Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

В и к т о р М а л а х о в

продвигаться и через область больших величин, и через область величин малых. Философии Модерна в этом отношении всегда был свойственен некий гигантизм: «универсум», «мировая гармония», «мир человека», «всемирная история», «общественный прогресс» и тому подобные труднообозримые сущности воспринимались мыслителями данной формации словно устройство родного дома. Постмодернистская философия во многих своих образцах (хотя, конечно, не только она одна) учит нас, напротив, быть внимательными к «малому» миру жестов, взглядов, семантических фокусов, летучих напряжений человеческого общения. Это движение к малому, соответствующее аналогичным сдвигам в иных отраслях гуманитаристики последнего столетия (исторические исследования, художественная литература и т.д.), хотелось бы видеть имеющим осмысленное продолжение. Метафизика Петербурга, онтология Киева, философия того или иного переулка или проходного двора, феноменология перемен, наступающих тогда, когда старый дом покидают его обитатели или полуденное солнце обволакивается «раздумьями облаков» (выражение Бруно Шульца), – все это ведь тоже тропинки, ведущие к Абсолюту; пробираться по ним сквозь заросли ведомого и неведомого, скáзанного и нескáзанного – серьезное занятие, требующее ума, последовательности и внутренней тишины.

Еще один вопрос, который в связи с изложенным мне бы обходить не хотелось, – это вопрос об интонировке философской речи. Как подметил однажды Андре Глюксманн, позиция типичного философа эпохи Модерна напоминает позицию генерала на поле сражения; этому соответствует и интонация философского обращения – категоричного, агрессивного, страдающего избыточной непреложностью. Увы, и писания философов-постмодер-

198

П о ч е м у я н е п о с т м о д е р н и с т ?

нистов, при всей их ироничности, парадоксальности, изощренности, от упомянутого интонационного строя зачастую отходят недалеко; тем менее в состоянии вырваться из его цепких объятий автор этих строк. Где бы обрести счастливую способность повествовать о философских проблемах с интонацией старого сказочника? Где отыскать философию, которая допускала бы такую интонацию в разговорах о себе?

…Статья, написанная мною 13 лет назад, кончается, как вскоре убедится читатель, мыслью о том, что найти для незадействованных ресурсов европейского философского разума более адекватное воплощение, нежели то, которое подсказывает постмодернизм, ныне «очень трудно… Почти невозможно. Почему не попробовать?». Это утверждение основывалось на живом ощущении, сохраненном мною из эпохи юношеских снов: словно бы тебе должно открыться – вот уже почти совсем открылось – нечто неимоверное и простое, способное преобразить все вокруг. И дело только в том, чтобы не поторопиться, не вспугнуть скользящее к тебе видéние, дать ему выпростаться перед тобой. Не поторопиться, ведь этот миг еще твой, и следующий тоже; тот, кто мчится наперехват, громкий, сильный, помешать тебе не успеет, только совладай с собой, выбери дыхание, сделай плавный правильный шаг – и взлетишь…

Думаю, философия и ныне, на излете Постмодерна, чревата для человеческой мысли новыми возможностями – трудными, неимоверными и простыми. Тайну бытия человеческого надлежащим образом не раскрыл еще никто. Так что, хотелось бы сказать тем, кто приходит в философию сегодня, будьте внимательны: не поторопитесь.

29 августа 2009 года

199

В и к т о р М а л а х о в

* * *

Много ли найдется такого, что мог бы с уверенностью утверждать о себе современный украинский философ? Что касается меня, то мне, по крайней мере, ясно одно: я не постмодернист. Хотел бы объяснить, почему – именно поскольку я не ощущаю себя постмодернистом, подобные объяснения сохраняют для меня определенный смысл.

Заявить эту свою позицию (замечательным поводом для такого шага стала предоставившаяся возможность откликнуться на опубликованный в журнале «Дух і Літера» доклад Ольги Седаковой2) меня побуждает и то, что в свое время я в меру собственного разумения прилагал некоторые усилия к делу «деконструкции» (беру в кавычки, ибо тогда этого термина не было в нашем философском обиходе) марксистской парадигмы предметной целеполагающей деятельности. Парадигма же эта соотносима с рядом существенных черт «модерна», как его представляют ныне, − монологизмом, субъект-объектной дихотомией, стремлением к универсальности и всеобъемлющей переделке мира, апелляцией к идеологическим «метанарративам» и т.д. Поныне я отнюдь не сторонник всего перечисленного, но это не означает, что любая его критика мне по душе.

Попробую сформулировать, что же не устраивает меня в постмодернистском мироотношении, − или же, корректнее, в постмодернистском отношении к тексту, − при том, что и плюрализм, и эстетическая восприимчивость, и чудесная легкость постмодернистского дискурса, растворяющая любую предубежденность, любой фанатизм, сами по себе не могут, на мой взгляд, не вызывать искреннюю симпатию.

2 См.: Сєдакова О. Постмодернізм: засвоєння відчуження // Дух і Літера. К.: ФАКТ, 1997. С. 371-377.

200

П о ч е м у я н е п о с т м о д е р н и с т ?

Платой за названные привлекательные качества выступает, однако, катастрофический в духовном отношении гедонистический редукционизм постмодернистов. Насколько такая расплата неизбежна – другой вопрос; но что, собственно, означает для человека то иронически-игровое дистанцирование от непосредственных смыслов культуры, которое практикует постмодернизм?

Дело тут, на мой взгляд, не только в том, чего нас подобная практика лишает, но и в том, что она пробуждает, оправдывает, узаконивает (при всей своей партикуляристской ориентации) в человеческой жизни.

Чего она лишает – об этом написано уже немало. Добавлю, что «выедает» она не только человеческую наивность и энтузиазм первичного творчества, но и вещи, возможно, экзистенциально более серьезные – чувство непосредственной отнесенности к Абсолюту (свойственное европейскому сознанию, по крайней мере, со времен поздней античности), ощущение неизбывной страдательности человеческого удела на Земле.

Что касается первого «отсутствия» (как известно, «метафизика присутствия» − одна из излюбленных мишеней критиков-постмодернистов), то, по сути дела, она обрекает нашего «постсовременника» на такое духовное одиночество, какого не ведали европейцы прежних эпох; эффективной контрмерой против подобного одиночества может стать лишь разрядка внутреннего напряжения человеческой жизни, банализация существования, «зеленый свет» для которой как раз и открывает утрата связи с обязующими ценностями. Вполне очевидно к тому же, что при постулировании радикальных разрывов и пустот в области смысла, с которым соотносится существование человека, все представления о цельности и искренности человеческой личности оказываются иллюзорными.

201

В и к т о р М а л а х о в

Относительно же отсутствия этоса страдания, позволю себе сослаться на связь (для славянских языков даже этимологическую) темы страдания с трудностью бытия, тяжким, требующим напряжения всех сил человеческим трудом. Как представляется, в первую очередь именно от этой трудности стремятся отмежеваться авторы постмодернистских текстов, сводя страшное, высокое, трагическое на уровень элементов отрешенного созерцания. Если на мгновение забыть об оппозиции «единого» и «множественного», можно уловить некоторое подобие в этом смысле постмодернистского мультиверсума и неоплатонического мира форм, также удаленного от всяческой тяжести и боли земной; неизмеримо более осязаемой окажется, впрочем, реальная связь постмодернистского видения с калейдоскопическим образным миром современных массмедиа.

О последнем я упомянул не без умысла. Нельзя не отдать должное высокой степени соответствия постмодернистского дискурса «сверхсовременным» запросам цивилизации информационных технологий, экранного мышления, все далее, казалось бы, отодвигающей человека от непосредственной, способной оказывать сопротивление реальности. Впрочем, эта же цивилизация сводит нас с глазу на глаз с беженцами, нищими, жертвами массовых заболеваний и терроризма; кто знает, какие последствия еще повлечет за собой ее ожидаемое вмешательство в неуступчивый мир живого…

Не буду высказывать здесь какие-то особые соображения в пользу того, что мы не должны забывать о страданиях и трагизме человеческого бытия или пытаться уберечься от них в каком-то заколдованном круге. Недаром ведь еще Адаму Бог завещал: «В поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3: 19). Сама безопорность информационно-ком- пьютерного существования может обернуться, в конце

202

П о ч е м у я н е п о с т м о д е р н и с т ?

концов, серьезной онтологической акцией, своего рода «поступком» современной цивилизации, ответ на который со стороны реальности ex definitione* невозможно спрогнозировать заранее.

Так, похоже, обстоят дела с вопросом о том, чего постмодернизм нас лишает. Что же он пробуждает, внедряет, легализирует в нашей нынешней жизни? Как ни парадоксально это звучит – прежде всего, насколько я понимаю, примирительное, некритическое отношение к тому античеловеческому, отвращение к которому собственно и оправдывает в глазах многих самое возникновение «ситуации постмодерна». Попробую обосновать это утверждение.

Известно, что постмодернизм зачастую определяют как «недоверие к метанарративам» (всеобъемлющим объективирующим рассказам) как формам ограничения и подавления индивидуального человеческого бытия. Им противопоставляется многообразие дискурсивных практик, во взаимоотношении с которыми и конституируется человеческая индивидуальность. Следствием этого подхода оказывается взгляд на индивида как «всегда уже захваченного» дискурсом и, стало быть, такого, для которого лишен смысла вопрос о бытийных основаниях самой дискурсивности. Есть смысл обсуждать тексты, «письмо», а не бытие, таящееся за ними. Таким образом, за совокупностью микронарраций образуется своеобразный методологический сумрак, из которого, в принципе, может вынырнуть все что угодно – очередная политическая идеология, проповедь национальной обособленности, мистицизм – разумеется, всего лишь как тема для возможных дискурсивных вариаций и «различаний», но кто сказал, что тема в подобных интеллектуальных импровизациях роли не играет?

Мятеж против «центризмов» и принципа иерархии побуждает постмодернистское мышление к отрицанию

203

В и к т о р М а л а х о в

привилегированного статуса традиционных ценностей, к нивелировке жизненных смыслов – и, в конечном итоге, к тому, что под сомнение ставится ценностное содержание человеческой субъективности как таковой. То, что человеку не следует слишком серьезно и «глубоко» воспринимать собственные идеи, ценности и проблемы, − постоянный мотив постмодернистской литературы. Ироничнодистанцированное отношение к миру культуры, фокусируясь в поле первичных жизненных смыслов самой человеческой личности, формирует даже нечто такое, что можно было бы счесть своеобразной эстетизированной разновидностью смирения. Но ведь – вот парадокс! – чем больше релятивизируется значимость мира, в котором человек учреждает свою субъективность, и самой этой субъективности, тем более весомыми оказываются вполне стихийные факторы, которым «посчастливилось» доселе пребывать вообще вне сферы разумного человеческого осмысления – от случайностей политической жизни до внезапных вспышек всевозможных анонимных «энергий», «желаний» и проч. Мир постмодерна в этом отношении представляет собою колоритную смесь утонченного иронического скептицизма – и, зачастую, не менее утонченного пустосвятства, граничащего с обывательскими суевериями, националистическими предрассудками, парализующим страхом перед происками незримых врагов или очередным небесным знамением. Поистине, как пишет О. Седакова, «сила, изгоняемая в двери, возвращается в окно; нас начинают преследовать и теснить «хитрые», замаскированные проявления такой силы – скажем, авторитаризм без тени реального авторитета, что мы можем наблюдать в сегодняшней Украине: тоже постмодернистская ситуация…»3.

3 См.: Сєдакова О. Там же.

204

П о ч е м у я н е п о с т м о д е р н и с т ?

Нет, увольте, я не постмодернист. Говорю это без малейшей претензии вырваться из «нашего» времени (ох уж это мне «мы»!), а просто используя свое право определить собственную позицию.

Впрочем, тут же должен прибавить: критический смысл сказанного касается постмодернизма только как «изма», т.е., в целом, неспецифичной для него (хотя, тем не менее, и неизбежной) идеологической ипостаси. Как стилевое течение, постмодерн пустил глубокие корни: вряд ли теперь уже можно представить без его разносторонних влияний наш нынешний мир. К тому же, откровенно говоря, если не в произведениях, то в самих истоках постмодерна порой ощущается такое духовное веселье, такая соблазнительная бодрость, которые – если только это впечатление не обманывает, − позволяют предположить, что в распоряжении европейского человечества все еще находится солидный запас нерастраченных творческих сил. Да, сегодня для них очень трудно найти более адекватное воплощение. Почти невозможно. Почему не попробовать?

205

ЗАБУТИ БОДРІЯРА1

Ольга Брюховецька

Чи немає чогось комічного в беззаперечності, з якою ще не так давно стверджували, що ми живемо в епоху постмодернізму? Однією із фундаментальних невизначеностей такого твердження було непомітне перетікання постмодернізму від мистецької до соціальної теорії. Не завжди було зрозуміло, чи твердження «ми живемо в епоху постмодернізму» слід розуміти аналогічно до твердження «ми живемо в епоху імпресіонізму», чи до твердження «ми живемо в епоху пізнього капіталізму»2. Що таке постмодернізм – ідеї чи

© Брюховецька О.В., 2009

1 Оригінально надруковано в: Брюховецька О.В. Забути Бодріяра // Магістеріум. Культурологія. Вип. 35. К.: Національний університет Ки- єво-Могилянська академія, 2009. С. 10-14.

2 У 1991 виходить книжка Фредріка Джеймісона «Постмодернізм, або культурна логіка пізнього капіталізму» (щоправда, окремі частини книжки друкувалися і раніше), у цьому ж році виходить книжка Жана Бодріяра

206

З а б у т и Б о д р і я р а

ситуація, практики чи стан? Відмінність велика, оскільки друге передбачає історичний розрив, тотальність змін і, як це часто трапляється, їхню фаталістичну афірмацію.

Як зазначив Стюарт Голл у знаменитому інтерв’ю «Про постмодернізм і артикуляцію» (1986), таке широке розуміння постмодернізму не лише описує стан речей, а й передбачає, що, по-перше, не існує ніяких контр-сил і контртенденцій, і, по-друге, що ці зміни чудові, і єдине, що ми маємо робити, – це пристосовуватися до них.3 Я не претендую на те, щоб локалізувати, якщо це взагалі можливо, точний перехід від уявлення про постмодернізм як певний напрямок (в архітектурі, мистецтві, літературі, кіно, філософії) до сприйняття його як епохи. Моє завдання скромніше – вказати на окремі моменти такого переходу. Переходу далеко не тотального, який мав свої контр-сили і контр-тенденції і розгортався у формі дискусій, а не остаточних тверджень.

У цьому контексті можна згадати дискусію між Ліотаром

іГабермасом, яка визначала інтелектуальний клімат 1980-х. Однак саме завдяки текстам французького соціолога

Жана Бодріяра ідея постмодернізму оволоділа масами. У фаталістичній риториці Бодріяра легко можна прочитати

«Війни в Затоці не було», яка складалася із серії його статей для двох престижних європейських газет: британського «The Guardian» і французької «Libération». Обидві підтверджують настання епохи постмодернізму. У 1990 виходить не менш впливова і цитована книга Девіда Гарві «Ситуація постмодернізму», яку він починає такими словами: «Я не пригадую точно, коли я вперше зустрів термін «постмодернізм». Я мабуть зреагував на нього таким же чином, як на різні інші «ізми», які з’являлися і зникали протягом останніх двох десятиліть, сподіваючись, що він теж зникне під вагою власної некогерентності чи просто втратить свою привабливість як модний набір «нових ідей». Але шум постмодерністських аргументів лише зріс, а не розчинився з часом… Тому доречно дослідити ближче постмодернізм не стільки як ряд ідей, а як історичну обставину, яка потребує роз’яснення». Harvey D. The Condition of Postmodernity. Cambridge, Oxford: Blackwell, 1990. P. X.

3 Grossberg L. On Postmodernism and Articulation: An Interview with Stuart Hall // Journal of Communication Inquiry. 1986. № 10. Р. 46.

207