Какой модерн. Том 1 (Научное издание)-2010

А л е к с а н д р М а м а л у й

принципиального различия в самом характере исторической ответственности Маркса и Ницше за последующую трагическую тоталитаризацию общественного развития в ХХ веке? Учитывая, что интерес к такой постановке вопроса не исчерпывается историческим аспектом, а почти наверняка еще не раз будет остро актуализирован, представляется существенным в процессе ее обсуждения провести идею разграничения преимущественно рационалистической по своей конечной интенции и иррационалистической версий тоталитаризма. Об этом сегодня, как никогда ранее, следует всерьез подумать, ибо становится чуть ли не повсеместно распространенным (как в идеологических построениях, так и в массовых представлениях), столь же бездумное, сколь и легкомысленное, по сути своей совершенно неправомерное и крайне опасное их сближение вплоть до полного отождествления.

Из-за того, что крайности смыкаются: коммунистическая рациональность и фашистская иррациональность в своем конкретно-историческом воплощении, к несчастью, внешне обладают одиозными признаками сходства (прежде всего по части насильственно-репрессивных средств достижения собственных целей); из-за того что, наконец, в реальной жизни они нередко демонстрируют циничную, отвратительно бесхребетную взаимопревращаемость, образуя гремучие, взрывоопасные, представляющие угрозу для жизни окружающих «красно-коричневые» смеси; из-за этого и всего с ним связанного ни в коем случае не стоит забывать и об их противоположности - как с точки зрения целей и социальной базы, так исторической фундированности и легитимности, значимости и перспективности31.

31 «Как бы ни пытались антикоммунисты отождествить коммунизм с на- ционал-социализмом гитлеровской Германии, мир отнесся к этому без особого энтузиазма. Слишком уж грубой является тут фальсификация реальной истории» (Зиновьев А.А. Посткоммунистическая Россия. Публицистика 19911995 гг. М.: Республика, 1996. С. 146).

138

К а р л М а р к с и Ф р и д р и х Н и ц ш е

Из-за того, что крайности имеют опасное обыкновение сходиться, они не перестают быть крайностями определенного происхождения и толка, а именно – противоположных полюсов человеческой жизни: добра и зла, истины и заблуждения, смысла и бессмыслицы, свободы и рабства, культуры и варварства... Из того, что зло способно рядиться в тогу добра, а добро – прибегать к орудиям зла, из факта их бесподобного хамелеонства и предательской взаимозаменяемости вовсе не следует, что их различие вообще эфемерно и не существенно. Из-за того, что «добрыми намерениями вымощена дорога в ад», отнюдь не становится безразличным, чем – злым ли умыслом или добрыми устремлениями – руководствуются люди.

Злая воля и варварство – все-таки лишь эпифеномены, а не самая суть человеческого творчества и свободы. Бесчеловечные средства, безусловно, компрометируют гуманные цели, но не в силах опрокинуть или вовсе отменить их, затрудняют, затягивают или откладывают, но не устраняют полностью и не снимают с повестки дня необходимость их осуществления. Великие идеалы ни в коей мере не оправдывают низменных средств их достижения. В противовес принципу: «цель оправдывает средства» К. Маркс отстаивает другой принцип: «цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель»32. Неправые средства способны низвести до уровня своей неправоты даже самые возвышенные цели. И все же они, пройдя через это, далеко не только диалектическое отрицание, оказываются востребованными вновь и вновь, хотя, разумеется, в существенно скорректированной и обновленной форме.

Реальная жизнь тем и отличается от идеальных замыслов, что она в своей «вот» или «здесь» данности лишена адекватных (столь же идеально чистых) средств их воплощения. Если о происхождении высокой поэзии приходит-

32 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 65.

139

А л е к с а н д р М а м а л у й

ся говорить: «Когда б вы знали, из какого сора/ Растут стихи, не ведая стыда»33, или: «…Поэтическая речь всегда зачинается в некоей нанесенной ране»34, то, что нужно быть готовым услышать о низкой прозе жизни, о ее питательной почве («гумусе»), сплошь сдобренной «сором бытия» или обезображенной «родовой травматической раной» – трудовым потом, слезами от нескончаемых бедствий и обид, горечью бессилия перед безмерной несправедливостью, кровавыми следами злобной мстительности, обескураживающей властью соблазнительного порока, тусклой беспросветностью буден. Неустранимая «нечистота» средств имеет, тем не менее, свой порог: чтобы не превратиться в средства иной, противоположной цели, они не должны порывать связи, пусть лишь символической, со «своей» целью и не подрывать, не подсекать регулятивную функцию собственной идеальной перспективы.

Всякого рода деконструкции бинарных оппозиций предостерегают против всевозможных телеологических или надындивидуальных предзаданностей их гарантированного (провидением, логикой или неумолимой поступью истории) «снятия». Ведь никакая пара противоположностей не оставляет наедине своих «визави». Любая из них сложно опосредствована паутинообразной сетью других бинарных оппозиций. Подобным образом они взаимно корректируют друг друга, дезавуируя манихейскую прямолинейность «чер- но-белой» логики. Это, конечно, сильно затемняет диалектическую прозрачность отношений между противоположностями, ставит под вопрос универсальную однонаправленность процесса разрешения противоречий, не говоря уже об упованиях на автоматический, «самособойный» характер его действия. Но, одновременно, оставляет и надеж-

33Ахматова А. Тайны ремесла // Соч. В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 1. С. 277.

34Мысль Э. Жабе в передаче Ж. Деррида (См.: Деррида Ж. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000. С. 105).

140

К а р л М а р к с и Ф р и д р и х Н и ц ш е

ду на то, что монструозные крайности и ужасающие эксцессы, сопровождающие попытки революционизирования исторического процесса, его ускорения и форсирования, – суть не последнее слово истории, а лишь горькое и трагическое выражение вулканического выброса извечно вытесняемой и подавляемой, вовремя не находящей себе выхода социальной энергии масс, ее перехлестнувшего через всякую критическую межу исторического нетерпения, смерчеподобного, сметающего любые промежуточные формы, порыва к избавлению от серой, вялотекущей безысходности.

Конечно, бесчисленные потери и жертвы истории невозможно оправдать никакими возвышенными соображениями ad hoc* или post factum*. Горе подобного вселенского масштаба не может не оставаться навсегда безутешным. Своей неизбывностью или неискупимостью оно способно лишь служить предостережением. Впрочем, если находятся те, кто, в свою очередь, способны этому предостережению внимать. Можно, конечно, сетовать на то, что история учит тому, что на самом деле никого и ничему не научает. И все же не следует игнорировать и уроков, быть может, не столь уж однозначно, но явно противоположного свойства. «Карибский кризис» для руководителей сверхдержав, «вьетнамский синдром» для Америки… К этим «дежурным» примерам добавим, к сожалению, плохо еще проанализированный, но поразительный в силу своей полнейшей невозможности – на фоне известных событий в Венгрии, Чехословакии, Польше – факт сдачи советскими коммунистами власти что называется «без единого выстрела». Едва ли его можно хоть как-то понять, если не принять во внимание, что в данном случае урок истории как раз-то и был – с «грехом пополам», разумеется, – но в главном все же воспринят. Кровавый аргумент ни перед чем не останавливающейся силы на этот раз не был приведен в действие. Трудно переоценить тот факт, что Со-

141

А л е к с а н д р М а м а л у й

ветская история завершилась без нового издания гражданской войны, не говоря уже о мировой, которая с большой степенью вероятности могла быть «сдетонирована» первой.

Но именно потому, что «цена истории» всякий раз грозит обессмыслить саму историю, следует с тем большей ответственностью (несмотря на неисчерпаемость возможностей исторической мимикрии со всеми ее поразительными переплетениями, превращениями, смещениями и замещениями), терпеливо и настойчиво, нередко с использованием филигранной исследовательской техники, проводить разграничение между мучительно трудным и непомерно дорогим по своей «цене» процессом освободительного становления, с одной стороны, и далеко не беспочвенными, хотя все труднее распознаваемыми (и в своих внешних проявлениях все более и более по-змеиному искусительными), контртенденциями собственно поработительного свойства, – с другой.

Вот почему следует согласиться со Славоем Жижеком в том, что не только нельзя забывать о существенной противоположности коммунизма и фашизма, но и о принципиальной разнице между сталинистским и нацистским террором. Приведя слова Примо Леви: «Социализм можно и даже легко вообразить без концлагерей. Нацизм же без лагерей уничтожения немыслим», он замечает: «Если даже допустить, что сталинский террор – необходимое последствие социалистической идеи, он все же останется трагической стороной извилистого пути, стремящегося к свободе, … – нацизм же был

вмешательством в историю с целью покончить со свободой навсегда». И далее: «Коммунизм действительно обладает „внутренним вели-

чием“, скрытыми возможностями взрывного освобождения, нацизм же был мерзок насквозь, в самом корне: было бы нелепо описывать Холокост как трагическое извращение благородной нацистской идеи – эта идея к Холокосту и сводилась»35.

35 Жижек С. Заметки о сталинской модернизации // Художественный журнал. 2001. № 36. (Курсив мой. – А.М.).

142

К а р л М а р к с и Ф р и д р и х Н и ц ш е

Очень остро, если можно так сказать, с беспощадной остротой говорил об этом А. Камю: «Было бы несправедливо отождествлять цели фашизма и русского коммунизма. Фашизм предполагает восхваление палача самим палачом. Коммунизм более драматичен: его суть – это восхваление палача жертвами. Фашизм никогда не стремился освободить человечество целиком; его целью было освобождение одних за счет порабощения других. Коммунизм, исходя из своих глубочайших принципов, стремится к освобождению всех людей посредством их всеобщего временного закабаления. Ему не откажешь в величии замыслов»36.

Фашизм устремлен к перераспределяющему увековечению господства и рабства; разделение на господ и рабов он тщится навсегда закрепить по природно-этническому принципу крови и почвы37. Фашизм, нацизм, крайний национализм – суть вожделение гарантированного господства за счет фатальной обреченности к рабству, когда не подлежащей ни малейшему пересмотру и обжалованию гарантией/фатумом-приговором служит элементарная при- родно-биологическая принадлежность человека к соответствующей расе, нации, этносу и их (будто бы тоже естественным, природно-биологическим образом вырастающим, взращиваемым и функционирующим) культуре и языку. Быть абсолютно гарантированными господами по вечному праву крови и почвы над безропотными рабами, обреченными (да и то, если их по какой-то прихоти или надобности милостиво соизволят оставить в живых) на скотское прозябание – опять-таки единственно лишь в силу отсутствия у них все тех же априори господских крови и почвы – вот предел мечтаний и устремлений настоящих

36Камю А. Указ. соч. С. 310.

37Нацизм доводит до логического завершения общую интенцию национализма мыслить воображаемое величие собственной нации как нечто произрастающее от природы (См.: Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. СПб: Наука, 2001. С. 213).

143

А л е к с а н д р М а м а л у й

фашистов. Рискнув «ринуться в историю во имя иррационального», «фашизм желал учредить пришествие ницшеанского сверхчеловека»38. Но самозванный сверхчеловек не замедлил обернуться недочеловеком. И этот «сверхнедочеловек» как носитель беспредела воли к власти, господству и всемогуществу присвоил себе право быть, вместо смещенного им Бога, безраздельным владыкой жизни и смерти других. Однако «сделавшись поставщиком трупов и недочеловеков», он превратился не в Бога, а в «гнусного прислужника смерти»39.

Руководствуясь разумно обоснованными интересами всеобщего освобождения, «рациональная революция, в свою очередь, стремится реализовать предсказанного Марксом всечеловека». Но трагическая логика истории такова, что революция, вопреки ее собственной «высокой страсти, начнет все сильней и сильней калечить человека и в конце концов сама превратится в объективное преступление»40. В результате «обесчещенная революция предает свои истоки, лежащие в царстве чести» (курсив мой. – А.М.)41.

Фашистское движение во главе со своими безумствующими фюрерами, вознамерившимися остановить ход истории, навсегда останется лишь диким порывом противоистории. Русский же коммунизм, как бы ни оценивались его вожди и жалкий, плачевный итог, «заслужил название революции, на которое не может претендовать немецкая авантюра», поскольку он взвалил на себя бремя «метафизических устремлений, направленных к созданию на обезбоженной земле царства обожествленного человека»42.

Возможно, проведенное А. Камю различение рационалистической и иррационалистической версий тоталитаризма нуж-

38Камю А. Указ. соч. С. 310.

39Там же.

40Там же.

41Там же. С. 346.

42Там же. С. 262.

144

К а р л М а р к с и Ф р и д р и х Н и ц ш е

дается в уточнениях. Но его общий пафос сохраняет свое более чем актуальное звучание и в наше «посттоталитарное» время. Во всяком случае, ясно одно. Хотя нельзя допускать, чтобы тень, которую отбрасывает нацистский ангажемент на Ницше, закрывала собой многообразную значимость его философии, необходимо в полной мере продумать то обстоятельство, что в лице Ницше критическая мысль Нового времени в первый раз выпустила из рук знамя

свободы и вполне осознанно, преднамеренно, открыто отказалась от отстаивания своей освободительной миссии. Это, как считают Ю. Хабермас и солидарный с ним в данном случае Р. Рорти, является «катастрофическим наследием», которое «сделало философскую рефлексию в лучшем случае иррелевантной, а в худшем – враждебной либеральной надежде»43. Закат звездного идеала общечеловеческого освобождения вкупе с

другими великими наррациями проекта модерна, диагностируемый в качестве верного симптома постмодерной ситуации,44 начал отсчет своего времени по часам бесстрашного – вплоть до безумия – базельского провидца.

Однако, на всякий случай, нужно лишний раз предостеречь против бесплодной подмены исторической ответственности судебной, криминально-юридической. Это повлекло бы за собой, как в самом худшем виде уже случилось в недавнем прошлом, полное затмение лишь одною из многочисленных ницшеанских «перспектив» всех остальных, на нее полностью не размениваемых. Здесь уместно вспомнить слова молодого Маркса: «Свобода настолько присуща человеку, что даже ее противники осуществляют ее, борясь против ее осуществления… Ни один человек не борется против свободы, – борется человек, самое большее, против свободы других»45.

43Рорти Р. Указ. соч. С. 93.

44См.: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М., СПб: Алетейя, 1998.

45Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 55.

145

А л е к с а н д р М а м а л у й

Ницшевское небрежение свободой других может действительно до глубины души возмущать и вызывать вполне оправданный протест. Но стоит дать чувству негодования улечься, как приходит понимание, что в данном случае имеется определенное «смягчающее обстоятельство». Скорее всего, мы встречаемся со своеобразной игрой, позой, актерством, розыгрышем, очередной и отнюдь не последней маскойпробой искусного эксцентрика. Он тщательно избегает центрирования на чем-либо однозначном и выбирает риск испытания на самом себе творческой открытости, экстерриториальности в качестве способа личного существования, не скованного никакими предсуществующими пределами. Не станем же мы предъявлять иск актеру, вменяя ему лично в вину преступления или проступки, содеянные его героями? Хотя и, при всем желании, полностью избавить свободного творца от ответственности за публичные жесты, манифестируемые смыслы и произносимое им вслух, на людях и для людей слово едва ли возможно.

Сознательная историческая ответственность Маркса – это ответственность революционного борца за всеобщую общественную свободу. Именно всеобщую и общественную, ибо она предполагает утверждение общества, которое предоставляет реальную возможность свободы каждому конкретному человеку в качестве непременного условия осуществления свободы всех людей. Достижимость такой полноценной свободы определяется прежде всего мерой освобождения как от природной, ближайшим образом – вещественно-телесной, так и от социально-экономической зависимости одних людей от других. Маркс нигде не говорит, что этого вполне достаточно для автоматического и гарантированного обретения действительной свободы каждым и всеми в любом жизненном про- странстве-проявлении, но недвусмысленно настаивает на этом как на совершенно необходимой и основополагающей предпосылке. Он не только не отождествляет освобождение и свободу, а, быть может, как никто другой до него, строго и по-

146

К а р л М а р к с и Ф р и д р и х Н и ц ш е

следовательно различает их, необходимо опосредствуя свободу процессом освобождения. Для него, говоря языком диалектики,

свобода есть «снятие» (Aufhebung) освобождения.

Освобождение открывает реальную возможность свободы, но самого по себе его недостаточно для превращения этой реальной возможности в действительность. Освобождение становится свободой, превращаясь в самоосвобождение. Впрочем, переход свободы к своему самообусловливанию, т.е. само-

определение свободы своим собственным основанием в форме самоосвобождения, и, стало быть, обратный процесс движения от свободы к освобождению – именно в качестве особой проблемы – в основном остается вне поля зрения Маркса. Он сосредоточен на движении от освобождения к свободе. В этом смысле можно сказать, что в сложном взаимоотношении освобождения и свободы Маркс делает акцент преимущественно на освобождении, но таким образом, чтобы оно было освобождением к свободе, а не освобождением к рабству, не освобождением, основанном на рабстве и упрочивающим или умножающим рабство, а освобождением свободой свободы каждого и всех. Марксова проблема и, соответственно, миссия – это проблема и миссия освобождения свободы и к свободе, в отличие от освобождения к новому рабству, проникающему все глубже, распознаваемому все хуже, принимаемому добровольно все охотнее и потому сковывающему все незаметнее, но крепче и крепче.

При желании Маркса вовсе не так уж и трудно понять. В условиях всех существовавших ранее и, мы можем добавить, всех существующих до сих пор обществ освобождение еще никогда не было и не является по сей день всеобщим, ибо оно не совпадало и все еще не совпадает с самоосвобождением. Потому-то и свобода всегда оказывалась и оказывается возможной только в форме своей противоположности – только за счет несвободы, как отчуждение и частное присвоение одними, немногими плодов освобождающей деятельности других, многих, громадного трудового

147