Виролайнен М.Н. Речь и молчание

УДК 82(2)

ББК 83.3(2Рос Рус) В 52

Предисловие С. Г. Бочарова

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора»

осуществляет юридическая компания «Усков и партнеры»

Виролайнен М.

В 52 Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. — СПб.: Амфора, 2003. — 503 с.

ISBN 5 94278 487 6

В книге петербургского филолога М. Н. Виролайнен собраны статьи разных лет, посвященные русской словесности. Охват материала самый широкий — от летописей до Пушкина и Достоевского, Хлебникова и Набокова. Единое пространство русской истории осмыслено автором как «культурный космос», развивающийся по своим законам.

lib.pushkinskijdom.ru

Памяти моего отца Наума Яковлевича Берковского

lib.pushkinskijdom.ru

ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ

Книга эта накопилась у автора за два десятка лет; статьи Марии На умовны Виролайнен являлись в свет, но в первый раз сейчас они собра ны в книгу. Читая ее, что мы видим? Мы видим, прежде всего, что зна чит личность, автор как личность, в нашем филологическом деле — рав но как и в том, что мы по привычке называем литературой; но наше литературоведение в сильных своих образцах это тоже литература, сло% весность — понятие, которое так удачно стоит в подзаголовке книги; хороший филолог — это писатель, имеющий дело не только со словом исследуемого автора, но и сам работающий с собственным словом, без чего и исследуемое слово ему не откроется. И также мы видим, как нужна такому филологу своя книга, в которой мысль, работавшая года ми, но рассеянная в разбросанных публикациях, наконец то собрана в единую картину. Картина собрана из фрагментов — но и мысль, ее скрепляющая, тоже собрана в фокус, собрана в своей силе.

Сильная мысль — один из шаблонов речи, на самом же деле это ве ликая редкость. Похоже, что эта книга дает нам тот самый достаточ но редкий случай говорить о сильной филологической мысли. Загля нем в заглавную статью, обозначенную как «Вместо введения», лишь заглянем сначала, а затем прочитаем подробно — кто еще в столь сжа той и обозримой картине представил нам теоретический план всей русской культуры, включая переживаемую нами прямо сейчас совре менность (к ней в результате исследования этот план почти злободнев ным образом и обращен)? Культуры, не только литературы и даже не только словесности, которая шире и больше литературы, охватывая и фольклорное и церковное слово, и которая и составляет в книге ис тинный ее предмет. Культуры, которая есть работа человечества и на рода в истории, возводящая наше стихийное полуприродное сущест вование в выбор и путь, направляемый целями.

7

lib.pushkinskijdom.ru

Итак, словесность. Слово — вещь обширная и обширнейшая, кон чая словом в словаре и начиная Словом, которое было в начале. Судь бой этой «вещи», этой сущности в русской духовной истории и заня та настоящая книга. Слово всегда сопрягается с целями и служит им, оно по разному соотносится с бытием реальностью, и самый объем это го слова — «слово» — и вес его в культуре меняется на его путях. Пушкин и Гоголь — две центральные фигуры в картине, представлен ной в книге. Центральные они и на путях русского слова. Слово Пуш кина — соразмерное реальности, поэтическое слово, сохраняющее свою независимость от реальности, но и за ней признающее и словно обере гающее ее независимое от слова и от поэзии бытие. Слово Гоголя — чрезмерное, сверхсильное и посягающее на вторжение в реальность

ина ее переустройство, слово действие, слово орудие преображения жизни — преображения жизни словом; слово магическое, одновремен но в этой роли орудия и служебное, и сверхсуверенное, поглощающее собою реальность. Как мы помним, Гоголь в «Выбранных местах» при писал Пушкину афоризм о том, что «слова поэта суть уже его дела»; но, возможно, если он и слышал это от Пушкина, то принял как собст венную выношенную мысль и, наверное, усилил, возвел в свою степень

иотчеканил как собственную формулу, поскольку магическое отно шение к слову как прямому действию было в высшей мере свойствен но ему самому. Отношение к слову, задавшее направление русской сло весности, о которой сказано в книге, что, «наверное, подобная нагруз ка на слово — беспрецедентный случай в истории человеческой культуры».

Вто же время, если вернуться к Пушкину, его соразмерное и дис циплинированное внутренне слово восполнено и расширено у него обшир ной зоной молчания, которое вместе с высказанным словом входит ре ально в пушкинский поэтический текст. М. Н. Виролайнен принадлежит открытие этой новой филологической темы и предмета исследования — «Речь и молчание». Зона молчания в пушкинском тексте — это не зона отсутствия, оно, молчание, присутствует в тексте реально и событийно, потому что присутствует и ощущается нами граница, обрыв от речи к молчанию (и переход обратный, прорыв: «Минута — и стихи свобод но потекут») — эти прорыв и обрыв ощущаются как «порог, который требует преодоления». Таким образом и дает себя почувствовать та не зависимая от слова реальность, в молчании открывающаяся за порогом речи. Полнота целомудренного пушкинского слова, содержащего в се бе, как «свое другое», и значимое молчание, — и перенапряжение сло ва гоголевского, стремящегося перевести в себя и выговорить заклясть

8

lib.pushkinskijdom.ru

преобразовать полноту действительности, — центральные звенья сю жета русского художественного слова, как он понят и исследован в этой книге.

Интересно отыскать в ней затерянное в ее общем плане хронологи ческое начало — первую напечатанную когда то (в 1979 г. в «Вопросах литературы») статью. Это была статья «Мир и стиль» — о «Старосвет ских помещиках», аспирантская еще работа, начало пути. Интересно

вобратной перспективе заметить, как там уже были заявлены коорди наты теоретического мира автора и его ключевые понятия — понятие границы прежде всего. Ограниченный замкнутый старосветский мир просмотрен из за его границы, из столичного Петербурга автором, и су ществование его подорвано и затем разрушено проницаемостью его гра ниц, причем двояким образом — «взглядом из за плетня и зовом из глу бины» (смешным и грозным романом диких лесных котов с домашней серенькой кошечкой — мифологемой хтонической силы, несущей невин ному миру смерть). Замкнутый мир и его граница, «проблема замкну той формы в эстетике Гоголя», идеальное и провалившееся в его глазах задание «Ревизора» — преодолеть и снять, разрушить границу между сценическим действием и зрительным залом — можно видеть, как этот конфликт разросся в последовавших гоголевских работах автора. Но и не только в гоголевских работах — проблемный мир этой книги стоит на различении и преодолении многих исторических, культурных и смысловых границ; мысль непрерывно пересекает их, соединяет и раз личает миры — фольклорное и церковное, языческое и христианское, фольклор и литературу, слово и миф, слово и число, «ветхое» и «новое» как в библейских прообразах, так и в литературных образах, наконец, эпохи — от исконной древности до сугубой современности, от летопис ного сюжетообразования до нынешней новопетербургской прозы начала XXI века, от Восковой персоны и Медного всадника до шемякинского Петра. Кругозор и размах, кругозор созерцания и размах размышления. Мысль движется «поверх барьеров». Таков научный стиль этой книги.

Вречевом же, словесном стиле ее замечаешь, читая, особенные ав торские словечки, несомненно отмеченные печатью персонального сло воупотребления, — так, говорится о том, что «унаследовано» в культу ре (или же «не унаследовано») и что в ней «предъявлено» (либо «не предъявлено»). Любопытные отглагольные формы, говорящие о том, за чем, за какими событиями и состояниями следит особенно автор

врассматриваемых сюжетах. Примеры, конечно, — с размахом: Пуш кин в «маленьких трагедиях» унаследовал конфликты европейской ис тории Нового времени, унаследовал лично и вместил в свою биографию

9

lib.pushkinskijdom.ru

не только творческую, но человеческую, причастился лично своим сюжетам и сам прошел путем трагического героя. А предъявленное

вкультуре — это ее открытое поле, за которым, как и у Пушкина, о чем была уже речь, — глубокая зона молчания, не предъявленная от крыто, невысказанная живая память, сокровенный уровень культуры,

вмасштабной концепции автора означенный как ее «канон».

Иеще о чем нельзя не сказать — о присутствии Петербурга в кни ге. Оно — не только в двух особых статьях об идолах петербургских. Такая книга должна была быть написана в Петербурге. Не одна лишь петровская тема — концептуальная программа книги в целом окраше на Петербургом, таится в его истории, в петербургском пространстве и в том, что названо петербургским мифом, в котором так плотно со шлись и так остро разыгрывались наши русско европейские и христи анско языческие сюжеты и конфликты. Городской культурный слой как будто напитан теоретической проблематикой книги. Оттого и кажет ся, что на самой мысли автора книги отложилась печать ее родного го рода, — как и, добавим, другая смежная и родная автору тоже, фин ская тема также вошла существенно в эту мысль («Камень Петр и фин ский гранит»). «Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут...» Словно на этот призыв поэта, не поддержанный, впрочем, действием поэмы, откликается Мария Виролайнен, заключая свой ана лиз петербургско финской темы «исторической истиной», которую на прасно называет тривиальной — потому что с такой силой весомого афоризма, лично прочувствованного, здесь она сформулирована: «власть победителей над побежденными имеет тайной (и, быть может, магической) своей стороной власть побежденных над победителями».

Мария Наумовна Виролайнен делала в филологии свое дело, не то ропясь с этой книгой, а сейчас пришло время нам с благодарностью ее от автора принять. Принять и оценить, припоминая при этом меру оценки крупных явлений, введенную некогда Вячеславом Ивановым (одним из теоретических героев книги): книга большого стиля.

С.Г. Бочаров

lib.pushkinskijdom.ru