Виролайнен М.Н. Речь и молчание

ла из культурных связей канон), то здесь все сложилось иначе.

Но прежде чем окончательно описать этот переход, необходимо

сделать одну оговорку.

Объявляя Пушкина родоначальником классической русской словесности, мы всегда говорим о том, что появление Пушкина

было подготовлено деятельностью его ближайших предшествен

ников: Державина, Карамзина, Жуковского, Батюшкова и др.

При этом мы всегда отмечаем, что в писательской деятельности

Пушкина было нечто, принципиально отличавшее его от старших его современников. Это «нечто» нельзя объяснить одной только

степенью одаренности. Пытаясь определить, в чем, собственно,

Пушкин был первым (ведь «родоначальник» — это именно пер вый), мы всегда отмечаем, что это он превратил писательский

труд в профессию. Если взглянуть на эти достаточно общие мес та сквозь призму предложенных здесь категорий, откроется сле дующая картина.

Причастные к литературе старшие современники Пушкина

почти все без исключения были людьми, так или иначе вписан

ными в государственные парадигмальные структуры. Их писа тельская деятельность развивалась либо параллельно и независи мо от этих структур, либо находилась в определенной зависимо сти от них. Союз поэтов, вышедших из Лицея, был практически

первой «цеховой корпорацией» мастеров слова. От всех преды

дущих литературных кружков, объединений и обществ он отли чался двумя качествами. Во первых, поэзия заняла здесь одно значно центральное место, стала главным предметом деятельно сти, окончательно и недвусмысленно перестала быть занятием

«периферийным», либо прилагающимся к другим профессиональ

но служебным обязанностям, либо обслуживающим некие дру гие сферы гражданской и частной жизни. Во вторых, это была именно «корпорация»: ее составляли те, из кого намеревались

вырастить замкнутое сообщество политических деятелей, стоя

щих у кормила новой государственности, — и эта парадигмаль

ная предопределенность системы воспитания, заложенная в за

мысле Лицея, не осталась безрезультатной. Быть может, имен но вследствие того, что все обещания, внушенные лицеистам,

51

lib.pushkinskijdom.ru

остались невыполненными, усвоенным оказался только сам па

радигмальный механизм, который и начал беспрепятственно об

служивать совершенно иные цели. Однако роль парадигмы при

этом изменилась радикальнейшим образом.

Если бы из лицеистов был выращен союз политических дея

телей, такое сообщество составило бы самую плоть парадигмы

(то есть принцип воплощенности парадигмы не был бы нарушен)

и функционировало бы в соответствии с нормативами парадиг

мальной культуры, в которой парадигме принадлежит иерархи чески верховное место. Ценности, выработанные союзом поэтов,

опрокинули эти правила. Парадигмальный механизм оказался

превращенным в средство их самооформления, то есть выполнил не верховную, а служебную роль. Кроме того, характер само

оформления этой поэтической корпорации, лишенный какой бы то ни было внешней атрибутики, державшийся исключительно внутренним самоопределением, нарушил также и принцип вопло щенности, явленности парадигмы.

Подобная трансформация может быть определена как «инте

риоризация» парадигмы. Из внешнего, воплощенного нормати ва она превратилась в один из внутренних регуляторов, утратив при этом свое прежнее место в иерархической шкале ценностей.

Этот процесс можно было бы описать и на примере чисто лите ратурной эволюции1, но нам здесь важнее проследить, каким обра

зом сама литература постепенно получила в русской культуре со

вершенно новый статус. Потому то мы так подробно и говорили о Лицее — учреждении, вовсе не предназначенном для того, чтобы создать предпосылки для нового типа русской словесности, и, од нако, выполнившем именно эту задачу. Важно и то, что, хотя

Пушкин и занял в этой истории центральное место, он участво

вал в ней не один. В Лицее сложилось именно сообщество поэтов, принципиально иное, чем «Арзамас», «Общество любителей рос сийской словесности» и др. Оно то и стало тем кристаллом, вокруг

которого начала по новому формироваться литературная жизнь.

1 Ему соответствует, в частности, замена жанровых различий разли чиями стилевыми, о которой пишет Л. Гинзбург в книге «О лирике» (Л., 1974. С. 24–26), и многие другие внутрилитературные процессы.

52

lib.pushkinskijdom.ru

Писателями пушкинского круга был выработан новый харак

тер словесности, соответствующий тому типу культуры, в кото

ром основную смысло и формообразующую функцию составля

ют два уровня: уровень непосредственного бытия и взаимодей ствующий с ним словесно мыслительный уровень. Но это была

только модель двухуровневой культуры, ибо за рамки литерату

ры она не экстраполировалась.

Эта экстраполяция началась сразу же, как только были нару

шены два ограничения, которые Пушкин в своем творчестве ни когда не переступал. Первое ограничение вылилось в формулу:

«Цель поэзии — поэзия»1; второе не было сформулировано им,

но соблюдалось неукоснительно: оно состояло в отказе от лю

бых претензий на мессианско сакральное значение поэзии. Это

были ограничения принципиальные, они не позволяли литера

туре выйти за собственные рамки и стать чем то большим, чем ценнейшее, но все же частное явление культуры. Нарушение их произошло очень скоро, еще при жизни Пушкина.

Уже во второй половине 1820 х годов русскими мыслителя

ми, пережившими сильнейшее влияние немецкой философии, был

прочно усвоен пафос универсализма, побуждавший все выводить из единого источника и сводить к единому закону, по мере при ближения к которому и отдельный человек, и культура, и мир восходят к Абсолюту.

В стремлении к Абсолюту сказалась, безусловно, тоска по ка

нону. Но связи, пресеченные парадигмальной культурой, уже не восстанавливались. Обряд, в том числе и церковный, уже давно перестал быть культурообразующим органом, обеспечивающим единство всех форм бытия с каноном. Мысль и дух, испытавшие

новую потребность в таком соединении, стали обеспечивать ее са

ми. Основная нагрузка в решении этой задачи легла на словесно мыслительный уровень. Это и породило чрезвычайно парадоксаль ное состояние, в котором оказалась русская культура XIX века.

Идеи немецкого романтизма, соединившего религиозное на

чало с началом философско эстетическим, в самой Германии

1 Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 13. С. 167.

53

lib.pushkinskijdom.ru

потерпели крах достаточно быстро. На русской почве они пус

тили очень глубокие корни и принесли необыкновенные плоды.

Уже любомудры вслед за Шеллингом утверждали, что главней

шее призвание искусства — соединение конечного с бесконеч ным (в некотором роде это эквивалентно единению непосредст

венного бытия с каноном). Думается, что именно этот постулат

привел к нарушению тех ограничений, которые Пушкин накла

дывал на словесность. (Неудивительно его быстрое расхождение

с кругом «Московского вестника».) Искусство, и прежде всего словесное искусство, представителями которого были люди, раз

вивавшие этот комплекс идей, призывалось к тому, чтобы испол

нить посредническую миссию между земным и Божественным. Подобная миссия не может быть истолкована иначе как сакраль

ная. Сама забота иcкyccтвa о земном (цель поэзии, лежащая за пределами поэзии) получает в этом свете религиозный оттенок. Это уже совсем иная обращенность к жизни, чем дидактически морализаторская тенденция парадигмальной словесности.

Такая трактовка словесности очень быстро выдвинула ее на

центральное место в культуре, превратила в центральный орган культурообразования.

Писателем, через которого круг идей любомудров оказался прочно внедренным в русскую литературную традицию, стал Го

голь. Быть может, его колоссальное значение в русской культуре

определилось тем, что этим философско эстетическим построе ниям он придал гораздо более буквальный смысл, чем тот, кото рый имелся и в немецком первоисточнике, и в первых его рус ских вариациях. Там бесконечное и конечное, небесное и земное

мыслились скорее как категории сознания, как ориентиры духа

и мысли — то есть располагались в сфере идеальной. Гоголь вос принял их как ориентиры реальной деятельности. (Отчасти это напоминает способ, каким Россия восприняла византийское пра

вославие.)

Главный пафос гоголевского творчества может быть опреде

лен как пафос преображения искусством действительности. Эта

идея была рождена не им, в русской эстетике конца 1820 х — начала 1830 х годов она занимала одно из центральных мест,

54

lib.pushkinskijdom.ru

но путь, избранный Гоголем для ее реализации, был глубоко ин

дивидуален. В эстетических построениях идея преображения свя

зывалась, как правило, с сокровенной и внутренней сущностью

творческого акта — Гоголь воспринял ее как идею вторжения

вдействительность, переустройства реальности. Собственно го

воря, это и была та самая универсалистская идея соединения

конечного с бесконечным посредством искусства — но понятая

не в идеальном, а в буквальном смысле, трактующем конечное

как конкретную реальность, социальную, историческую, мате риальную наконец.

Стремясь осуществить эту идею, Гоголь нагрузил литератур

ное слово той нагрузкой, которую, по сути дела, несло слово фольклорное, обрядовое: именно оно обладало силой магиче

ского взаимодействия с плотью мира. Попытка реализовать эту функцию слова в условиях двухуровневой культуры привела к апофеозу гоголевского творчества, незамедлительно обернув шемуся его крахом1.

После Гоголя русская литература так навсегда и осталась

озабоченной проблемой действенного вторжения в жизнь. Эта

задача имела одновременно и прагматическое, и сакральное значение. Даже для атеистически настроенных литераторов сам статус литературы определялся ее мессианским призванием. Иными словами, в XIX веке словесность стремилась осущест

вить ту самую функцию, которую в канонической культуре вы

полнял обряд.

Как оказалась возможной такая постановка задачи и суще ствовала ли принципиальная возможность ее решения?

После двух крупнейших культурных трансформаций (перехо

да к трехуровневой, а затем к двухуровневой культуре) именно

вслове оказалась сохраненной и свернутой и память о каноне, и память о парадигме. В канонической культуре слово выступа ло как посредник, передающий смысл и образ начала высшего,

чем оно само, но ему соприродного. В парадигмальной культуре

оно подражало образцу и хранило в себе образец. В силу памяти

1 См. об этом наст. изд., c. 346–358.

55

lib.pushkinskijdom.ru

оканоне слово знает свою сакральную природу; в силу памяти

опарадигме оно мыслит себя как эталон. В условиях двухуров

невой культуры эти функции совместились, что привело в из

вестном смысле к самосакрализации словесно мыслительного уров ня. Получив колоссальный объем, став держателем критериев, на

копленных культурной традицией, слово в то же время оказалось

в парадоксальной ситуации: стремясь выйти за собственные пре

делы и восстановить свою посредническую и, в сути, служебную

функцию, оно чем дальше, тем больше продолжало обслуживать са мое себя, так как именно в нем были свернуты те культурные уров

ни, по отношению к которым оно стремилось стать началом свя

зующим.

Спроцессом самосакрализации слова и была связана отча

янная гоголевская надежда с помощью слова преобразить мир. С ним же связана и причина, по которой писатель позволил се бе заступить на место священника.

В попытке соответствовать мессианскому назначению рус

ской литературы последовательнее всех других за Гоголем по

шел Достоевский, но он же радикальнее всех других изменил условия поставленной задачи.

Достоевский не принял в Гоголе «противувольного» выпы тывания реальности и «противувольного» навязывания ей соб

ственного творческого императива. Ему ближе был пушкинский

принцип охранения суверенитета действительности1. Заявив эту позицию в первом же своем произведении, Достоевский упразднил тем самым поставленную Гоголем и невыполнимую в условиях двухуровневой культуры задачу прямой «магиче ской» связи слова с непосредственным бытием.

Зато другое качество слова — его сопричастность канону —

Достоевский развил в высшей степени. Писательское слово До стоевского — субстанция свидетельствующая. Ничего не навя зывая реальности, не вторгаясь в нее, оно соотносит эмпириче

ские факты обыденной, грешной и страстной земной жизни с их

1 См. об этом: Бочаров С. Г. Переход от Гоголя к Достоевскому // Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 178–209.

56

lib.pushkinskijdom.ru

сакральным смыслом, и об этом смысле свидетельствует. Имен

но такой задаче служит символический подтекст его романов.

Сопоставляя тенденцию Достоевского с тенденцией Гоголя,

можно сказать, что, в отличие от Гоголя, стремившегося восста новить обрядово магическую функцию слова, Достоевский куль

тивировал способность слова выращивать и содержать в себе

миф1. Однако акценты, смещенные Достоевским, не упраздни

ли поставленной Гоголем задачи. На протяжении всего XIX ве

ка представители русской словесности едва ли не главнейшей своей миссией считали непосредственную работу с реальностью.

И поскольку это не удавалось осуществить средствами художе

ственного слова, переходили (как, впрочем, и Гоголь) к интона ции публицистической, имеющей прямую обращенность к адре

сату, наименее затрудненно осуществляющей коммуникативную функцию слова — функцию не отражения, а связи с действи тельностью и воздействия на нее.

Но в публицистических высказываниях утрачивался другой

полюс: приближаясь к «конечному», они удалялись от «беско

нечного». И задача осуществления связи «конечного» с «беско нечным» вновь оставалась нерешенной.

Трагизм этих разрывов и честность, с которой к ним отно сились, к концу XIX века не ослабели — быть может, они стали

еще напряженнее.

В этом отношении Лев Толстой, идущий за плугом, — фигу ра в высшей степени выразительная. Думается, что глубинной причиной, понуждавшей его встать за плуг или обучать кресть янских детей грамоте, было усвоенное русской традицией пред

ставление о писательской миссии как о миссии прямого и непо

средственного возделывания реальности. Нельзя сказать, что Лев Толстой был великим русским писателем, а кроме того, он был человеком, которой пахал землю и т. д. Толстой пахал зем

лю именно вследствие того, что был русским писателем. В этом

он был последователем Гоголя — и потерпел тот же крах, что

1 См. об этом: Иванов В. И. Достоевский: Трагедия — миф — мис тика // Иванов В. И. Собр. соч. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 517–518.

57

lib.pushkinskijdom.ru

иГоголь, ибо вопрос о том, как преодолеть разрыв между писа

тельством и хлебопашеством, он так и не смог разрешить.

Кначалу XX века вопрос этот стал обостренно болезненным.

Символисты пытались по своему на него ответить, ломая свои

ичужие судьбы. Сколь ни противоположна Толстому фигура

Блока, но безумное упорство поэта, стремившегося отождест

вить собственную невесту с образом Прекрасной Дамы, было

продиктовано той же самой традицией, взывающей к соедине

нию конечного с бесконечным — к буквальному их соединению. Но в рамках же символизма зародилось и другое — облег

ченное — решение этой задачи.

Для «аргонавтов», вдохновляемых Андреем Белым, цель ху дожественного творчества состояла прежде всего в том, чтобы

вылиться в «жизнетворчество», в пересоздание себя и мира1. Но поэтическое настроение — личное, субъективное или разде ленное с единомышленниками — со слишком большой готов ностью отождествляли с состоянием мира; московским зорям

изакатам слишком легко приписывали сакральный смысл «арго

навтического» солнечного мифа, в прекрасных москвичках слиш

ком безоглядно почитали Софию Премудрость и Лучесветную подругу. Создавая «Ревизора», Гоголь ждал ответа от мира — и, не дождавшись его, признал свое поражение. Здесь ответа не ждали, ибо поэт жизнетворец сам наделял им мир, сам вел обе

партии, сам выстраивал обратную связь. В сущности, это был

идеальный вариант уклонения от взаимодействия с миром, хотя

иимеющий полную видимость взаимодействия. Если же ответ раздавался, он вызывал не благодарность, даже не удивление, а негодование, возбужденное несоответствием предзаданной пар

тии (так, к примеру, негодовал Андрей Белый, когда Нина Пет

ровская нарушала предначертанные им законы «мистериально го» сюжета).

История расцвета и кризиса символизма не случайно повто

ряла историю немецкого романтизма: это было возвращение

1 О «жизнетворчестве» «аргонавтов» см.: Лавров А. В. Мифотворчест во «аргонавтов» // Миф — фольклор — литература. Л., 1978. С. 137–170.

58

lib.pushkinskijdom.ru

к исходным позициям, в каком то смысле — дискредитацией

всего пути, пройденного двухуровневой культурой.

Итак, можно сказать, что величие русской классической лите

ратуры было обусловлено ее стремлением восстановить в услови ях двухуровневой культуры те связи миропорядка, которые бы

ли присущи эпохе канонической. Отсюда — постоянная обращен

ность литературы к непосредственному бытию, религиозная

напряженность ее заботы о нем, отсюда же — ее то подспудный,

то явный конфликт с церковностью. Русская словесность приня ла на себя искаженные парадигмальной культурой функции цер

ковности. Наверное, подобная нагрузка на слово — беспреце

дентный случай в истории человеческой культуры, и мировая ре путация «святой русской литературы» — репутация, безусловно,

заслуженная. Но была здесь и своя подмена, так и не позволив шая решить главную задачу русских писателей — задачу прямо го выхода к непосредственному бытию. Слово не могло заменить собою того, что осуществлял обряд. Исконно будучи только частью

обрядности, оно не могло восполнить всех ее функций, а, стре

мясь осуществить это, превращалось в часть, выдающую себя за целое. И катастрофы, пережитые на этом пути, достойны не меньшего восхищения, чем удачи и достижения. Ибо то, что сло во русской литературы так никогда и не смогло выдать себя за

целое, то, что разрывы между ним и реальностью — болезненно,

мучительно, но постоянно — фиксировались, свидетельствовало не о чем другом, как о неспособности культуры к установлению ложных связей и успокоенности на лжи.

И тем не менее в начале XX века двухуровневая словесно мыс

лительная культура пришла к состоянию глубочайшего кризиса.

Задача, решаемая на протяжении столетия, так и осталась зада чей, а расцвет искусства «серебряного века» был обусловлен от решением от нее. В тот момент предпочтительней оказалась сти

лизация жизни под поэтический идеал, стилизация, снимающая

проблему их сущностного сцепления. Освобожденная от этой

проблемы словесность начала гипертрофированно развивать свое

идеальное содержание — и словесно мыслительный уровень за мкнулся сам на себя.

59

lib.pushkinskijdom.ru

Эволюция словесно мыслительного уровня в сторону самоза

мкнутой автономии угрожала таким отпадением его от непосред

ственного бытия, которое привело бы к одноуровневому типу

культуры. Творчество в сфере словесного осталось бы узкоэли тарной реалией, отрезанной от общего поля жизни, — и непо

средственное бытие осталось бы единственным уровнем, форми

рующим культурный космос.

В определенном смысле одноуровневая культура есть нонсенс,

ибо это тип культуры, в котором все начинает тяготеть к одному полюсу: к непосредственному бытию. Отсутствие второго мощ

ного полюса исключает возможность мало мальски здорового на

пряжения и неуклонно порождает энтропийный процесс. Естест венно поэтому, что почти инстинктивной реакцией на движение

культуры к такой трансформации явился поиск внутри самого не посредственного бытия тех потенций, благодаря которым оно предстало бы не в качестве одноуровневой реальности.

В 1918 году Н. Бердяев подводил итоги совершающимся про

цессам: «Искусство неизбежно должно выйти из своего замкну

того существования и перейти к творчеству новой жизни <...> Является такое чувство, что покровы культуры, вечно классиче ской культуры, канонической культуры разодраны навеки и не может уже быть возрождения в старом смысле слова <...> Разрыв

покровов культуры и глубокая в ней расщелина есть симптом не

коего глубокого космического процесса <...> Через культуру ле жит путь <...> претворения самой культуры в новое бытие, в но вую жизнь, в новое небо и новую землю <...> Великий конфликт варварства и упадочности <...> есть лишь проявление более глу

бокого трагического конфликта творчества жизни и творчества

культуры. Выходом из него может быть лишь тот переход в но вый мировой эон, в котором всякое творчество будет уже продол жением Божьего творения мира»1.

Вопрос здесь поставлен иначе, нежели он ставился на протя

жении XIX века. Речь шла не о том, как продлить созидаемое ис

кусством в сферу непосредственного бытия. Сама жизнь, само

1 Бердяев Н. Кризис искусства. М., 1918. С. 20, 27–28.

60

lib.pushkinskijdom.ru