Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

раняет нечто, тогда как опустынивание «парализует будущий рост и не допускает никакого созидания». Опустынивание чудовищно еще и тем, что, оставаясь скрытым и неопознанным, оно может идти нога в ногу с высочайшими ценностными стандартами жизни, получая таким коварным образом допуск к повсеместному хождению. Но, как это поэтично мыслит Гельдерлин, где опасность, там теплится надежда на спасительное. Хайдеггер часто цитирует эти слова, но в данном случае они находятся в той особой связи с высшим

– будь то истинное, прекрасное или благое, – в какой не исключено, что оно, высшее, «может одновременно оставаться и опаснейшим».

Лидия Стародубцева. В чем же Вам видится искомая спасительная альтернатива?

Александр Мамалуй. Опаснейшему – универсализации ценностной установки человеческого бытия – противостоит

альтернатива, утверждающая всеобщность свободы как феномена дара, дарения, одаривания. Человек – существо одаренное, ода- ренное свободой. Свобода – бесконечный, безвозмездный и бесценный дар, поскольку, приходя из неисчерпаемых и непостижимых глубин бесконечности и являясь источником всех остальных даров, он не может быть в принципе ни охвачен конечным определением, ни измерен и оценен конечной мерой, ни возмещен конечными делами. Как существо конечное человек приобщается к дару свободы в меру собственной способности вос/принимать, сохранять и приумножать его через посредство своего личного творческого взаимо/со/общения с другими людьми. Человек выступает не только как существо одарё/е/нное свободой, но и одаривающее ею. Адекватный, т.е. благо-дарный ответ на обретение дара свободы, делающий последнюю поистине ответ/ственной свободой и тем самым единственным образом отличающий ее от произвола, заключается в поддержании и дальнейшем продолжении ее модуса бесконечности. В этом духе можно конкретизировать суждение М. Хайдеггера о том, что «благодарение – не возмещение, а открытость навстре-

48

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

чу». Ретрансляция свободы из бесконечности в бесконечность может осуществляться лишь посредством личностного благо-даре- ния, то есть посредством креативной актуализации своего дара во благо утверждения со/возможности и со/бытийности свободы другого и – в пределе – свободы всех. Что это не альтруизм, не жертвование собой ради другого, не ущемление своих возможностей и интересов во имя высших и надындивидуальных «сверхценностей», можно понять на столь же простом, сколь и замечательном примере, который приводит Гегель. Он напоминает о существовавшем в древних Афинах законе, по которому за отказ кому-либо другому зажечь огонь от своего светильника полагалось наказание смертью. На таком фоне отчетливее проявляется чудесное своеобразие отношений духовной свободы, любое кредитование которой другого нисколько не оставляет в накладе кредитора. Одаривающий другого своей свободой ни на йоту не теряет, а, напротив, приобретает, поскольку благо/дарение свободы означает возвышение в свободе как другого, так и самого дарящего, со/ответственно реализующего себя в качестве со/творца, со/автора, со/человека. Роль Маркса в этом отношении сопряжена с систематической критикой современного ему (да и, все еще в значительной мере, нам) «общества политической экономии», то есть общества, возводящего ценностно-стоимостной критерий экономии в универсальнополитическую детерминанту всего ансамбля общественных отношений между людьми, и одновременно – выявления альтернативной по отношению к нему тенденции к утверждению новой ассоциации людей, вдохновляющихся неотчуждаемым даром взаимо/со/общения по поводу отношений всеобщей и ответственной свободы. Точнее, выявления не столько самой альтернативы, сколько материальных оснований ее утверждения. Наиболее трудно преодолимым препятствием, встающим на пути к свободной ассоциации свободных людей, является реальная опасность подмены ее пустым расточительством, даровым расходованием, или расходова-

49

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

нием даром даров свободы. Самым эффективным и самым жест(о)ким противоядием от без/дарной траты жизненнокреативных ресурсов являлась и поныне является их ценно- стно-стоимостная экономия и накопление в качестве капитала. В этом заключается необходимое оправдание капиталистического «общества политической экономии». Но в этом же кроется и его предел. Исчерпание этого предела осуществляется по мере смещения центра тяжести отношений между людьми с отношений экономии в производстве, присвоении, накоплении и потреблении овеществленных результатов человеческой деятельности в сторону отношений взаимного со-общительного благо-дарения свободно креативной субъективностью – взаимо/возвышения друг друга через благо/дарение свободы, актуализируемой, реализуемой и транслируемой своей живой субъективностью. Иначе говоря, отношения между собственностью и собственниками, с одной стороны, и

со/творчеством и со/творцами, с другой, пролагают себе выход

за пределы отношений господства и подчинения, перерастая в отношения между свободой и свободными в сфере необходимости и в сфере собственно свободы как таковой. Эта альтернатива существовала всегда, но ныне она все более опирается на адекватное мате- риально-производственное и технологически-информаци- онное основание. По Марксу, это значит, что она становится

практически истинной в своей всеобщности.

Вадим Гусаченко. В чем специфика современного марксизма? Какие имена, репрезентирующие его, являются знаковыми для Вас?

Александр Мамалуй. Отправной пункт моего ответа таков: современный марксизм оказывается все ближе к ситуации, когда отходит на второй план та его исторически преждевременная, хотя во многом и до сих пор остающаяся наиболее распространенной, явно неадекватная, трагически необходимая, попросту говоря, вынужденная форма, подвергшаяся глубоко проникающей абсорбции со стороны неудержимой стихии грубо уравнительного, докапиталистического по

50

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

своей интенции, больше известного под именем «казарменного» коммунизма. Это – «преждевременный» коммунизм, выражающий «нетерпение истории»: находясь на более низком уровне развития и будучи в принципе не способным воспринять достижения более высокой, капиталистической формы, он не в состоянии преодолеть ее антагонизмы и стремится устранить их источник извне, с помощью силы. Такой коммунизм служил предметом сокрушительной теоретической критики К. Маркса, начиная с его Парижских рукописей 1844 года. Однако Маркс был категорически против волюнтаристского вменения истории какого-либо императивного пред/рас/писания. Разумеется, это в полной мере касалось и его собственного теоретического предвидения возможности – первоначально в наиболее развитых странах мира и на основе революционизирования самим капиталом системы общественных отношений – утверждения всеобщего и равного доступа каждого и всех к средствам свободного саморазвития. Поэтому он не мог не считаться с вполне вероятной необходимостью действовать в «нештатной ситуации» – в первую очередь, в ответ на спонтанно волевой, бессознательный порыв к лучшей жизни доведенных до отчаяния и утративших последние остатки терпения многомиллионных масс не-, до- и антикапиталистической периферии. Как известно, послемарксовской истории пришлось пойти, главным образом, по подобному «нештатному» пути. Будучи крайне гетерогенным и противоречивым, он ознаменовался как беспримерным подъемом мобилизационной энергии и невиданной вертикальной мобильностью всех тех, «кто был никем» и дерзнул «стать всем», так и беспрецедентными по своим масштабам и бесчеловечной жестокости насильственными мерами по «принуждению к свободе» всех, кто «не познал ее железной необходимости» и не смирился с ролью строительного материала или подручного средства для сооружения величественного здания «преждевременного» коммунизма. Можно без конца сопоставлять аргументы «за» и

51

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

«против» этого поистине потрясшего мир эксперимента, но трудно не признать, что итоговый дисбаланс его «конструктива» и «деструктива», кажется, надолго дискредитировал саму идею альтернативного по отношению к капитализму общества. Впрочем, если бы не одно «если»: если бы не сам капитализм – и не только в эпифеноменальной форме дикой, разбойничьей капитализации посткоммунистического жизненного пространства, осуществленной в «полном соответствии» с марксовой теорией первоначального накопления капитала, но и в новейшей форме перманентного всемирного кризиса (безальтернативно) глобализирующегося капитализма, все более углубляющего пропасть между пресловутым «золотым миллиардом» и остальным миром, обреченным

скатываться в отстойники истории − тоже, между прочим, в «полном соответствии» с марксовой теорией обнищания как результата сверхнакопления капитала – не выдвинул в повестку дня обновленную перспективу всемирного посткапиталистического, постэкономического движения под знаменем освобождения от засилья «банкократии» и представленного ею господства фиктивного капитала, ставшего функционально совершенно неоправданным, непомерно обременительным и крайне опасным для жизни всего общества. (Напомню в скобках, что термин «банкократия» и понятие фиктивного капитала выдвинуты Марксом в «Капитале»). Этим, на мой взгляд, и вызывается потребность в реактуализации марксистской рефлексии в ее собственной форме и на собственном «основании». «Основание» здесь берется в кавычки, ибо оно существует не иначе как в ослабленной форме, только в процессе отрицания отрицания, снятия самого себя как основания, самоснятия капитализма капиталом – той единственно реальной возможности выхода за его пределы, которая кладет конец омертвлению труда, осуществляемому капиталом посредством частного присвоения прибавочного эффекта совместной деятельности, то есть эффекта, существующего в качестве всеобщего и безвозмездного дара. Мертвое переста-

52

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

ет высасывать соки живого. Открывается простор для живого свободного само(со)осуществления каждого как условия свободного развития всех. Бьет час безальтернативной плюрализации капиталом самого себя и вместе с тем любых форм его фарисейской апологетики – культивирования альтернативности во всем, но только лишь за одним исключением, а именно: всепоглощающей фиктивизации капитала.

Вадим Гусаченко. И теперь – об именах наиболее авторитетных для Вас современных марксистских авторов.

Александр Мамалуй. Я стараюсь больше почерпнуть у тех авторов, которые не отмечены, так сказать, документально засвидетельствованной «марксистской ортодоксальностью», а верны свободе марксовской революционной мысли. Если ограничиться только философской троицей, то это (по алфавиту) – А. Бадью, Ф. Джеймисон, С. Жижек. Но не могу не отметить, что в недавнее время «веселого расставания» с Марксом очень сильной поддержкой для меня стали «Спектры Маркса» Ж. Деррида. Говоря о «веселом расставании», я имею в виду повальное бегство тех, выставивших себя на всеобщее посмешище, «марксистов», от которых Маркс как бы заранее, столь же провидчески, сколь категорично и презрительно, отмежевался, заявив: «я знаю только одно, что сам я не “марксист”».

Вадим Гусаченко. В каком взаимоотношении, на Ваш взгляд, находятся марксизм и постмарксизм?

Александр Мамалуй. На первый взгляд представляется, что постмарксизм занимает весьма заурядное место в череде так называемых «концов без конца». Это – «концы без конца» как в том отношении, что им попросту не видно конца, поскольку их ряды, начиная с «конца света» и явно не заканчивая «концом коммунизма», непрерывно пополняются, так и в том, что слухи о них неизменно оказываются преувеличенными, а явления, под них подпадающие, как-то продолжают свое существование и после их, казалось бы, окончательной смерти, т.е. пост/существование. Однако случай с постмар-

53

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

ксизмом существенно специфицирован тем обстоятельством, что авто/рефлексию по поводу – промежуточных и конечного – пределов предпринимаемого им начинания Маркс теоретически осознанно избирает в качестве его регулятивно-направляющего смысла и истинного способа осуществления. По сути своей именно это обстоятельство послужило Мишелю Фуко методологическим основанием для отнесения Маркса, как и Фрейда, к учредителям трансдискурсивного авторства. Коротко говоря, имеется в виду, открытие особого интерпретационного пространства, само развертывание которого осуществляется посредством расположения-распределения последующего движения мысли и соответствующего практического действия «по сю» и «по ту» стороны границ основополагающей (авторской) интенции, ее снятия и трансгрессии во взаимной соотнесенности последних. Но внешне, на поверхности это фиксируется многочисленными «эпистемологическими разрывами», «творческим развитием», «дополнениями», «обогащениями», «поворотами», «ревизиями», «оппортунистическими отклонениями», всякого рода «ренегатством», «ассимиляциями», «симбиозами», «смертями» и «возрождениями» Маркса и марксизма. В этом свете, не без некоторого упрощения, правда, можно сказать, что марксисты суть те, кто отчетливо акцентируют свою конгениальность Марксу, непосредственную причастность к открытому им трансдискурсивному пространству, а постмарксисты под впечатлением «смерти Маркса» и «конца марксизма» озабочены намерением порвать с ними, но продолжая в той или иной степени пребывать в соотнесенности с их трансдискурсивной позицией. Далее необходимы дополнительные градации.

Вадим Гусаченко. Среди излюбленных тем Ваших раз-

мышлений − раб и господин. Кто такой раб и кто такой господин? Это метафоры? Конкретные исторические фигуры? Концептуальные персонажи?

Александр Мамалуй. Пожалуй, и то, и другое, и третье. И еще – персонифицированная форма всеобщей структуры

54

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

межчеловеческих отношений, которая, приходится признать, для моего личного понимания служила и служит наибольшим камнем преткновения. Эвристичность данной метафорики зависит решающим образом от того, как применительно к драматической ситуации нашего времени удается переконфигурировать взаимопревращения раба и господина с учетом богатейшей коллекции соответствующих концептуальных персонажей, созданных – далеко не во всем объединенными – усилиями Платона, Аристотеля, Гегеля, Маркса, Ницше, Кожева, Батая, Лакана и трудно обозримого множества других исследователей. …Без вкуса к внутренней свободе, без действительной готовности к ней, внешнее освобождение оборачивается новым и новым изданием рабства, в некотором смысле, «дополненным и ухудшенным». Маркс продвигает вперед дело самоосвобождения, доводя его до необходимости само(со)освобождения масс, то есть всех и каждого. В этом бесспорное благородство его миссии в отличие от ци- нично-эстетического, позитивно-безответственного увековечения рабства Ницше. Но на практике самоосвобождение масс захлебнулось в крови, пролитой в эксцессах внешнего избавления от господской зависимости и в бесчеловечных уродствах всеобщего замещения господина рабом. Повсеместно и всепроникающим образом свершается воцарение поистине инфернальной фигуры «господина Раба» с его угрожающе быстро размножающимися аватарами – от малосимпатичных, но по-житейски терпимых и в какой-то степени простительных, до не только не подлежащих никакому прощению, но и вообще не поддающихся в принципе никакому человеческому уразумению в силу своей беспредельной омерзительности. В этом отношении сбылись самые мрачные пророчества Ф. Ницше. И представляется тем более логичным, что вынужденная продолжать уже начатые, но так и не доведенные до победного конца сражения, освободительная борьба против рабства все более смещается во внутренние глубины человека. Происходит поразительное переоткрытие того, что

55

И н т е р в ь ю с А л е к с а н д р о м М а м а л у е м

издавна было известно и философии, и искусству, и религии, но на общем фоне социально-без-нравственного фарисейства не могло быть воспринято и в должной мере осмыслено в интересах реального дела всеобщего освобождения: отношения «господства и рабства» представляют собой всеобщий структурный компонент, имманентный в той или иной сингулярной форме каждому человеческому индивидууму. Становится ясно, что, не ослабляя усилия по преодолению социально-классового отчуждения, необходимо в полной мере учитывать, что они не могут заменить собой неимоверно трудной, но никому не перепоручаемой и ни на кого не перекладываемой, выполнимой лишь только личным образом, личным подвижническим усилием, причем на протяжении всей жизни, работы по самопреодолению и самоосвобождению от элементов, следов или вытесненных форм собственной рабской зависимости, то есть того, что мы обычно имеем в виду, говоря: «выдавливать из себя по капле раба». Первое без второго обессмыслено, второе без первого обессилено.

Вадим Гусаченко. Возможна ли аристотимия господ? Александр Мамалуй. Судите сами. Каким образом мотиви-

руется введение концепта «аристотимия»? Это – попытка тематизировать контроверзу между Марксом и Ницше относительно перспектив свободы и признания. Марксовской – как продолжения и развития гегелевски-христианской – презумпции всеобщей свободы Ницше фактически противопоставил критерий качественности ее признания: он категорически выступил против универсального признания свободы на том основании, что оно ведет к обесцениванию, эрозии или даже полной утрате ее качества. Трансцендентально-рациональная признанность равенства всех со всеми, ослабляющая и, в конце концов, подрывающая глубинно-иррациональное желание быть лучше и выше других, неминуемо приводит к поголовному нивелированию людей в болотной трясине безразличия, самодовольства и посредственности. Замечу

56

Ф и л о с о ф с т в о в а н и е i n t e r v i a s

вкратце: в том, что формальное признание всеобщности и равенства права на свободу еще не означает ни реальной всеобщности свободы, ни решения вопроса о качестве ее признания, Маркс и Ницше по сути между собой не расходятся. Принципиально разделяет их другая проблема: возможна ли свобода без освобождения от рабства? Как известно, ответ первого – отрицательный, второго – положительный. Но спор этот еще очень далек от практического завершения. В наше время его продолжение сопряжено с актуализацией комплекса вопросов: возможно ли максимальное стимулирование развития лучших качеств индивида без ущемления универсального равенства в свободе каждого и всех? Возможно ли сочетание эффективной состязательности на равных условиях с культивированием личной заинтересованности одних в достижении успеха и более высоких результатов деятельности других? Возможно ли утверждение личных достоинств одних без умаления человеческого достоинства других, искренне признающих и высоко оценивающих определенное превосходство первых? Короче: возможно ли соблюдение всеобщего равенства в отношении к свободе без таких крайностей, как подчинение (само)избранной к собственному господству касты высших и нивелирование человеческих талантов и достоинств каждого человека? Само собой, нисколько не претендуя на указание радикального выхода из такой сложной проблемной ситуации, я все же надеюсь, что концепта «аристотимия» вполне достаточно, чтобы уловить ее суть. Ключевыми здесь являются два момента: первый – уточнение Дж. Фаулза, что древнегреческое слово «αριστος» означает «наилучший» не вообще, а лишь «в данной ситуации», и второй – актуализация Ф. Фукуямой парадокса «мегалотимии» (стремления к признанию в качестве лучшего и высшего по сравнению с другими) и «изотимии» (удовлетворения признанием в качестве равного среди равных). В отличие от «аристократии» (дословно: «власти лучших», причем, так сказать, «априорно и гарантированно лучших»), «аристо-

57