Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

А л е к с а н д р М а м а л у й

личности, неповторимости и уникальности, как и новых сопряжений и констелляций? Тогда… тогда масса новых и многотрудная переформулировка старых, но небывало сложных проблем, среди которых первоочередные: возможен ли так ориентированный постмодерн и, если «да», то как, причем не только в сфере высокой культуры, но и в повседневной жизни? Каковы его границы? Как избежать скатывания в дурную эклектичность, безграмотную мешанину, все уравнивающую безвкусицу, неразборчивую индифферентность и преступную вседозволенность? Но, пожалуй, пробным камнем послужит с нашей, отечественной точки зрения, наиболее болезненный вопрос: не станет ли на практике постмодерн удобной формой эксплуатации нашего нынешнего состояния «пост(недо)модерна»?

Пост(недо)модерн,

или зависание (suspension) «нежити» в «нетях»

Нежить ж., все, что не живет человеком, что живет без души и без плоти, в виде человека…Нежить не живетъ и не умираетъ. У нежити своего обличия нет, она ходит в личинах.

Нети, в обороте: быть в нетях, в нетчинах, отсутствовать, где бы надо быть налицо.

В. Даль18

Вводя столь тяжеловесную конструкцию, как «пост- (недо)модерн», я ближайшим образом имел в виду нашу отечественную ситуацию, которая отягощена хронической недо- модерностью, притом во времена, когда глобализирующийся мир все более ввергается в состояние постмодерна, хотя и не без рецидивов Модерна. Но ведь парадокс в том, что при более пристальном взгляде на суть этого «недо» проясняется, что оно способно на гораздо более универсальную игру, ни много ни мало претендуя на то, чтобы атрибутировать со-

18 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Рус. яз., 1979. Т. 2. С. 518. С. 105, 563.

88

К о н ц ы б е з к о н ц а

бой «пост». В качестве отправного имеется в виду следующее, весьма пикантное обстоятельство исторического свойства. Многократно и по различным поводам замечено: все, что в истории произошло, случилось, на самом деле, строго говоря, так и не состоялось, не свершилось, ибо не достигло и не реализовало того, что именуется по-разному: «эсхатон», эйдос», «парадигма», «телос», «энтелехия», «понятие», «идеал», «предел», «совершенство», «снятие», «смысл»… Феномен принципиальной незавершенности, более того, незавершимости, за которым просматривается фундаментальная недостижимость высших идеалов и смыслов, наталкивает на мысль о том, что «недо» имманентно «пост» и означает последнее «прости» идеальной чистоте принципа, как и указывает на предел культуры, возводящей себя на этом основании.

Гегелевская диалектика раба и господина, сообщившая единый Смысл земному многообразию жизненных форм, увенчалась вызволением для внешней свободы всего человеческого, слишком, как быстро выяснилось, человеческого: освобожденный раб, бывший ничем, заместил отстраненного Бога самим собой, т.е. своим «ничто», которое вознамерилось стать всем и грозилось перетечь во все. Вместо былого «проходного двора» к Абсолюту земная жизнь стала все более походить на «проходной двор» к его самому абстрактному и бедному моменту – «Ничто». Двойной ressentiment* к человеку и к Богу (сначала к присутствующему, а затем и к отсутствующему) обернулся тем, что, как утверждал Ж.-Ф. Лиотар, «ни либерализму, экономическому или политическому, ни разным течениям внутри марксизма не удалось выйти из двух кровавых столетий, избежав обвинений в преступлениях против человечества». Крушение «рационалистического тоталитаризма» (А. Камю) должно было бы означать и последнюю утрату «одного на всех» Всеобщего Смысла.

Донельзя фрустрированный крахом Великих Надежд и ужасом перед разверзшейся бездной безобразного зла, со-

89

А л е к с а н д р М а м а л у й

деянного во имя Высшего Добра и Справедливости, посттоталитарный индивид покинул свои метафизические амбиции и запросился назад, в теплое и благоустроенное лоно мировой (читай: западной) цивилизации. Однако тут же с немалым раздражением обнаружил, что там не только никто его не ждет (это еще можно понять с учетом незыблемых правил «конкурентного общества» преследующих свои частные интересы самодовлеющих индивидов), но и всерьез не печется о каком-то едином, универсальном, общечеловеческом смысле. Конец утопии «светлого будущего для всего человечества» Запад воспринял как последнее подтверждение бессмысленности историцистских упований на благополучную развязку жизненной драмы человека и общества. Для недавних же (поначалу трагико-героических, а под конец – фарсово-комических, но и в том, и в другом случаях действительно несчастных) носителей последней великой утопии ее бесславный конец оказался a la постмодернистским рассеиванием моногосударственного тоталитаризма в мультитоталитаристский беспредел всех и каждого, но, естественно, одних, как водится, более тоталитарных, нежели другие.19 «Более тоталитарных» все по тому же принципу близости к власти и ее богатству. Подобной «осколочной» множественности под силу только имитировать многообразие, не говоря уже о разнообразии, но по сути своей она угрожает разрушением самой их питательной почвы.

После миросотрясающего коитуса с Разумом История вступила в фазу постконсуматорной депрессии, вызванной Ниспадением Вертикали Метасмысла. Было предоставлено материальное удостоверение зияющего отсутствия трансцендентального Означаемого, отсутствия его присутствия (это не жалкий каламбур, а становящая привычной формула) до и вне игры значимых различий. Не стало более иного Другого, кроме другого означающего. Посему онтоло-

19 Cм.: Парамонов Б.М. Пантеон. Демократия как религиозная проблема // Социологос. М.: Прогресс, 1991. С. 361-381.

90

К о н ц ы б е з к о н ц а

гическая пустота Вовне, вне означающего отложила референцию до греческих календ. Хлынувшая неудержимым потоком избыточность означающих прорвала все ограждающие запруды, и децентрированная символическая коммуникация, и без того давно уже превысившая все мыслимые и немыслимые возможности понимания и способности к ориентации индивидуального сознания, превратилась в игру без ограничения игрового пространства.

Современность, упорно ускользающая от собственного основания, поднимает на поверхность «взвесь» из оснований прежних эпох. Разновременное становится одновременным и в этом смысле современным. Безудержно размножающиеся дифференции, влекущие за собою гигантскую имплозию смыслов (Ж. Бодрийяр), переходят в индифференции. Истины отлучаются от реальности, все менее отличимой от симуляции и симулякров, рассеиваются по многим неиерархизируемым дискурсам и, в лучшем случае, превращаются в истины особых языковых игр и соответствующих им форм жизни. В этой ситуации массовый индивид, с треском провалившийся в подготовительном классе на экзамене по культуре запрета, вызывается к доске для нового испытания в искусстве высшего пилотажа – быть открытым любым пределам, демонстрировать способность к их трансгрессии в игре означающих безотносительно к означаемому. Для кого-то подобная безысходность составляет лишь фон, на котором контрастнее проявляет себя многообразная открытость «номадических сингулярностей» в их незаангажированной обращенности друг к другу. Но улица, нутром чувствуя, что ее в очередной раз используют в качестве бессловесной фишки в чужой игре, проникается глухим недоверием к заигравшимся интеллектуалам. Их заподазривают в том, что они превращаются в профессиональных приватизаторов власти, растворяющих ее в бесконечных словесах и уводящих ее от какой бы то ни было ответственности. В ре-

91

А л е к с а н д р М а м а л у й

зультате – под разговоры о согласии и консенсусе обществу навязывается «диктатура фюреров слова». И кто бы ни мнил себя уже не философом человека производящего и творящего, а философом бытия играющего и говорящего, все равно ему не уйти от вопрошания о том, чему бросает вызов, чему противостоит его речь и его игра. Без этого, как не мною сказано, и его речь, и его игра, и он сам – ничто.

Испытание свободой в ситуации «пост(недо)модерна»

По нашим нынешним до крайности раздерганным временам ни одно слово и ни одно построение не могут рассчитывать быть услышанными и вызвать доверие, если они не помогут подбирать ключи к тому, что с нами ныне происходит и как в этой ситуации быть.

Исчерпание (?) или крах (?) отработавшего свое (?) или тупикового (?) основания-проекта будущего развития? И если грядет радикальная его смена, то чем? Другим осно- ванием-проектом? Каким? Совершенно новым? Для кого? Новым лишь для нас, но по историческим меркам преждевременно (?) или неоправданно (?) забытым старым (?), преходящим (?) или укорененным в самой «природе человека» (?), если таковая имеется? Либо вообще доселе небывалым в истории, принципиально новым? А может быть, стучится в двери нечто такое, что вовсе и не укладывается более в формулу «смены основания-проекта» и взыскует совершенно иного способа жизни, без заведомой опоры на какое-то заранее определенно выбранное, единое и всеобщее основание-проект?

Риск ошибочного ответа на поставленный/е вопрос/ы очень велик. Его цена может быть, в частности, взвешена опасностью подмены жизненного испытания (всего лишь) искушением. Как дает понять С. Кьеркегор, искушению противостоят избеганием; через испытание же следует пройти. Искушение вторично, испытание всегда вновь. Чтобы избежать искушения, достаточно средней культуры.

92

К о н ц ы б е з к о н ц а

Пройти же через личностно-экзистенциальное испытание значит поднять, пусть на миллиметр, планку культуры, както раздвинуть ее горизонт, в каком-то отношении задать ей новую высоту. К несчастью, не единожды обжегшись на стремлении преподать миру великий урок на собственных ошибках, но по-прежнему не умея и не желая учиться на ошибках других, мы все более погрязаем в искушениях, которых вполне можно было бы избежать уже хотя бы потому, что они в свое время стали испытанием для других, через них с грехом пополам прошедших.

Итак, чего нам надо бы добиться, – так это для начала разграничить искушение и испытание, чтобы от первого уберечься, а за второе принять или взять на себя незаместимую ответственность.

Продумывая существо выпавшего на нашу долю испытания, полагаю, что это и с п ы т а н и е с в о б о д о й , но, разумеется, не вообще свободой, а свободой, открывшейся в ситуации после завершения незавершенности проекта Модерна, т.е. в ситуации пост-Модерна. Однако пост-Модерн – это хоть и для нас тоже, но не столько про нас. Особая сложность нашей ситуации, я бы сказал, определяется «н е д о / модерном», т.е. не-Модерном и до-Модерном, когда все еще, казалось бы, не до модерна, а жить уже приходится и после Модерна.

Вот так и вырисовывается проблема испытания свободой в ситуации п о с т ( н е д о ) м о д е р н а , где пост-модерн трагически стигматизируется отечественным недо-модерном.

Не знаю, многие ли согласятся с тем, что конец Модерна и конец философии (конечно, в западноевропейской классической ее версии) суть одна и та же проблема. Конец классической философии в самом общем смысле тематизируется тем обстоятельством, что, говоря словами Ж.-Л. Нанси, «всякое возможное означаемое является означенным» и, таким образом, тотальность оказывается означенной. Конечно, «тотальную означенность означаемого» надо воспринимать cum grano salis*. Примерно так, как воспринимаются слова Ж. Лакана о том, что женщину не-

93

А л е к с а н д р М а м а л у й

льзя раздеть: ее нагое тело представляет собой не в меньшей степени набор символов, нежели в любой одежде. Ну, а если «означенность тотальности» принимается вполне всерьез, как руководство к действию и метод преобразования? Тогда общий конец философии и общества, ее воплощающего в жизнь, со всей жестокой наглядностью докажет исчерпанность некоего всеобщего, «одного на всех», Метасмысла. В этом свете становится понятным, почему закат Метадискурса Модерна вполне материальным образом продемонстрировал себя в финале советского варианта реализации просвещенческого проекта. Состоялось самое наглядное из всех уже состоявшихся ранее практическое дезавуирование дискурса Всеобщего Рационального Смысла как дискурса этатистски-мобилизационного общества.

Стоит дать себе отчет в том, какую меру свободы, или говоря точнее, какую свободу без меры, то есть без априорно заданной, установленной сверху, гарантированной свыше или дозированной откуда-то еще извне меры, принимают на себя индивид и сообщество в ситуации постмодерна. По плечу ли ему такое «бремя свободы» – вот в этом ближайший вопрос. Не слишком ли жестокой расплатой и непомерно дорогой ценой являются те большие реки крови и человеческого горя, которые без конца и края льются всякий раз, когда свобода как возможность становится абсолютной, а реальные люди, ее обретшие, оказываются в очередной раз не подготовленные к этой тяжкой ноше и сразу после освобождения незамедлительно начинают громить все вокруг и друг друга обрывками своих же только что разбитых цепей?

Расширение преимущественно внешней свободы будет и впредь всякий раз оборачиваться все более изощренным и страшным разгулом вандализма и варварства, пока освобождающееся от связанности единым смысловым начало многообразие форм все более высокоэффективной и технически мощной активности не будет своевременно подкрепляться способностью свободно и каждый раз зано-

94

К о н ц ы б е з к о н ц а

во, самостоятельно продуцировать личностные, экзистенциальные смыслы в их открытой взаимной обращенности друг к другу. Обращенности, ведущей к возможности выявления-огранения пределов, когда каждый смысл получает свою легитимацию не в себе лишь и для себя, но и не вне или против себя, а на или по границе с другим(и).

Где-то здесь, по-видимому, возможен тот угол зрения, который позволяет отделить диалог, полифонию и, если хотите, постмодерн как проблемную ситуацию от примитивной и пошлой мешанины из всякой всячины. Плодотворный диалог, полифоническое общение и т.д. возможны, скорее, не между какими угодно «голосами», скажем для краткости, «безголосыми», точнее, лишенными креативной субъективации, а лишь между теми, что способны подняться на предел и удерживаться на нем в их взаимообщении с другими. Тем самым взаимно со/определяются граничная соотнесенность, соразмерность, ко/рефлексивность диалога и снятия. Без взаимного снятия, лишенного, конечно, привычного натягивания одеяла системы на одно единое основание, а со/о п р е д е л ивающего разные основания в нелинейной конфигурации, делающего их со/предельными, а не односторонне определяющим и односторонне определяемыми, – без этого в з а - и м о /с н я т и я диалог – не диалог, а простое смешивание, если не гремучая смесь.

95

ДЕРРІ/ДА/ДІАДА. Пост(недо)модерні привіди до Привидів Маркса Ж. Дерріда

Є лише один спосіб шанувати класиків, а саме: безустанно продовжувати пошуки в їх дусі, не втрачаючи при цьому мужності.

Ф. Ніцше

Діяти ми здатні не інакше, як прямуючи до деякого привиду.

П. Валері

Я хочу залишити за собою, якщо так можна висловитись, свободу робити подвійні жести.

Ж. Дерріда

«…Марксистська спадщина була – і ще й досі залишається, а значить і залишиться – абсолютною і наскрізь визначальною. Не треба бути комуністом або марксистом, щоб дійти такого очевидного висновку. Всі ми живемо у світі, дехто скаже: “в культурному просторі”, який зберігає, видиму чи ні, на невизначеній

© Мамалуй О.О., 2000, доп., 2010

96

Д е р р і / д а / д і а д а

глибині, ознаку цієї спадщини»1. «Хочуть вони того чи ні, знають – чи ні, всі люди, на всій землі, сьогодні в певній мірі є нащадками Маркса та марксизму» (с. 77). Що це? Вкрай запізнілі, нібито вже давно визнані недоречними і тому ще більш виглядаючі претензійними (при всій їх вишуканості) вправи з до болю знайомого ідеологічного клішування – без кінця і без міри – ленінської тези про вчення Маркса, яке є всесильним, тому що воно вірне? Або звичайнісіньке, хоча б, може бути, і щире, намагання видати бажане за дійсне?

«Перечитавши… Маркса, я сказав собі, що мало знав текстів в філософській традиції, а може (не знав – О.М.) більше й ніяких інших, уроки яких здаються більш невідкладними на сьогодні… Не читати та не перечитувати і не обговорювати Маркса завжди буде помилкою… Це буде що на раз все більшою помилкою, ухилянням від теоретичної, філософської та політичної відповідальності… Ні, без Маркса, прийдешнього без Маркса немає. Без пам’яті та без спадщини Маркса…» (с. 14).

Хто це говорить? Натхненний неофіт? Новоявлений партійний ентузіаст, який, твердо завчивши рятівну істину в вищій інстанції, поспішає наділити або «обложити» нею щонайменше як усе прогресивне людство? Або непохитний марксистський ортодокс, беззавітно відданий доктрині до останнього подиху (зрозуміло, не тільки свого), який настільки глибоко занурився і наглухо окопався в своїй зашкарублій ідеологічній ніші, що відтіля аж ніяк не може побачити разючі зміни ні в житті, ні в теорії, ані в відношенні до К. Маркса? Невиправний і настільки же невтішний догматик, змушений в розпачі ностальгувати за державною монополією єдино істинного, вічно живого вчення? А може навпаки, це тонкий, хитромудрий іроник, який розставив таку собі підступну риторичну пастку, опинившись

1 С. 14; тут і далі в тексті посилання на вид.: Дерріда Ж. Привиди Маркса / Пер. з фр. І. Донченка. Х.: Око, 2000, де вперше й було надруковано дану статтю як вступну. (Прим. авт.).

97