире и глубже, чем принято: а именно как вхождение в мир философии, вступление в жизнь внутри философии, начало обретения философского образа мысли и философского образа жизни.

Вадим Гусаченко. Но оправдана ли постановка такой сложной задачи студентам-первокурсникам? Не завышаете ли Вы заведомо их возможности?

Александр Мамалуй. На оба Ваши вопроса мой ответ: «скорее, да, чем нет», если не тешить себя иллюзией, будто можно в достаточной мере справиться с этой задачей в процессе преподавания одного курса, а, может быть, и за время всего обучения в университете. Дело не в том, что по своей сложности поставленная задача превышает возможности первокурсника. По самой своей природе она превышает наличные возможности кого бы то ни было вообще, оставаясь всегда открытой для последующих попыток. Тем не менее превратить п(р)обуждение к философии и философствованию в свободно выбранную личную жизненную установку студента необходимо как можно раньше. На первоначальном этапе помочь в этом, по-моему, может вовлечение студента в определенную проблемную ситуацию, которая является для него существенно значимой и доступной в своих исходных основаниях. Таковой мне представляется ситуация, порождаемая стремлением человека самому обустроить свою жизнь, опираясь на собственные силы, прежде всего на свой разум и его универсальность. И опыт подсказывает мне, что студентам – или, говоря осторожнее, тем из них, кто не случайно забрел на философский факультет, – вполне по силам понять, что наиболее определенным обра-

61

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

зом завязка этой ситуации заложена уже в греческой пайдейе, кульминация – в нововременном проекте Просвещения, а

современная переоценка ее ценности − в судьбе самой просвещенческой идеи (что с ней произошло или ее ожидает: «исчерпание», «провал», «перезагрузка»?). По крайней мере, на этом направлении открываются разнообразные возможности для первоначальных рейдов в актуальную философскую проблематику, или, скорее, для «прикосновения» к ней, не откладывая в «долгий ящик» – до старших курсов, когда студенты «полностью» созреют для ее специального обсуждения. В частности, в таком ракурсе можно судить, насколько интерес студентов реально подкреплен их активным со-осмыслением определенных сюжетов изложения.

Вадим Гусаченко. Желательно остановиться на этом немного конкретнее.

Александр Мамалуй. Лучше всего это прослеживается на семинарских занятиях. В данном курсе они начинаются с обсуждения статьи И. Канта «Ответ на вопрос: что такое просвещение?». Конечно, можно назвать немало причин, по которым обращение к этой работе в пропедевтическом курсе будет выглядеть явно преждевременным. Но и, смею настаивать, не менее оправданным, если воспользоваться теми замечательными, чуть ли не само собою напрашивающимися поводами, которые в изобилии предоставляет кантовское понимание Просвещения как выхода человечества из состояния несовершеннолетия. Оправданным прежде всего заинтересованностью студентов в том, чтобы проявить, пусть еще очень скромные, но уже вполне различимые элементы самостоятельности, склонности к собственным размышлениям. Давайте учтем, что в силу своего возраста они находятся в такой жизненной ситуации, когда им – и не «вообще», а в применении к самим себе, «вживую» – приходится иметь дело с проблемой достижения собственного совершеннолетия, своей гражданской и духовной зрелости. Соответствующие кантовские вопросы для них не абстрактны, а конкретно-лич-

62

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

ностны. Судите сами. Кому и почему удобно оставаться несовершеннолетним? Как вопрос о несовершеннолетии, в котором пребывают по собственной вине, переадресовать самому себе? Что это значит – от общей установки «иметь мужество пользоваться своим разумом без посторонней опеки» перейти к собственной решимости свободно мыслить? Каков личностный смысл призыва «мыслить самому, самостоятельно», «мыслить в согласии с самим собой», «мысленно стать на место другого»? Эти вопросы можно обсуждать с людьми разного уровня подготовки. И хотя от первокурсников на этот счет никто не ждет особых откровений, но уверяю Вас, что и они, в особенности наиболее подготовленные среди них, в состоянии поддержать разговор, а иногда придать ему нетривиальное звучание, то ли приведя интересный пример, то ли сославшись на историческое событие, художественную литературу, социально-политические соображения. Во всяком случае, шансов проявить себя у них появляется гораздо больше, чем при обычных контрольно-провероч- ных работах, тех же тестах, к примеру. Все-таки нельзя забывать, что занятия по философии суть форма живого личностного общения в ситуации открытого публичного дискурса. Философское общение инициируется вопросами, право на обсуждение которых имеют все без исключения. Желательно только избежать как недооценки их сложности из-за кажущейся общедоступности, так и претензий на «исчерпывающий» характер профессиональных ответов на них. Кантовский вопрос из той же серии: «Все ли люди способны самостоятельно сбросить кандалы и выбраться из состояния несовершеннолетия?» – с разным эффектом оживленно обсуждается студентами как в рамках пропедевтики, так и в рамках спецкурсов в связи с презумпцией всеобщности свободы; но также – и профессиональными исследователями в рамках достаточно острых современных дискуссий. В определенной мере и первокурсник способен откликнуться на призыв не ограничиваться простым воспроизведением кантовского от-

63

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

вета на вопрос, живем ли мы в просвещенный век или в век просвещения, а пойти дальше и спросить себя: живем ли мы ныне, спустя более чем два века, в просвещенный век или все еще в век просвещения? Предлагая же далее задуматься над тем, так ли безусловна установка на Просвещение в наше время, как это представлялось Канту в его время, мы, по сути, помогаем студенту сделать первый шаг в сторону проблематики, вокруг которой вовсю кипят философские страсти сегодняшнего времени. Или возьмем семинар по статье М. Хайдеггера «Учение Платона об истине». Слышу возражения: как можно требовать понимания этого труднейшего текста от студентов, только что поступивших в университет и еще не прослушавших курса по истории греческой философии, в том числе Платона? Не говоря уже о неосведомленности этих студентов ни в отношении философии Хайдеггера, ни, тем более, – его интерпретации άλήθεια* и последующем отходе от первоначального уравнивания ее с истиной. Так-то оно так, – соглашусь я, – но что если сделать акцент на другом: на хайдеггеровском истолковании платоновского мифа о пещере как учения о ступенях освобождения и движения к пайдейе и, следовательно, философии? Разве будет совсем непонятным для толковых студентов вопрос, являются ли эти ступени освобождения ступенями общественно-историчес- кого процесса или ступенями индивидуального развития человека, или и первого, и второго вместе взятых? И что, они не смогут привести никаких доводов в пользу того или другого мнения? Или разве не найдет у них отклика предложение самому продумать и прокомментировать поучительный афоризм: «Снятие оков приносит, конечно, освобождение. Но отпущенность еще не настоящая свобода»? Или разве они окажутся вовсе не в состоянии пояснить тезис о том, что «софия» вне пещеры – это и есть философия? Я уверен, что приобщать студента к чтению трудных философских текстов надо как можно раньше. Ведь мы-то знаем, что некоторые вещи читаются и перечитываются всю жизнь. Вкус к

64

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

бесконечному удовольствию от чтения подлинного философского текста прививается не в последнюю очередь в порядке ответа на удивление, вызванное его манящей непонятностью, и по мере преодоления боязни его недоступности.

Лидия Стародубцева. Вы часто предостерегаете: «Философия – это опасно». В чем Вы усматриваете опасность философии?

Александр Мамалуй. Начать разговор об этом со студентами я считаю уместным в первой же лекции, сразу после их поступления на философский факультет. Поддерживая их выбор и выражая надежду, что профессиональные занятия философией позволят им стать причастными к увлекательнейшему путешествию за открытиями, в том числе и прежде всего открытием самих себя, я хочу с самого начала предостеречь против явно облегченного, можно сказать, приторно благостного представления о философии как о чем-то непременно «умненьком и благоразумненьком», чудесном и распрекрасном, совершенно безобидном и бесконфликтном. На самом деле, философия не сулит легкой жизни. Она, можно сказать, не для малодушных и слабохарактерных. Философия как бы норовит захватить человека целиком и до самых глубин, испытать пределы его разума и воли, ввергнуть его в водоворот сомнений, подозрений и искушений, вызвать душевное смятение, обречь на отчаяние. Как кто-то удачно выразился, философия философски нас домогается. Подобно сократовскому оводу, она терзает и не дает покоя, и даже, как это не раз случалось в прошлом – и чего вовсе не следует замалчивать, – может свести с ума и подтолкнуть к самоубийству. Греческий философ Гегесий получил прозвище «увещевающий умереть» («̟εισιθάνατος») за то, что под впечатлением от его речей многие слушатели охотно кончали с собою. Конечно, жизнеутверждающая философия учит жить по/в истине, но и не в меньшей степени – мужественно отвечать на вызовы, угрожающие жизни, а, в конце концов, и – достойно встречать смерть. Кто станет спорить, жизнь

65

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

дарует безмерную радость, она имеет свои безусловные прелести, способные вызвать незабываемое наслаждение и неподдельный восторг. Но кроме праздника жизни, ее поэзии, нельзя забывать о буднях и прозе. Жить – это также находиться в постоянной опасности. И речь далеко не только об «экстриме». Ведь жить в благополучии тоже в некотором смысле смертельно опасно. Опасно увянуть, так и не подвергнув себя серьезному испытанию, затеряться в жизненном потоке, так и не решившись на поиск и открытие самого себя. Буквально все – без какого-либо исключения – даже самое близкое, дорогое или возвышенное: семья, любовь, свобода, Бог (стоит ли продолжать перечисление?) может обернуться до смерти опостылевшей, удушающей и калечащей тюрьмой или зловещей, уничтожающей ложью. И разве ко- му-нибудь удавалось прожить жизнь без потерь, неудач, разочарований? Я уже не говорю о массовой несправедливости, неизбывном горе, не знающей предела жестокости, ненависти, подлости, низости и злобе. Как сказал философ, чтобы жить, надо иметь мужество быть. Так было всегда. Во сто крат это справедливее ныне. Философия, как мы привычно говорим вслед за древними греками, возникает в ситуации удивления – удивления, вызванного встречей с чем-то необычным, неведомым, загадочным, чужим, одним словом, Другим, что заставляет усомниться в единственности привычного образа жизни и вынуждает определиться в отношениях с иными способами существования. Так обусловливается потребность в самоопределении по отношению к другим, в самоосознании и самопреодолении в отношении к самому себе. Философского самоосмысления требует ситуация внутреннего смятения и потрясения, захватывающая нас целиком и навсегда. Она вызывается тем, что человек опознает свою конечность, смертность, но не может и не хочет с ними смириться и всею своею душою устремляется к бесконечности, бессмертию, ищет любой возможности – посредством мечтаний или добрых дел, продолжения в потомках или благо-

66

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

даря усилиям последователей − приобщиться к вечности, остаться в памяти людей как можно дольше, в пределе – навсегда. И раньше не было недостатка в поводах, напоминающих человеку о бренности и конечности его существования. Но ныне все мы живем в обществе, которое все чаще называют обществом риска, когда под вопросом жизнь как любого отдельного индивида, так и всего человеческого рода, а источником, несущим все приумножающиеся глобальные опасности, стал сам человек и, что самое парадоксальное, – небывалый прогресс его разума, дающий ощущение безграничных возможностей устроения человека в мире по его собственному усмотрению, не исключая, впрочем, и беспредельного произвола. Все более опасной угрозой становится новое варварство как следствие тенденции к универсализации неразумия самого разума и бездуховности духа, оборачиваемости «высших ценностей» в свою противоположность – в антиценности, бесстыдной де/морализации морали, эстетизации безобразия, дезориентации культуры.

Лидия Стародубцева. Но ведь это касается всех, а не только тех, кто профессионально занят философией?

Александр Мамалуй. Согласен. Впрочем, не так уж легко эту грань четко проследить. Скажем, сапер рискует своей жизнью, чтобы обезопасить жизни других людей. При этом его обязательно учат минимизировать угрозу, не подвергать себя неоправданному риску, строго соблюдать правила безопасности. Философу подобная «оберегающая» установка подходит не совсем. Впрочем, есть и философы – так сказать, специалисты по «технике безопасной жизни». И они делают нужное дело. Тем не менее, это – лишь подготовительный класс, необходимая, но элементарная культура запрета и нормы. Верно, что без нее крайне опасен прыжок к культуре «высшего пилотажа» – к культуре свободы. Но ведь не приходится ждать, пока все поголовно станут отличниками в младших классах жизни и только потом дружно смогут перейти в старшие. Без выводящего вперед про-

67