Виролайнен М.Н. Речь и молчание

рез священство, то отныне ответственность за «исправление пу

тей» русской жизни берет на себя литература, словесность, ибо

личностью, прокладывающей путь к новой соборности, становит

ся поэт. Именно после Пушкина возникает центральная идея классической русской литературы: идея мессианского назначения

писательства.

Впрочем, эта идея в знакомом нам выражении, казалось бы,

восходит отнюдь не к Пушкину, а к Гоголю. Это он с чисто ре

лигиозным пафосом провозгласил идею возделывания действи тельности, это он настоятельно говорил о «раздробленности»

русской жизни, которую необходимо привести к единству. За

метим, что, боготворя и превознося Пушкина, Гоголь именно

вэтой сфере подчеркивал свой собственный приоритет, специ

ально настаивая, что «Пушкин дан был миру на то, чтобы до казать собою, что такое сам поэт, и ничего больше». «Все сочи нения его — полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выби рай себе всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам

поэт на битву с ним не вышел». «...нельзя служить и самому ис

кусству, — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам искусство; нельзя повторять Пушкина»1. Что это было? Лукавство? По пытка присвоить себе чужие свершения? То самое, знаменитое: «...однажды Гоголь переоделся Пушкиным»? Думается, что нет.

Здесь мы сталкиваемся с двумя способами свершений. Один

(условно говоря, «гоголевский») состоит в том, что нечто совер шается для того%то и для того%то. Так, «Ревизор», «Мертвые души» и «Переписка с друзьями» создавались, дабы облагоро дить и облагообразить, более того — преобразить русскую жизнь

(в чем и не преуспели). Слово действительно служит здесь тем

«орудием», с которым писатель выходит на битву с реальностью, оказываясь тем самым ее оппонентом, вставая в позицию визави с нею. Говоря языком научных описаний, писатель становится

впозицию субъекта, воздействующего на объект. При этом

1 Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 381, 382, 407.

131

lib.pushkinskijdom.ru

ис самого себя он спрашивает по полной мере, вменяя себе

в обязанность подвиг нравственного самосовершенствования,

не осуществив который, он не будет достоин своей задачи,

не сможет справиться с нею.

Другой способ («пушкинский») состоит в том, что нечто со

вершается, чтобы оно было. (Вспомним: «Цель поэзии — поэзия»

(XIII, 167); «Ты понял жизни цель <...> / Для жизни ты живешь»

(III, 217).) И, как ни парадоксально, именно этот второй способ

является реальной работой по космоустройству — работой, по добной той, что осуществляет классический миф, никогда не име

ющий экстенсивной, вовне лежащей цели, но работающий с тем,

что он имманентно содержит в себе. Пушкин не возделывает дей ствительность, ему предлежащую, — он строит ее самим собой.

В этом случае нравственного соответствия личности масштабу ее задачи оказывается мало: писатель не указывает путь — он сам первым проходит его и добывает нечто, что остается отныне в на следие для всех. Это жертвенный путь личного претерпевания,

когда преображение действительности должно произойти не в эс

тетической сфере слова (гоголевский способ), а через собствен ный личный опыт, позволяющий и полностью отождествиться с фрагментом мира, подлежащим преображению, и в то же вре мя дистанцироваться от него. Здесь воспроизводится уже не те

ократический, а архаический архетип поэта, который «является

создателем нового способа существования. Он — автор „основ ного“ мифа, и его герой жертва и герой победитель, субъект

иобъект текста, жертвующий (жрец) и жертвуемый (жертва), вина и ее искупление, одним словом — Творец и тварь (эта прин

ципиальная амбивалентность, предполагающая возможность на

личия двух противоположных позиций (автора и зрителя), с ко торых поэт описывает мир...)»1.

1 Топоров В. Н. Первобытные представления о мире (глава «Царь пер восвященник, поэт. „Основной“ миф») // Очерки истории естествен нонаучных знаний в древности. М., 1982. С. 23. Существенно, что опи санный здесь принцип реализуется в поэтике Пушкина. Но это отдель ная тема, а сейчас отметим лишь, что он предопределяет, в частности,

иприроду пушкинского автобиографизма. Так, в акте создания «малень

ких трагедий», например, сам автор проходит путем трагического героя,

132

lib.pushkinskijdom.ru

Притча о блудном сыне не случайно близка была Пушкину.

Но эпоха не давала надежды на возвращение в отчий дом, ибо дом этот был уже пуст1. Детище секуляризованной культуры, ис кусившийся всеми ее искушениями, Пушкин ее же и возвраща

ет к утраченному ею канону (герой жертва и герой победитель). Именно этот путь в его полноте и универсальности мы и на

зываем пушкинским мифом, в котором все четыре качества ми фа наличествуют несомненным образом. Это миф, на всех эта пах своего формирования засвидетельствованный в слове

(прежде всего в художественных текстах, но также и в пись мах, воспоминаниях и т. п.), но к словесному выражению не

сводящийся, ибо он обеспечен и оплачен реальной жизнью,

плотью и кровью. Это миф не сконструированный, не нарочно сочиненный, ибо он не был заранее предрешен, и хотя каждый

этап свершений осуществлялся в полном соответствии с устрем

лениями сознания и воли, весь путь в целом, судьба в целом связаны с тем таинственным истоком личности, с той сокровен ной мировой волей, участие которой в жизни Пушкина безого ворочно признается всеми. И, наконец, нормативная природа

этого мифа тоже несомненна: он предопределил особый статус

классической русской литературы XIX века.

что и позволяет ему осуществить выход из трагического пространства

вэпическое пространство простой народной нормы, реализованное

в«Повестях Белкина», т. е. совершить не что иное, как переход из од ной позиции, обозначенной на нашей символической схеме, в другую (подробнее см. наст. изд., с. 190–192; 202–203, 233–236).

Это качество пушкинского автобиографизма иногда забавным образом отражается в народном сознании, приписывающем автору содеянное его героями и строго судящем его за это. Так, в 1983 г. в окрестностях Ми хайловского был записан рассказ старухи, явно наслышанной о сюжете «Русалки»: «Пушкина глядеть приехали? А что в ём хорошего, в вашем Пушкине? Я вам вот что, девки, скажу: повесить его мало! Привязать за ноги, за руки к осинам, да отпустить — вот как с им надо! Вот вы, девки, не знаете, а стояла тут раньше мельница, и жил мельник, и была у него доч ка красавица. А Пушкин то ваш, как приехал сюда — ну за ей бегать. Бе гал, бегал... Обрюхатил девку да и бросил. А она со сраму то взяла да уто пилась — там, в озере. Вот как оно было...» (запись Г. Е. Потаповой).

1 Так в «Станционном смотрителе» (где евангельская параллель спе циально подчеркнута: в домике Самсона Вырина висят лубочные кар тинки с изображением истории блудного сына) дитя возвращается к отцу, но уже — поздно. Та же ситуация повторяется и в «<Сценах из рыцарских времен>».

133

lib.pushkinskijdom.ru

Однако если мы более строго отнесемся к последнему пункту,

он снова вернет нас к вопросу о «пушкинском» и «гоголевском»

направлении. Понятно, что в глубинном и сущностном смысле без

Пушкина не состоялся бы Гоголь, который и сам это прекрасно осознавал. Но пушкинский миф (как это всегда и бывает с ми

фом) был принципиально трансформирован (не будем говорить:

искажен) гоголевской идеей, которой, собственно, и последовала

русская литература в своем дальнейшем движении.

Таким образом, перед нами встает еще одна проблема: про блема неунаследованности пушкинского мифа.

* * *

Что остается в истории от образа и что остается от пути? От образа — образ. Он как бы заранее «упакован», ибо созда ется с учетом воспринимающего его сознания современников

и потомков. От пути...

Подобно тому как открыты финалы «маленьких трагедий» и момент катарсиса вынесен за пределы звучащего текста, открыт и вопрос о конечном результате самого жизненного пути, пройден ного Пушкиным. Ответ на этот вопрос должен быть дан не иду

щим — он должен прийти из мира. Именно в этой кардинальней

шей точке как раз и исключается всяческое самокомментирование. Пожалуй, бахтинские категории «диалога» и «полифонии» в первую очередь должны были бы быть применены не к Достоев

скому, а к Пушкину. Не только благодаря таким его созданиям,

как «Медный всадник», включающий в себя целую стихию «чужих

голосов», но прежде всего потому, что само предъявление содеян ного предоставлено «другому» или «другим», которым, в отличие от Гоголя, Пушкин ничего не предписывал, а, напротив того, оста

вил полную, подлинную свободу.

Свобода же, как известно, — дар, которым мы хуже всего

умеем пользоваться.

Впервые: Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994.

lib.pushkinskijdom.ru

ПОСВЯЩЕНИЕ «АНДРЕЯ ШЕНЬЕ»

(Миф жертвы и пророчества)

«Пророчество Андрея Шенье» — озаглавив подобным образом

одну из статей, вошедших в «Записки комментатора», В. Э. Вацу ро указал на тот смысловой контур пушкинской элегии, который неизменно ускользал от всеобщего внимания. Казалось бы, о пред сказании Шенье говорил почти всякий, кто занимался анализом

стихотворения. Произносилось и слово «пророчество» — как си

ноним предсказания. Однако культурные контексты, соотносимые с каждым из двух синонимов, не совпадают.

Шенье — поэт. «Пророчества пиитов» — эта знаменатель ная формула едва ли случайно возникла у Пушкина в том же 1825 году1, когда был написан «Андрей Шенье». В следующем, 1826 году, был создан «Пророк», и представление о поэте про

роке (но, разумеется, не о поэте предсказателе) оказалось на

всегда закрепленным. Менее очевидным осталось то, что обре тение пророческого дара Пушкин связывал с осуществлением определенного сюжета, описанного в «Андрее Шенье».

Сюжет «Андрея Шенье» сформирован двумя слагаемыми.

Пророчество — одно из них. Другое — жертва.

«A<ndreґ> Ch<eґnier> погиб жертвою Фр<анцузской> ре вол<юции>», — писал Пушкин в заметке, возможно, пред назначавшейся к тому, чтобы стать одним из примечаний

1 Она звучит в «Борисе Годунове» из уст Самозванца см.: Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1948. Т. 7. С. 54. Далее ссылки на это изда ние приводятся в тексте, с указанием тома и страницы.

135

lib.pushkinskijdom.ru

к элегии (XI, 35). Чистая, невинная жертва — такова была ис

торическая репутация Шенье. Его первую биографию, напи

санную Латушем и послужившую Пушкину основным источни

ком сведений, венчают слова: «une victime sans tache <незапят нанная жертва. — фр.>»1. И. И. Козлов, познакомившись

с элегией, просил сообщить Пушкину: «...брату Шенье, после,

когда поднята была голова Андрея, подали безыменную запис

ку: „Каин! где брат твой Авель?“» (XIII, 236). Предание, при

шедшее на память Козлову, носило тенденциозный характер: М. Ж. Шенье, судя по всему, неповинен был в смерти брата2.

Нас оно интересует в другом отношении: как свидетельство ас

социирования Андре Шенье с Авелем, непорочной жертвой. Репутация эта существенна для элегии Пушкина. Однако

концепция жертвы в ней принципиально иная. Смысл пушкин ской переинтерпретации уясняется не только через сопостав ление «Андрея Шенье» с очерком Латуша — еще в большей ме ре он становится очевиден при сравнении элегии с тем литера

турным образцом, на который она ориентирована.

«Композиционная структура „Андрея Шенье“ — элегия об „умирающем поэте“: экспозиция, элегический монолог, развяз ка, в которой есть даже характерная деталь: угасающая лампа да (ср. в Poète mourant Мильвуа и Ламартина)»3. В русской по эзии 1810–1820 годов тема «умирающего поэта» и ее вариации

(«умирающий христианин», «бедный поэт») представлены об

ширной элегической традицией, вершинным произведением ко торой явился «Умирающий Тасс» Батюшкова4. Он то и стал ближайшим образцом для «Андрея Шенье»5. Композиция пуш кинской элегии — точный слепок с этого образца, не только по

1 Latouche H. de. Sur la vie et les œuvres d’Andreґ Cheґnier // Œuvres complètes d’Andreґ de Cheґnier. Paris, 1819. P. XXIII.

2 См.: Вацуро В. Э. Комментарии // Французская элегия XVIII— XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 671–672.

3 Вацуро В. Э. Французская элегия XVIII–XIX веков и русская ли рика пушкинской поры // Там же. С. 39–40.

4 См.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 213–225.

5 См.: Сандомирская В. Б. «Андрей Шенье» // Стихотворения Пуш кина 1820–1830 х годов. Л., 1974. С. 18–21.

136

lib.pushkinskijdom.ru

вторяющий общие контуры жанровой разновидности (экспози

ция — монолог — развязка), но полностью воспроизводящий по

строение элегии Батюшкова. В начале — тот же эпиграф, взятый

из творчества героя элегии; предсмертный монолог, как и у Ба тюшкова, в середине прерван авторской речью; те же примеча

ния, содержащие исторический комментарий, — в конце. Кроме

ведущей темы (смерть поэта) совпадают даже такие подробно

сти ее разработки, как предсмертное общение с другом (заочное

в «Умирающем Тассе», реальное в «Андрее Шенье»), в обоих слу чаях подробно описанное в примечаниях.

Это композиционное тождество тем более выразительно, что

элегия Батюшкова не нравилась Пушкину: «Тасс дышал любовью

ивсеми страстями, — писал он на полях «Опытов в стихах и про

зе», — а здесь, кроме славолюбия и добродушия <...> ничего не видно. Это умирающий В<асилий> Л<ьвович> — а не Торквато» (XII, 283). Вполне очевидно, что точное следование образцу в дан ном случае содержало полемическое задание. На фоне архитекто

нического подобия текстов их расхождения становились особо

маркированными. Принципиальных расхождений несколько. Во первых, авторская речь Пушкина (как стихотворная, так

ипрозаическая в примечаниях) гораздо более лаконична и кон трастирует с риторической щедростью монолога. В силу этого

монолог становится драматизированным фрагментом, противо

поставленным эпической речи. У Батюшкова нет этого противо поставления, его элегия построена на едином дыхании поэтиче ского повествования. Во вторых, переосмыслена тема поэта жерт вы, одна из ведущих в «Умирающем Тассе». В третьих, введен

эпизод пророчества, отсутствующий у Батюшкова и не подкреп

ленный фактами биографии Шенье. В четвертых, введено посвя щение и связанное с ним вступление.

Как увидим, все отличия сопряжены между собой. Остано

вимся на первых трех: их анализ поможет понять внутренний

смысл посвящения.

Монолог Шенье драматизирован не только с помощью стили

стических средств — он целиком и полностью построен как пери петия. Шенье последовательно переходит от счастья к несчастью:

137

lib.pushkinskijdom.ru

энтузиастическое переживание идеалов свободы — содрогание

перед ужасами террора; воспоминания о радостях «горациан

ской» жизни — оплакивание утраты. Его душевные движения

подобны колебаниям маятника — но поначалу это лишь смена настроений. Затем происходит душевный срыв: уныние, отча

яние, отречение от пройденного пути. До этого мгновения Ше

нье типологически сходствует с батюшковским Тассом; он та

кой же безвинный страдалец, жертва людской злобы и обстоя

тельств1, герой претерпевающий. «Мирный поэт», «певец любви», Шенье не совершал выбора, бросаясь в пучину истори

ческих катаклизмов, скорее он оказался вовлеченным в нее —

собственными надеждами, всеобщим воодушевлением, обстоя тельствами, которые, меняясь вне зависимости от его воли, те

перь его губят. В подобном чисто страдательном качестве ге рой Батюшкова (как и Шенье, каким нарисовал его Латуш) пребывает до конца. Для пушкинского героя это качество не константно: оно приводит его к глубочайшему духовному кри

зису — залогу преодоления судьбы. В предсмертный час Ше

нье отрекается от своего жребия — чтобы принять его на но вых основаниях. Только теперь, накануне казни, он совершает свой выбор — впервые избирает свою судьбу, уже зная, что это судьба жертвы. Не в силах изменить обстоятельства внешние,

он кардинально меняет их внутреннюю природу, осуществляет

акт индивидуальной свободы, подтверждает личную, теперь уже не невольную готовность к предстоящему. Такое приятие жре бия равносильно перемене его.

И перемена происходит: герою открывается дар пророчест

ва — высший дар поэта. В последних словах батюшковского

Тасса звучат смирение и надежда. Пушкинский Шенье, прой дя другой жертвенный путь, умирает, пророчествуя.

1 «Еще Л. H. Майков показал, что первоначальный замысел элегии <Батюшкова. — М. В.> восходит к посланию „К Тассу“, где наметились общие контуры концепции характера — „жертвы любви и зависти“; это соответствовало тому представлению о биографии Тассо, которое на чало утверждаться в Европе и России в начале XIX в.» (Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры... С. 226).

138

lib.pushkinskijdom.ru

Эти отличия «Андрея Шенье» от «Умирающего Тасса»

должны были бросаться в глаза: они переосмысляли целую эле

гическую традицию, для которой мотивы «пассивного страда

ния» и последних скорбных слов умирающего были типовыми1. Ситуации последнего слова Пушкин придавал значение не

только в элегическом контексте. Он явно видел в ней содержа

ние, достойное исторической памяти. Показательна перекличка

«Андрея Шенье» с заметкой 1829 года, в которой Пушкин реко

мендовал читателям «Литературной газеты» мемуары француз ского палача Сансона: «Мученики, злодеи, герои — и царствен

ный страдалец, и убийца его, и Шарлотта Корде, и прелестница

Дю Барри, и безумец Лувель, и мятежник Бертон <...>: мы их увидим опять в последнюю, страшную минуту. Головы, одна за

другою, западают опять перед нами, произнося каждая свое по следнее слово...» (XI, 94–95). Людовик XVI, Робеспьер, Шар лотта Корде — это вереница героев «Андрея Шенье». В черно вом варианте ряд был еще более полным: «Мученики, убийцы,

мятежники, герои и царственный страдалец и убийца его и Шар

лотта Корде и поэт» (XI, 367). Шенье здесь не назван по имени. Царственный страдалец, убийца его и поэт — эти культурно ис торические амплуа оказываются более весомыми, чем имена, бо лее уникальными, чем имена, и в то же время более обобщенны

ми. Эта фраза черновика свидетельствует, что фигура Шенье

с его последним словом обрела для Пушкина символический смысл, стала синонимичной фигуре поэта как такового. Причи ной тому могла стать только созданная в «Андрее Шенье» леген да о жертвенном пути поэта и о дарованной ему на этом пути

способности к пророчеству.

В августе 1830 года умирал Василий Львович Пушкин. Пле мянник проявил несколько даже суетную заботу о том, чтобы последние слова дяди поэта вошли в его биографическую леген

ду. «Бедный дядя Василий! — писал Пушкин Плетневу 9 сен

тября 1830 года, — знаешь ли его последние слова? приезжаю к не

му, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал,

1 См. об этих мотивах: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры... С. 205.

139

lib.pushkinskijdom.ru

потом помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова.

Каково? Вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche! <с боевым кличем на устах. — фр.>» (XIV,

112). В записной книжке Вяземского, где тоже передан этот эпи зод, отмечена еще одна деталь: «Пушкин говорит, что он при этих

словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически»1.

«Умирающий Василий Львович, а не Торквато...» Когда дела

лись записи на полях «Опытов...», в точности неизвестно. По мне

нию В. Л. Комаровича, — после 20 августа 1830 года, так как «психологически едва ли допустимо, чтоб Пушкин стал сравни

вать героя Батюшкова с „умирающим Васильем Львовичем“ до

того, как последний действительно умер»2. По мнению В. Б. Сан

домирской, «сразу же после смерти В. Л. Пушкина подобная шут

ка, легкомысленная и озорная, была бы еще более невозможна

<...> для Пушкина было важно не то, что он „умирающий“, а то, что он — „Василий Львович“, т. е. определенный тип характера, противоположный Тассо»3. Опираясь на сумму чрезвычайно ве сомых, но все же не абсолютно решающих аргументов, В. Б. Сан

домирская датирует пушкинские пометы 1821–1824 годами4. От

метим еще один, также не решающий, аргумент в пользу датиров ки, предложенной В. Л. Комаровичем: после 20 августа 1830 года ассоциация с Василием Львовичем возникла бы не только по ли нии общего соположения характеров двух умирающих поэтов —

импульсом к ней в это время могла стать именно ситуация «по

следнего слова». И если Тасс, с точки зрения Пушкина, низведен Батюшковым до масштаба Василия Львовича, то сам Василий Львович в пушкинском анекдоте возводится на хоть и скромный, но — пьедестал. Его последнее mot — это мини пророчество, со

держащее, как и в «Андрее Шенье», приговор (на сей раз лите

1 Вяземский П. А. Из «Записных книжек» // А. С. Пушкин в воспо минаниях современников: В 2 т. М., 1974. Т. 1. С. 161.

2 Комарович В. Л. Пометы Пушкина в «Опытах» Батюшкова // Ли тературное наследство. М., 1934. Т. 16–18. С. 894.

3 Сандомирская В. Б. К вопросу о датировке помет Пушкина во вто рой части «Опытов» Батюшкова // Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974. С. 21–22.

4 См.: Там же. С. 16–35.

140

lib.pushkinskijdom.ru