Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

ностей. С позиций альтернативного, или агонального, либерализма выбор между различными свободами, ценностями, предпочтениями наталкивается на предел в силу того, что они зачастую в принципе не поддаются рациональному сопоставлению и потому не могут быть подвергнуты непредвзятой процедуре со/измерения. Вследствие отсутствия критерия для объективного сравнения невозможно с помощью разумных, взаимно приемлемых доводов или оснований убедить себя и других, что какое-то одно позитивное качество (или сочетание разных позитивных качеств) лучше и совершеннее других. Для полноты картины не лишним будет напомнить, что за ценностями и различными формами свободы стоят определенные виды деятельности и формы жизни, представленные различными социальными группами и категориями лиц, т.е., в конечном счете, – живые люди в их отношениях друг к другу. Несовместимость и конфронтация между первыми влечет за собой несовместимость и конфронтацию между вторыми и последующими. Но если рациональный выбор в этом ценностно поразному и даже противоположным образом ориентированном многообразии принципиально не осуществим (даже теоретически) и остается лишь единственная возможность, совпадающая с темной, сознанием не контролируемой необходимостью радикально-волевого, иррационального выбора, то тогда идеал Просвещения, из которого черпает живительные соки своей мудрости и классический либерализм, и революционный марксизм, постигает незавидная участь. Наталкиваясь на подводные рифы неминуемого и неразрешимого конфликта внутри самой логики идеи свободы, вся просвещенческая стратегия приходит к саморазрушению, будучи совершенно не в состоянии реально вступить на путь осуществления своего, явно обнаруживающего призрачность, обещания – добиться всеобщего освобождения и объединения вокруг этой высшей цели всего человечества.

38

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

Лидия Стародубцева. Простите, но как ни относиться к только что приведенной аргументации, в любом случае Вам не избежать вопроса: разве можно в текстах Маркса вычитать что-либо конкретное на сей счет – без натяжек, конечно, и не прибегая к приему, которым Вы немногим ранее уже не преминули воспользоваться: «Если бы имярек мог подняться из гроба, то он был бы вправе сказать…»?

Александр Мамалуй. Но Вы же не станете возражать, что

и «читать без натяжек» можно по-разному − далеко не только буквально, неотступно придерживаясь написанного черным по белому, а и прибегая, скажем, к интерпретативному, «симптоматическому» (про)чтению. Я не случайно, а вполне обдуманно применил несколько усложненное, на чей-то вкус, выражение «преимущественно в интенциональном

горизонте К. Маркса». Ведь дело не в коварном расчете − вовремя выложить припрятанную загодя козырную карту по имени «Маркс» с тем, чтобы «дать достойный отпор запутавшимся в трех соснах буржуазно-либеральным теоретикам». На самом деле речь о том, чтобы, продолжая движение в открытом Марксом дискурсивном пространстве, обратиться к той новой теоретической апории, которая ныне авторитетно преподносится как неопровержимое свидетельство полнейшей несостоятельности и нежизнеспособности проекта Просвещения. Итак, нам говорят, что конфликт между несоизмеримыми ценностями не имеет сугубо рационального решения. Присмотримся же повнимательнее к тому, что подразумевается под «сугубо рациональным выбором и решением». Заодно уточним, на какой почве вырастает этот конфликт. Не окажется ли тогда апелляция к Марксу вполне оправданной по той причине, что отношения между ценностями в таком представлении оцениваются по мерке, снятой с «капитального» предмета марксовых исследовательских интересов – товарно-денежных (рыночных) отношений, а соизмеримость ценностей в данном слу-

39

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

чае, по сути, определяется-выкраивается по кальке-образцу эквивалентности экономического обмена. Высшие ценности не в пример меновым стоимостям оказываются несоизмеримыми в силу неприменимости к ним количественных критериев сопоставимости, подсчитываемости, рассчитываемости, калькулируемости. Кстати, если это так, то, следуя до конца принятой логике, придется отказать подобным ценностям в какой-либо ценности: они из-за собственной несоизмеримости не способны проявить никакой ценности и вообще перестают быть ценностями. Но об этом ниже, а сейчас акцент сделаем на другом: та рациональность, в причастности к которой напрочь отказано плюрализму высших ценностей, имеет явные признаки веберовской формальной рациональности, то есть «рациональности ради рациональности», которая сама (по) себе служит высшей и абсолютной ценностью, избавляя себя от опеки со стороны любой другой ценностной инстанции. Выполняя инструментальную функцию, эта рациональность обеспечивает экономическую эффективность и конкурентоспособность буржуазного общества, отличая его от традиционалистского, и тем самым с недвусмысленной определенностью и категориальной точностью выказывает свой безусловно буржуазный характер. Между прочим, здесь мы лишний раз убеждаемся, что критическая рефлексия Макса Вебера задействована не только по поводу, но и на собственно марксовском основании, и именно это дает право говорить о веберовском «ассимилятивном» марксизме. Итак, апория плюрализма ценностей обнаружила пределы своей апорийности, неразрешимости: будучи порождением общества, в котором ценностное мышление ставится во главу угла экономики, политики и культуры, она указывает на буржуазно-прагматист- ски-утилитаристские пределы самой презумпции соизмеримости ценностного мышления (сознания, культуры) и, тем самым, на невозможность рационального выхода из ситуации всеобщей конфликтности и перманентной кризисности

40

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

без освобождения от порождающего ее (ситуацию) основания, или, что то же самое по Марксу, экономического базиса.

Лидия Стародубцева. Что касается тезиса об освобождении от капиталистического базиса, то он вполне ожидаем и было бы странным, если бы движение «преимущественно в интенциональном горизонте К. Маркса» вело бы к чемунибудь принципиально другому. Но следует ли Вас понимать таким образом, что требование соизмеримости, которое, по Вашим словам, скалькировано с меновой стоимости, будучи предъявленным к ценностным отношениям, заводит последние в тупик (засвидетельствованный упомянутой апорией) и, таким образом, обнаруживает предел самого феномена ценности? Что, Вы всерьез настаиваете на буржуазности ценностных отношений и ценностного мышления? Не элементарное ли это проявление так называемого вульгарного экономического материализма?

Александр Мамалуй. Попробуем разобраться. Как известно, товарно-денежные отношения сами по себе, по своей природе вовсе не являются капиталистическими. Капиталистическими они становятся, приобретая всеобщий характер вместе с превращением в товар человеческой способности к труду – рабочей силы. Подобно этому и ценностные отношения сами по себе, конечно, не буржуазны, но они становятся таковыми, приобретая всеобщий характер, распространяясь на все сферы человеческой жизни, в том числе и на то, что само по себе «безусловно» и «бесценно», не подлежит ценностно-оценочному измерению, находясь по ту его сторону. Если ценности соизмеримы, то, значит, они поддаются верифицируемому расчету на предмет их значимости, важности, валидности, полезности, утилитарности, взаимной обмениваемости, пропорциональности, эквивалентности, в конце концов, экономичности. Поэтому, строго говоря, «несоизмеримость ценностей» – это contradictio in adjecto, внутренне противоречивое определение, поскольку ценности становятся принципиально не верифицируемы-

41

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

ми, «не/под/расчетными», неисчислимыми, не поддающимися оценке, лишаются самой возможности утверждаться и сопоставляться в качестве градуированных или ранжированных ценностей. Только не ссылайтесь на так называемые «духовные ценности». Они-то как раз … сначала хотел сказать: «вовсе не подлежат формально-рациональной со/измеримости», затем «одумался» и решил поправить себя: «менее всех или труднее всех или, на худой конец, последними из всех подвержены формально-буржуазной рациональности». Так, во всяком случае, могло казаться во времена К. Маркса, хотя он на сей счет, похоже, особых иллюзий не имел, понимая, что просто до них еще не дошла очередь; чего, собственно, никак нельзя сказать о нашем времени, когда коммодификация, коммерциализация и капитализация духовной сферы идет полным ходом, если не опережающими темпами. И пусть кто-то скажет, если у него нет ни стыда, ни совести, что это не «экономический материализм»! И было бы еще полбеды, если бы сей «экономический материализм» ограничивался лишь оседанием в чьихто не очень разборчивых головах. Настоящая беда пострашнее: мы имеем дело с самым что ни есть вульгарным экономическим материализмом повсеместной буржуазной практики, с недавних пор ставшей и нашим «национальным» образом жизни. Отсюда и вопрос вопросов: остаются ли еще возможности для сопротивления этой «пандемии экономического материализма» и реальна ли перспектива исцеленияосвобождения от нее?

Лидия Стародубцева. Интервенция «рыночных ценностей» во все сферы и на всех уровнях современной жизни – от «духовного» до «бессознательного» – это горячая тема сегодняшних дискуссий. Но если говорить о надеждах на противостояние этой напасти, то, как известно, они чаще всего возлагаются как раз на духовные ценности без всяких «так называемых». Вы же, под предлогом их непреодолимой несоизмеримости, вообще отказываете им в праве быть ценностями.

42

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

Александр Мамалуй. И это, по-моему, верно. Но в каком отношении? Очередная «переоценка ценностей», как и ницшевская, завершилась обесценением именно высших, «метафизических» ценностей. С чего бы это? Быть может, то, что привычно воспринимается в качестве высших ценностей, на самом деле выходит за пределы самого круга ценностей и в этом смысле находится по ту их сторону, вне или выше их, но не является высшим среди них? Может быть, только с высоты этих над/сверх/мета«ценностей» становится возможным разглядеть буржуазную ограниченность самого принципа соизмеримости ценностных отношений, признать, в конце концов, что не все подлежит расчету/калькуляции и поэтому ценностные отношения при всей их необходимости или, что тоже правильно, именно в силу их необходимости, нельзя экстраполировать на собственную сферу свободы и, таким образом, неправомерно универсализировать. Ведь, как, надеюсь, ясно из предыдущего, мы не можем, стремясь к терминологической точности, именовать духовные феномены ценностями, пусть даже высшими, по многим причинам и прежде всего потому, что, не будучи предметными данностями, они являются извне неопределимыми и не(со)измеримыми. По сути своей они призваны вдохновлять человека на прорыв за пределы любой и всякой наличной данности в свободный простор априори никем и ничем не урезанной, в перспективе бесконечной бытийной открытости. Духовным отношениям самим по себе приравнивание к ценностным отношениям категорически противоестественно и противопоказано. Но именно поэтому подобное приравнивание является одним из самых впечатляющих свидетельств того, что капитал в неудержимой страсти придать подлинную универсальность рыночным правилам своей азартной игры на повышение не останавливается ни перед чем (во всех смыслах этого слова), в том числе перед ангажированием духовных сил и духовного опыта для материализации собственных видов на частное присвоение бесконечности.

43

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

И почему бы ради такой, самого себя возвышающей цели не совершить обряд инициации духовного по разряду ценностного со всеми вытекающими отсюда последствиями? Ценностный мир – это мир цивилизации, или говоря языком Маркса, мир свободы внутри необходимости, то есть свободы в элементарной форме познанной, освоенной и присвоенной необходимости. И только по ту сторону цивилизационной

необходимости-свободы простирается собственное «царство»-сфера свободы как таковой, означающей не только освобождение от материаль-

но-экономической зависимости, но и практически-духовное самоосвобождение. Так по Марксу, вопреки тем, кто склонен опустошающим образом сводить его специфические воззрения к азбучным представлениям о свободе, взятой лишь в отношении к материальной необходимости. «Вопреки» и «опустошающим образом» потому, что реально-практическая редукция свободы к осознанной и практически освоенной необходимости означает буржуазную универсализацию этой формы свободы, подмену ею свободы как таковой. И если это приписывается Марксу, то таким образом он превращается в заурядного экономического материалиста. Вместе с тем едва ли оправданна имевшая и поныне ощутимый резонанс попытка Герберта Маркузе оспорить и объявить устаревшим марксово представление о возможности существования «царства свободы» лишь «по ту сторону» «царства необходимости». Быстро прогрессирующий научно-технологический базис освобождения труда в пределах материально-производственной необходимости не может отменить необходимости освобождения от (производительного) труда и свободного саморазвития по ту сторону материального производства, но, в то же время, и на его основе. Сближение, или взаимопроникновение, свободы внутри необходимости и свободы в своей собственной форме не приходится отрицать, оно действительно происходит, но это не повод для их взаимного отождествления. Цивилизационная свобода рождается в борьбе за выживание, сохранение и воспроизводство жизни, за преодоление нужды, лишений, нехватки и отчуж-

44

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

дения. Ее эффект двойственен в силу взаимной рефлексивности богатства и бедности: производство и распределение средств существования, с одной стороны, ориентирует в последнем счете на безудержное накопление и сверхпотребление одних, немногих, и, с другой, – обрекает на беспросветную нищету или хроническое недопотребление других, многих, слишком многих. Ее высшая цель – богатство и изобилие. Но богатство и изобилие, отягощенные: несмываемой печатью реакции на свою противоположность – бедность, голод, недоедание, дефицит, страх перед будущим и неуверенность в завтрашнем дне как необходимыми основаниями первоначального накопления капитала и его последующего возрастания на основе максимизации прибыли, или тяжелым привкусом компенсации за все те жалкие и унизительные условия существования, которые как проклятие всегда отравляли и по сию пору отравляют жизнь абсолютного большинства людей. Маркс не просто открыл в прибавочной стоимости и ее частном присвоении краеугольный камень всей системы капиталистического производства и воспроизводства богатства как практической рефлексии на эксплуатацию наемного труда. В лучшем случае, признанием лишь этого обычно и принято ограничиваться. Он сделал несравненно большее – сквозь конкретно-историческую толщу феномена прибавочной стоимости он распознал суть прибавочного, избыточного способа непосредственно, или собственно общественного со-бытия как универсального и базисного дара человеческой свободы. Интенциональный горизонт Маркса обусловлен выявлением пограничной связи между тремя историческими формами времени соответственно акцентированию в отношениях между людьми: прошлым – необходимого времени, то есть времени выживания, или сохранения и воспроизводства человеческой жизни; настоящим – прибавочного времени, то есть времени частного присвоения об- щественно-прибавочной деятельности, выходящей за пределы воспроизводственно-рекреационной функции; будущим –

45

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

свободного времени как времени свободного творчества самого себя без заранее заданного, надындивидуального масштаба, образца или меры. Уточняю: интенциональный горизонт Маркса непосредственно очерчивается перспективой перехода от частнокапиталистического присвоения общественно-прибавочной деятельности в ее стоимостном выражении как господствующего базиса индивидуальной свободы к свободному времени как всеобщему дару-достоянию каждого, становящегося условием свободы всех, то есть

перспективой перехода от формальной к реальной всеобщности свободы. Историческая реализация этой перспективы захлебнулась в кровавом социальном катаклизме, порожденном ее бескомпромиссной сшибкой с тупиковой контртенденцией, по-разному и перекрестным образом выраженной в формулах Достоевского: «либо свобода, либо “хлеб земной вдоволь каждому”» и Ницше: «либо сверхчеловеческая свобода высшей касты аристократов духа, основанная на вечном рабстве недочеловеческой массы “остального человечества”, либо всех и вся уравнивающее варварство и гибель культуры». И по сей день эти тупиковые «либо» – «либо» служат цинично лукавым оправданием для тотальной мобилизации интернациональных сил капитала против вполне осуществимой (с точки зрения наличия необходимой ресурсной базы) задачи – утверждения общества «первичного, или элементарного, достатка для всех» и, таким образом, лишают свободу ее перспективы всеобщей практической реализации посредством открытия всеобщего доступа к высотам человеческой культуры.

Лидия Стародубцева. Возвращаясь к нередуцируемости духовного к ценностному, я бы обратила внимание на радикальную критику ценностного мышления М. Хайдеггером.

Александр Мамалуй. Удивительное дело. Какими бы сильными и убедительными соображениями ни сопровождал М. Хайдеггер свою атаку на «мышление в ценностях и по мере ценностей», оно не просто продолжает существовать «как

46

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

ни в чем не бывало», или, говоря компьютерным языком, «по умолчанию», но и по-прежнему кажется его многочисленным сторонникам совершенно безвинным, неуязвимым и незаменимым. Такое впечатление, будто они, в особенности у нас, ни малейшим образом не озабочены последствиями его далеко простирающихся и отнюдь не безобидных притязаний. Как будто бы вовсе никогда не были сказаны, но на самом-то деле так и не были услышаны, страшные слова о том, что характеристика чего-то как «ценности» лишает так оцененное достоинства самобытия, не давая бытию быть и бытийствовать в своей истине, выставляя его вовне, оставляя его в «не- тях». А это означает, что универсализация ценностного полагания до крайности убийственна и является высшим святотатством по отношению к Богу, бытию, человеку, поскольку подбирает под себя все сущее и тем самым прибивает, убирает и убивает его в качестве сущего для себя. Как будто бы потеряв всякую чувствительность к тому, что, продолжая упорствовать во всеобщей реализации ценностного отношения к миру, люди с роковой завороженностью обрекают себя на смертоносную борьбу за господство человека над человеком и всем Другим – природой, сущим, бытием, Богом и тем самым с неотвратимостью превращают себя в безотчетнобезответственных убийц и самоубийц. Такова цена крайнего неистовства воли к власти как воли к воле, превращающей все в ценности сообразно мере своего господствования. И как тут не сослаться на два различения М. Хайдеггера: одно – «более худшего», другое – «более ужасного». Оказывается,

есть нечто «еще худшее, чем слепота». Это − ослепление.

Ценностное сознание − проявление не столько слепоты, сколько ослепления. Ему мнится, что оно видит, более того, видит единственно возможным образом, и именно этим мнением-мнимостью искажает всякое видение. Оказывается далее, что есть нечто еще более ужасное, чем уничтожение. Это – опустынивание. Уничтожение «просто-напросто» уст-

47