Методическое пособие 573

национальной культуры в целом (наряду с понятиями «судьба», тоска) [5; 6]. Поэтому доминирование феномена сердце, как пространственной реалии, репрезентируемой русскими пословицами, не является случайным.

Анализ паремий с ключевой лексемой СЕРДЦЕ позволил выделить концептуальные модели соматического феномена сердца как пространственного континуума, среди которых доминируют:

1)сердце как эмоциональный континуум (сердце – состояние);

2)сердце – физический континуум;

3)сердце – перекрёсток континуумов.

Примечательно, что сердце как эмоционально-психологический континуум (1)

(ср.: сердце – состояние/ чувства, эмоции: горе, беда, любовь, страдание, боль, болезнь,

радость, любовь и т.п.) является в русской культуре вместилищем самого широкого спектра глубоких сенсуалистических ощущений, эмоциональных порывов. Так,

а) сердце переживает: Без друга на сердце вьюга. В очах мило, да в сердце постыло. Глуби моря не высушить, горя сердца не вымучить. Горе с сердца — гора с плеч [7*];

б) Сердце печалится: Что червь в орехе — то печаль в сердце. У кого на сердце ненастно, у того и на всякий день дождь. Ржа съедает железо, а печаль —сердце [7*].

Онтология вербализованного феномена сердце как пространственного объекта убедительно подтверждается многочисленными предложными индикаторами, демонстрирующими все типы пространственных (вертикально-горизонтальных) реляций (на сердце,

всердце, от сердца, к сердцу, из сердца и т.п.)

Врусском языковом сознании сердце нередко идентифицируется, как известно, с самим человеком и в метафорической перспективе «испытывает» глубинные эмоции, среди которых доминантной является любовь. Ср.:

а) Сердце страдает: Одно сердце страдает, а другое не знает. Пока сердце не заболит, глаза не плачут [7*].

б) Сердце любит: Покоряй сердце любовью, а не страхом. Сердцу не прикажешь. Сердце сердцу весть подает. Душа душу знает, а сердце сердцу весть подает. [7*]

в) Сердце выбирает любимую: Не та мила, что хороша, а та хороша, что к сердцу пришла. Сердцем не приманишь, так за уши не притянешь.

г) Сердце радуется: Сердце веселится — и лицо цветет [7*].

д) Сердцу свойственна доброта: Доброму человеку и чужая болезнь к сердцу. [7*].

По нашим наблюдениям, сердце как физический континуум (2), объективируемое русскими пословицами с пространственной семантикой, характеризуется как закрытое,

ограниченное и небольшое (узкое) пространство.

Достаточно часто сердце в русской пословичной культуре категоризируется как не-

кое тайное, неведомое, неизвестное и непознанное пространство, путь к которому скрыт и не досягаем. Ср.: В сердце не влезешь. В сердце нет окна. Людское сердце не лукошко — не прорежешь в нем окошко [7*]. Наличие возможного окна как способа проникновения в это таинственное пространство позволяет говорить о том, что сердце метафорически проецируется на пространственный объект дом, который не имеет окна («Сердце – дом без окна»).

С лингвокультурологической точки зрения представляет интерес сравнение СЕРДЦА С ЛУКОШКОМ, поскольку, во-первых, из такого сравнения индуцируется признак «небольшого пространства» сердца, во вторых, в фокусе внимания оказывается понятие лукошко, которое относится к числу национально маркированных и частотных понятий русского быта и русской культуры.

Анализ паремий с составляющей сердце как пространственным феноменом показывает, что сердце находится в тесной корреляции с другими физиологическими континуумами, что находит отражение в частности, в следующих противопоставлениях:

Сердце и уста: Уста медоточивые, а сердце смолой кипит [7*].

Сердце и глаза/уши: Глаза без души слепы, уши без сердца глухи. С глаз долой — из сердца вон [7*];

47

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

Сердце и глаза: Где сердце лежит, туда и око бежит [7*].

Приведенные примеры наглядно иллюстрируют теснейшую сущностную взаимосвязь сердца со всеми другими континуумами, «взаимоотношения» между которыми определяются: 1) причинно-следственными связями (Где сердце лежит, туда и око бежит); 2) детерминативными (С глаз долой — из сердца вон);3) аксиологическими (Уста медо-

точивые, а сердце смолой кипит); 4) условными (Уши без сердца глухи) др.

Понятие «БРЮХО», рассматриваемое как соматическое пространство, нередко отождествляется с самим человеком, т.е. антропологизируется. Так, согласно русским паремиям, брюхо:

а) «глядит на краюху»: Брюхо болит — на краюху глядит) [7*]; б) «слушает»: Глупый ртом глядит, брюхом слушает [7*]; в) «голодным не уснет»: Брюхо не гусли, не евши — не уснет.

г) «словом не уймешь»: Брюхо— глухо, словом не уймешь: что ни говори, а корми) [7*];

д) брюху свойственна жадность: Лопни брюхо, а пятак не пропадай [7*] и т.п. Пространственная реалия брюхо обнаруживает корреляцию не только с антрополо-

гическими сущностями (н-р, с человеком), но и темпоральными. Ср.: У зимы брюхо велико. На первый взгляд, уже в самой приведенной корреляции прослеживаются логически не очень связанные между собою феномены: зима и брюхо. Однако, если рассматривать эту корреляцию с учетом климатических и географических особенностей России, то в этом случае логическая и культурно-эволюционная взаимосвязь этих реалий (зимы и брюха) становится очевидной: продолжительные суровые русские зимы требовали, несомненно, больших запасов продовольствия.

Культурно-специфические признаки обнаруживают пословицы с пространственной составляющей «брюхо», связанные с русскими теологическими культуремами, которые иронически характеризуют, в частности, поведение большинства священников («попов»).

Так, согласно русским пословицам, «у попа брюхо ненасытное». Ср.: У попа брюхо легче пуха — на свадьбе поел, на поминки полетел [7*]. В приведённой паремии актуализируют-

ся культурно-специфические смыслы, указывающие на вездесущность духовных лиц, которые, в соответствии с русскими религиозно-культурными канонами, должны были участвовать во всех обрядовых действиях, соблюдать все знаковые культурно-кодовые ритуалы и присутствовать при их проведении (свадьбы, похороны), на которых предлагались в соответствии с культурными традициями разнообразные блюда.

Феномен брюхо как физиологическая пространственная реалия соотносится, так же как и сердце, с такой русской артефактной пространственной культуремой, как «лукош-

ко». Ср.: Брюхо не лукошко: под лавку не сунешь [7*].

Весьма показательной в аспекте актуализации культурно-специфических смыслов представляется корреляция пространственной реалии брюхо с древнерусским народным инструментом «гусли», в отличие от которых «голодное брюхо» «уснуть не сможет». Ср.:

Брюхо не гусли, не евши — не уснет [7*].

В значении пространственных паремий с лексемой «брюхо» репрезентируются такие физические признаки анализируемого феномена, как:

а) его безразмерность (ср.: Брюхо - не яма: ни завалить, ни засыпать) [7*]; б) круглая форма (Борода клином, а брюхо овином) [7*]; в) сила/мощь брюха (На пустое брюхо всякая ноша тяжела) [7*];

г) внешний вид в корреляции с внутренним содержанием (На брюхе <-то> шелк, а в брюхе<-то> щелк. (Говорится о том, кто старается выглядеть богатым, нарядным, а в действительности беден) [1*] и т.п.

Таким образом, проведенный анализ паремий с пространственной составляющей брюхо позволяет заключить, что такие паремии занимают важное место в корпусе паремий, объективирующих соматическое пространство человека. В метафорической перспективе пословицы с ключевой лексемой «брюхо» коррелируют с человеком, темпоральными

48

понятиями (зимой), крестьянскими артефактами (лукошком), музыкальными инструмен-

тами (гусли), интеллектуальными сущностями (учением) (ср.: Сытое брюхо к ученью глухо) и т.п.

Этнокультурологическая особенность «брюха» как физиологического пространства состоит в национально обусловленном взаимодействии с такими типично русскими куль-

туремами, как: краюха ( хлеба), лукошко, гусли, поп(ы), овин, пятак и др.

Рассматривая понятия «сердце», «брюхо» как соматические пространства, мы пришли к выводу об их разном восприятии и толковании в разных культурах. Так, например, в японской культуре, «человек являет собой то, какими являются его сердце, печень, живот

икишки, понимаемые не как анатомический орган, а как вместилище моральных и душевных качеств» [7]. Поэтому в японском языке, как следует из исследований профессора Т.М. Гуревич, отмечается значительное количество ФЕ и паремий, в которых слово «кокоро» (душа) полностью идентифицируется со словами «сердце», «печень», «живот « и «ки-

шечник», например, «кокоро-но соко кара» - от всего живота (в значении от всей души») [7].

Как следует из проведенного нами исследования в русской культуре феномен СЕРДЦЕ репрезентируется онтологической диадой: с одной стороны, так же как и в японской культурной традиции, сердце - локус для эмоционально-психологических переживаний, с другой, – как соматическое пространство. Однако БРЮХО (живот) как анатомическое пространство служит в русский культуре, в отличие от японской, не духовной субстанцией, а вместилищем собственно гастрономических реалий.

4. Ментально-волюнтативное пространство концептуализируется в русской по-

словичной картине мира такими абстрактными сущностями, как: воля/простор, нево-

ля/теснота и т.п.

Врусской культуре феномен «ВОЛЯ» метафорически идентифицируется с образом ПТИЦЫ (ВОЛЯ – ПТИЦА), для которой свобода превыше всего. Ср.: Воля птичке дороже золотой клетки; Хорошо птичке в золотой клетке, а того лучше на зеленой ветке; Хоть

ина хвойке, да на своей вольке) и т.п. [8*]. Значительная часть паремий, участвующих в моделировании абстрактного (ментального) пространство «Воля»», указывает на идентификацию этого понятия с «уверенно мчащимся молодым конем» (ВОЛЯ-КОНЬ), который способен преодолевать любые преграды. (ср.: Степного коня на конюшне не удержишь;

Какими воротами ни закрывай коня, он все рвется на волю и др.) [9*]. Концепт Воля кор-

релирует в русской пословичной картине мира с целым рядом космологических, метафизических и эстетических сущностей, которые онтологически связанны с ним:

а) ВОЛЯ – БЕЛЫЙ СВЕТ: Белый свет на волю дан; б) ВОЛЯ – РАЙ: Вольному воля (спасенному рай); в) ВОЛЯ - ПУТЬ: Там, где воля, есть и путь); г) ВОЛЯ– РАЗДОЛЬЕ: Своя волюшка-раздолюшка;

д) ВОЛЯКРАСОТА: Цвет в поле - человек в воле и др. [10*].

Представляется важным подчеркнуть, что к числу главенствующих национальнокультурологических смыслов, актуализирующихся в значении пословиц с ключевой доминантой «Воля», относится идея о воле как высшей ценности. Ср.: ВОЛЯ – ВЫСШАЯ ЦЕННОСТЬ:

Вольность всего лучше;

Плохая воля все-таки лучше неволи;

Своя воля царя боле;

Золотая волюшка милее всего;

Осинка горька - зато своя волька [10*] и т.п.

Как следует из проведенного нами анализа, в концептосфере русской культуры понятие «ПРОСТОР», как и понятие «ВОЛЯ», категоризируется в её гештальтной соотнесенности с сущностями разного онтологического порядка:

а) с теологической сущностью (У Бога простор, а в людях теснота); б) социальной (Простор богатому, как щуке в воде);

49

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

в) ментальной Земной быт не всему конец. Смерть душе простор);

г) интеллектуальной (Ум простор любит),

д) волюнтативной (Своя воля велик простор), е) морально-этической (Шути, да за спиной простор береги) и др. [11*].

Феномен «НЕВОЛЯ» (как пространственно-волюнтативное понятие) ab ovo (изначально) по своей внутренней природе соотносится с полярным понятием «Воля» (ср.: Неволя крушит, а воля губит). Нередко Неволя предшествует воли и тем самым имплицитно выражает надежду на волю (ср.: Неволя стоит до воли). Согласно русским национальным представлениям, стремление (желание) человека может оказаться выше (пуще) состояния неволи (ср.: Охота пуще неволи. Неволя и сама неволит) и т.п. Состояние неволи является самой сильной карой, которая субтильно, глубоко и мощно переживается человеком и, прежде всего, в морально-нравственном и ментально-духовном отношении.

Весьма самобытное толкование имеет в русской культуре и феномен «ТЕСНОТА», который, вопреки своей отрицательной онтологии, концептуализируется в языковом сознании русского народа как позитивное пространство, в котором есть условия для мирного и доброжелательного сосуществования людей (В тесноте, да не в обиде; http://slovarick.ru/179/ В тесноте люди живут, а на просторе волка гоняют) [1*].

Всравнении с «ЛИХОСТЬЮ» «теснота» более приоритетна и надежна (Не тесно-

та губит (теснит), а лихота; Не изоймет теснота, не изняла бы (не одолела бы) лихота)

[12*]. В отдельных паремиях с ироническим оттенком актуализируется идея относительности наличия большого пространства как залога свободы действий (В чистом поле теснота: один кашу варит, да и ту пролил). Часто внутреннюю форму паремий с эпистемой «теснота» составляет признак предельной плотности, скопления людей, что эксплицируется через образное сравнение с «яблоком», которому «негде упасть» (Такая теснота,

что яблоку пасть негде) [12*].

Итак, теснота воспринимается в рамках русского культурного кода не как отрицательная пространственная сущность, а как некая реалия, которую следует претерпевать ради сохранения и утверждения морально-нравственных максим, которые должны быть «превыше всего», причем даже в самом малом континууме. Отчасти здесь проявляются такие черты русского национального характера, как доброта, эмфатия, многотерпение, долготерпение, толерантность, жизнестойкое отношение к быту, неприхотливость и как логическая квинтэссенция – непоколебимая вера в лучшее. Эти пролегомены подтверждаются, в частности, мнением Отто фон Бисмарка о России: «Даже самый благополучный исход войны никогда не приведёт к распаду России, которая держится на миллионах верующих русских греческой конфессии. …Это неразрушимое Государство русской нации,

сильно своим климатом, своими пространствами и своей неприхотливостью, мизерностью своих потребностей» [8].

Таким образом, понятия «Воля», «Простор», как номинации пространства, являются для русского мировосприятия национально маркированными.

5. Геронтологическое пространство отражают слова-эвфемизмы в составе русских пословиц, которые используются для экспликации понятия «Возраст». В частности, речь идет об антонимической паре: КОЛЫБЕЛЬКА и МОГИЛКА. Феномен «КОЛЫБЕЛЬКА» символизирует начало жизни человека и представляет собой малое пространство для его обитания, могилка олицетворяет последний этап в жизни человека.

Паремии с пространственной реалией колыбелька указывают на неизменность сущности человека: от колыбели как начального пространственного бытия человека до могилы как конечного пространственного континуума. Ср.: Каков в колыбельку (в колыбельке),

таков и в могилку (в могилке) [1*].

Впаремиях с геронтологической архисемой актуализируется мысль о необходимости призора (присмотра) за маленьким человеком еще в момент его небольшого (колы-

бельного) пространства. Ср.: Кто без призора в колыбели, тот весь век не при деле [1*].

50

Согласно русским пословичным нравоучениям, наличие младенца в колыбели обя-

зывает жить в понимании со всем миром: Если имеешь ребенка в колыбели, не ссорься с

миром [1*] и др.

Важно заметить также, что русские пословицы с пространственной реалией «колыбелька» отражают в своем значении культурно-специфические русские традиции, согласно которым появление девочки-младенца в доме априори предполагает необходимость родительской заботы о её приданном. Ср.: Дочку в колыбельку - приданое в коробейку [1*].

Понятие «МОГИЛА», в противоположность колыбели, семиотически указывает на последний этап в жизни человека и является конечным пространством небытия (праха). В значении паремий со словом могила актуализируется генеалогическая взаимосвязь отцов и детей (ср.: Блудный сын — ранняя могила отцу) [1*]. Отмечается элиминирование социального статуса при переходе в мир иной, так как наступает равновесие всех перед Богом

(Всякая могила травой зарастает) [1*].

В фокусе внимания русских пословиц наблюдается причинно-следственная корреляция между окончательной утратой (отсутствием) физических сил (причина) и отсутствием страха перед уходом в другое пространственное измерение (следствие) (Не страшна мертвому могила) [1*]. Сакральные пословицы указывают на возможность изменения человеческой сущности, характеризующийся ранее непоколебимым упрямством, лишь при его уходе в мир иной. Ср.: Упрямого исправит дубина, а горбатого — могила [1*].

6.Социальное пространство представляется в русской пословичной картине мира преимущественно двумя базовыми понятиями: «СЕМЬЯ», «ЖЕНА».

СЕМЬЯ выступает как социальное пространство, в котором могут сосуществовать несколько поколений большой семьи одновременно. В русской культуре социальный континуум семьи воспевается и идеализируется, поскольку в нем:

а) и «каша гуще»: В родной семье и каша гуще [1*]; б) и «крыша надежная, общая»: Семья сильна, когда над ней крыша одна;

в) и «всяк сам большой»: В своей семье всяк сам большой; г) и «туча не страшна»: Семья в куче - не страшна и туча;

д) и « душа на месте»: Вся семья вместе, так и душа на месте [1*] и т.п.

Вто же время отмечается, что и в таком дружном и большом (многочленном) пространстве семьи могут быть «исключения». Ср.: В семье не без урода и др.

Всоставе пространственных «семейных» паремий выделяются в русской пословичной картине мира такие этнокультурные смыслы, как: «семья - душа», «семья – одна крыша», «семья – (вкусная) густая каша», «семья-куча (все вместе)» и т.п., которые в це-

лом и призваны формировать структуру (сердце) русской канонической (патриархальной) семьи. Главенствующий интегральный признак семьи – это ее целостность и единство («вся семья», «все в семье», «семья в куче»).

Небезынтересно отметить, что и само понятие «ЖЕНА» может рассматриваться как пространство, которое может заполняться как позитивными, так и негативными сущностями. Иронически отмечается, например, идея о том, что «чужая жена», в отличие от собственной, напоминает «сосуд с медом», причем одной ложкой больше. Ср.: В чужую жену черт ложку меду кладет (положил) [1*].

Жена может ассоциироваться с каменной стеной, которая гарантирует надежность и полную защиту семейного пространства. Ср.: Хорошая жена - каменная стена, а худая -

на голову положенная беда [1*].

7.Теологическое пространство репрезентируется как паремиями с абстрактной (мифологической) семантикой (РАЙ), так и пословицами с конкретным (бытийным) содержанием (ПРИХОД, МОНАСТЫРЬ).

Согласно религиозным и философским взглядам, РАЙ, как пространственная категория, ассоциируется с вечной совершенной жизнью (существованием, бытием) в блаженстве, в гармонии с природой (мирозданием), нетронутой временем и смертью. Ср.: <И>

51

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

рад бы в рай, да грехи не пускают; Вольному воля (спасенному рай); Раем не прельщай, адом не стращай — Рыбн. 1961). [1*]

Понятие «РАЙ» в русской пословичной картине мира соотносится с как с семиотически полярными сущностями: рай – грехи, рай – ад, так и с семантически позитивными сущностями: рай – воля.

Кроме того, феномен рай нередко выступает как метафорический образ счастливой жизни в условиях реального пространственного континуума («рай под елью», «рай в тере-

ме»). Ср.: Как хлеба край, так и под елью рай. А хлеба ни куска, так и в тереме тоска [1].

Однако, согласно русским пословицам с ключевой эпистемой «рай», важнейшей каузальной доминантой для наступления рая является наличие «краюхи хлеба», «куска хлеба». Таким образом, в значении приведенных пословиц условием для наступления рая является наличие хлеба как источника жизни. Хлеб в русской культуре выступает как национально маркированная культовая сущность.

Примерами паремий с другими религиозными компонентами (приход, монастырь)

являются: Каков поп, таков и приход; В чужой монастырь со своим уставом не ходят [1] и др.

8. Космологическое пространство концептуализируется в паремиях несколькими пространственными понятиями с глобальной семантикой, в частности: СВЕТ, МИР, ЗЕМЛЯ, БЕЗДНА.

Понятие БЕЛЫЙ СВЕТ относится к глобальным пространственным категориям и означает бытийное (экзистенциональное) пространство для существования всех живых существ и организмов. В русской пословичной культуре белый свет соотносится с:

а) добрыми людьми (Свет не без добрых людей) [15*]; б) любовью: Без милого и свет не мил [15*];

в) трудностью существования: Вылупился на белый свет, а счастья нет [15*];

г) надеждой и поиском лучшей доли: Свет не клином сошелся [15*]; д) доведением человека до последней черты: Сжить с белого света.

е) бесконечностью и вечностью своего существования: Не нами свет начался, не нами и кончится и др. [15*].

Феномен МИР, так же как и категория «Белый свет», представляет собой глобальный континуум, в котором сосуществует множество «разных людей». Конструкт «мир», вербализуемый посредством паремий в русской картине мира, характеризуется следующими основополагающими эпистемами:

1.Мир – это совокупность разных людей: Мир не без добрых людей. На весь мир не будешь мил.

2.Мир - это сплоченность, соборность людей: Навалиться всем миром. С миру по нитке, голому рубаха. Мир – сила: Мир за себя постоит. Мир заревет — лес клонится. Мир зинет — камень треснет.

3.Мир подобен морю, воде, волне: В мире что в море. В миру всего много, как в море воды. Мир — волна: что один, то и все.

4.Мир – великое пространство и великая сила: Мир — велик человек; мир — велико дело. Как всем миром вздохнут, так и временщик издохнет. Мир дунет — ветер будет, мир плюнет — море будет, мир охнет — лес сохнет.

5.Мир - многолюдье: Миру в окно не подашь [16*].

6.Мир - пространство с едой: Мир — золотая гора: и стариков прокормит.

7.Мир – человек: Мир — велик человек, всякого прокормит.

Таким образом, мир – это глобальное пространство, которое отличается важно-

стью существования единого (сплоченного) мира. Мир как пространство нередко проецируется на морские, гидронимическое сущности, отождествляясь, соответственно, с морем, водой, волной и т.п. Мир олицетворяет собой, прежде всего, великое и объемное пространство, в котором все в одинаковой степени могут быть счастливы и сыты.

ЗЕМЛЯ: Земля не клином сошлась. Без хозяина земля — круглая сирота. Велика святорусская земля, а везде солнышко. Добрая земля — полная мошна; худая земля — пустая

52

мошна. Земля — кормилица. Земля — тарелка: что положишь, то и возьмешь. Земля хоть и кормит, но и сама есть просит. Какова земля, таков и хлеб [17*].

«ЗЕМЛЯ» как пространственная реалия рассматривается в русской пословичной картине мира, прежде всего, как КОРМИЛИЦА, как источник жизни, бытия человека, «как всему голова», как высший материально-ценностный ориентир в любой жизнедеятельности человека. В значениях терраморфных пространственных паремий априори заложен смысл о ЗЕМЛЕ – МАТУШКЕ, о земле-кормилице, по отношению к которой проявляется глубокое почтение, благоговение, с которой связываются надежды на жизнь, безбедное и счастливое существование. Земля, отождествляясь с образом матери, выступает как антропоморфный феномен.

Среди первичных (базовых) характеристик земли как пространственного феномена, отмечаются:

а) великость, объёмность, светлость русской земли: Велика святорусская земля, а везде солнышко.

б) земля – плодородна: Земля — кормилица.

в) земля нуждается в хорошем хозяине: Без хозяина земля — круглая сирота.

г) земля требует доброго отношения: Добрая земля — полная мошна; худая земля — пустая мошна. Что посеешь, то и пожнешь и т.п.

Кроме того, земля ассоциируется с «тарелкой на столе» (артефактная метафора).

Ср.: Земля — тарелка: что положишь, то и возьмешь [18*].

Культурологической аксиомой выступает идентификация земли с хлебом. Ср.: Како-

ва земля, таков и хлеб [18*].

Наконец, земля как пространственно-антропологический феномен выступает не только как кормилица, обеспечивающая экзистенцию всего живого мира, но и как сущность, которая сама может испытывать голод и поэтому нуждается в постоянной подпит-

ке. Ср. Земля хоть и кормит, но и сама есть просит. Какова земля, таков и хлеб[18*].

Большой интерес представляют, на наш взгляд, такие национально-культурологические смыслы, актуализирующиеся в пространственных паремиях с ключевым понятием «Зем-

ля», как: земля – тарелка, земля – мошна, земля – солнышко, земля –доброта, земля – матушка, земля - хлеб и т.п.

По нашим наблюдениям, языковая экспликация категории пространства в русской культуре связана также с прецедентными именами, отражающими особенности нацио- нально-культурного кода русского этноса. К числу таких имен относятся: Макар, Ерошка,

Ерема, Богдан, Селиван, Дема, Егор, Обросим, Адам, Федора, Агаша и др. Именные паре-

мии с пространственной семантикой актуализируют широкий спектр концептуальных признаков пространства, в частности:

«удаленность» (Куда Макар телят не гонял);

«разнонаправленность»: Макару поклон, а Макар на семь сторон;

«широта» (Широка дорожка Ерошке);

«масштабность/величина»: Ведают о Ереме в большой хороме;

«неопределенность»: Ни в городе Богдан, ни в селе Селиван;

«зависимость содержания пространства от его обладателя»: Каков Дема, таково

унего и дома.

«неизвестность»: Нашего Обросима невесть куда забросило [19*].

«позитивно маркированное пространство»: Хозяин в дому - что Адам в раю.

«маленькое пространство»: Велика Федора, да под угол подпора [20*].

Нередко пространственные понятия, например, понятие «Дом» соотносятся с конкретными именами. Ср.: Наш Ерёма не сказался дома», «Указчик Ерёма, указывай дома!» и др.

Примечателен тот факт, что актуализированные в значении вышеприведенных русских паремий дифференциальные пространственные признаки, отражающие когнитивное моделирование категории пространства в русском языковом сознании, объединяет общий

53

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

архетипический признак, указывающий на величину, масштабность, широту, большую протяжённость и удаленность русских пространств, что полностью подтверждает их собственно географические характеристики.

Представляется важным заметить, что категоризация пространства в русской картине мира реализуется на основе векторных антиномий: неопределенность – определенность, неизвестность-известность. Так, в русских пространственно-антропонимических пословицах нередко отмечается, в частности, что пространства могут быть неопределенными («Нашего Обросима невесть куда забросило»).

Категория пространство может быть выражена русскими антропонимическими паремиями имплицитно (Куда Макар телят не гонял).

Категория «Пространство» характеризуется в русских паремиях числовым измерением. В качестве единиц измерения пространства используются как собственно числа (семь, четыре), так и культурно-исторические понятия (СЕМЬ ВЕРСТ, ВЕРСТА, СЕМЬ СТОРОН).

Паремии с ключевой составляющей «СЕМЬ ВЕРСТ» актуализируют культурно обусловленные пространственные смыслы, инкорпорирующие (в аспекте онтологии) полярные концептуальные признаки, в частности:

большой –небольшой. Ср.:

а) семь верст - большой (длинный) путь:

Загадка, разгадка, да семь верст правды; Семь верст - длинный путь и неоправданный: За семь верст комара искали, а комар на носу; Семь верст до небес и все лесом. Наговорил семь верст до небес — и все лесом [7].

б) семь верст - небольшое расстояние: Для мила дружка СЕМЬ ВЕРСТ не околица; Бешеной собаке семь верст не крюк [7] и др.

В русской картине мира «СЕМЬ ВЕРСТ» как культурный паттерн (культурная формула) эксплицируют признак удаленности, протяженности какого-либо пространства. Ср.:

За семью морями. За семь верст да киселя хлебать [7].

Паремии с ключевой составляющей «ВЕРСТА» репрезентируют яркие культурологические смыслы, детерминируемые особенностями русских пространственных реалий, спецификой русского бытия и культуры (ср.: От слова до дела — бабушкина верста(целая верста). Верстой ближе, пятаком дешевле) [7].

Характерно, что приведенные вербальные числовые индикаторы пространства синтезируют в своей семантической структуре взаимоисключающие (полярные) смыслы

(семь верст - это «мало и много», «длинно и коротко», «далеко и близко» и т.п.), что сви-

детельствует, с одной стороны, об относительности восприятия категории пространства в целом, с другой - о специфике восприятия пространства в парадигме русского мировидения.

Таким образом, восприятие пространства носит культурно обусловленный характер

(семь верст, бабушкина верста, верста, семь сторон и т.п.) и детерминируется реально

(объективно) существующими огромными пространственными масштабами России.

Итак, человек, рассматриваемый в русской культуре как глобальный континуум, вербализуемый паремиями с пространственной семантикой, представлен как многомерная сущность, в моделировании которой участвуют как внешние адгерентные субпространства (экзистенционально - бытийное, социально-генеалогическое (семья), геронтологическое (колыбель/могила), теологическое), так и внутренние ингерентные пространства (физиологическое (руки, рот), соматическое (сердце), ментально-волюнтативное (воля, простор)). Глобальным элементом антропологического пространства, индуцирующее рассмотрение человека как микрокосмоса, является космологическое пространство (земля, мир, белый свет), заключающее мир человека в целом в единый вселенские континуум.

Категоризация всех названных субпространств теснейшим образом связана с русским национально культурным кодом, наличием культурно-специфических смыслов, релевантных для русской культуры и менталитета, что подтверждается, в частности, выделением типично русских пространственных паттернов (культурем), соотносящихся:

54

а) с особенностями русских строений и их архитектуры: хоромы, терем, изба, хата, баня;

б) наличием этнокульутрных символов (в избе: «сверчки за печкой» как показатель уюта) (ср.: народную колыбельную песню: «За печкою поет сверчок. Угомонись, не плачь,

сынок. Там за окном морозная. Ноченька ясно-звездная. Ноченька ясно-звездная…»;

в) культовыми ритуалами («На Троицу дома не строятся»);

г) спецификой способа построения жилья («дома рубили», что указывает на приори-

тет не каменных, а деревянных построек России, а также на то, что в этом процессе могли участвовать и женщины); «Дерево в качестве основного строительного материала использовалось с древнейших времен. Именно в деревянной архитектуре русские зодчие выработали то разумное сочетание красоты и пользы, которое перешло затем в сооружения из камня, причем форма и конструкция каменных домов были такими же, как у деревянных строений» [9]. Отмечается также, что «главным, и часто единственным орудием древнерусского зодчего был топор. Топор, сминая волокна, как бы запечатывает торцы бревен. Недаром, до сих пор говорят: «срубить избу». И, хорошо нам сейчас знакомые, гвозди старались не использовать» [9];

д) особенностями соотношения русских построек (повалуша и терем, булдырь и терем); е) древнерусскими культовыми приоритетами (баня) и др.

Знаковыми в русской культуре являются ментальные пространства «Воля» и «Простор». Воля воспринимается как высшая ценность и эксплицируется посредством национально маркированных метафорических образов «свободной птицы» и «молодого, рвущегося на свободу коня». Феномен простор характеризуется не только как территориальная сущность, но и как субстанция, свойственная сакральным, социальным, метафизическим и интеллектуально-ментальным реалиям.

Этнокультурной особенностью отмечается языковая репрезентация глаз, проявляющаяся, например, в их пейоративной маркированности и корреляцией преимущественно с духовными лицами (попами) (глаза – ямы, ненасытные, подобны волчьей пасти и т.п.),

что имплицирует негативно коннотатированный смысл, в частности, о необходимости постоянных подношений священникам за их участие в тех или иных культовых ритуалах в повседневном быту русских крестьян.

Культурным своеобразием отличается категоризация пространственного понятия «теснота», негативное толкование которой сублимируется в русской культуре в положительное восприятие и становится одной из русских национальных максим: «в тесноте да не в обиде». В сравнении с «лихостью» «теснота», согласно русским представлениям,

более приоритетна (Не теснота губит (теснит), а лихота).

Сердце как пространственный континуум служит вместилищем как духовных, так и физических субстанций. Самобытность концептуализации сердца в русской пословичной картине мира проявляется в метафорической идентификации сердца с домом, в котором, однако, отсутствует окно, что семиотически эксплицирует базовый признак сердца как неизвестного и непознанного пространства, путь к которому скрыт и не досягаем. Культурные смыслы актуализируются и в сопоставлении сердца с лукошком как с предметом русского крестьянского быта.

Экспликация брюха как ингерентного пространства человека также сопровождается целым рядом реалий, свойственных русской экзистенционально-бытийной культуре:

краюха (хлеба), лукошко, гусли, поп(ы), овин, пятак и др. К числу культурных паттернов,

отличающих концептуализацию брюха как пространственной реалии в русской культуре, относится также корреляция «суровой русской зимы» с «брюхом».

Специфика русского национального кода прослеживается в отражении когнитивной модели семьи как социального пространства, основой которого являются следующие семиотические vs. этнопсихологические корреляции: «семья - душа», «семья – одна крыша», «семья – (вкусная) густая каша», «семья-куча (все вместе)». Согласно канонам русской философии жизни, семья как совокупность нескольких поколений, объединенных одной крышей, густой кашей, душой, общим счастьем и есть истинная семья.

55

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

Человек как пространственный континуум, как микрокосмос онтологически связан с такими глобальными космологическими пространствами, как белый свет, мир, земля и др. Эти пространства получают в русской культуре национально маркированную окраску, включающую, в частности, восприятие мира как объединения добрых людей (мир – доб-

рота), для которого релевантна сплоченность, соборность, обладание великой силой и т.п.

Мир предстает в русском языковом сознании как «золотая гора», способная прокормить всех людей (стариков). Величие мира, его сила и безграничность эксплицируются в гештальтных образах моря, воды, волны и т.п.

Самобытностью отличаются метафорические гештальты конструкта «Земля» как глобального пространственного феномена, что убедительно доказывают культурно обусловленные метафорические образы земли: земля-матушка, землякормилица, земля – хлеб, земля – тарелка (с едой), земля – мошна (кладезь ценностей) и т.п. Культурологиче-

ской аксиомой выступает также идентификация земли с добротой, солнцем, светом, плодородием, ее великостью и объемностью.

Особый национальный колорит придают отражению антропологического пространства в русской пословичной картине мира национально маркированные АНТРОПОНИМЫ, служащие средством языковой репрезентации многообразных харак-

теристик русских пространств: Макар, Ерошка, Ерема, Богдан, Селиван, Дема, Егор, Обросим, Адам, Федора, Агаша и др.

Вербальными идентификаторами космологического пространства выступают типич-

но русские числовые культуремы: семь верст, верста, бабушкина верста, семь сторон и

др. Итак, языковая объективация антропоморфного пространства облигаторно сопровождается актуализацией культурно-специфических смыслов.

Вцелом важно заметить, что пространственные паремии, объективирующие сущность человека как пространственного феномена, служат своеобразным идентификатором морально-этических канонов русского этноса, регламентирующих нравственные пролегомены внутреннего мира человека и социума.

Когнитивно-онтологическая модель антропологического пространства отражается в русской пословичной концептосфере на основе векторных антиномий «большое и малое», «длинное и короткое», «близкое и далекое» и т.п., что является результатом культурно обусловленного восприятия и толкования пространства. Кроме того, приведенные оппозиции, выполняя функцию пространственных координат и векторов, позволяют описать динамику и статику человеческого существования, эксплицировать особенности конструирования его онтологии [9].

Пространственные паремии, указывающие нередко на неопределенность, индефинитность пространств, эксплицируют, вместе с тем, их необозримость, а также этнокультурную специфику их толкования (ср.: Нашего Обросима невесть куда забросило).

Вербально выраженные пространственные индикаторы и самобытные культурные паттерны выполняют функцию своеобразного метаязыка, поскольку, категоризируя в языковом сознании русского народа те или иные пространственные взаимосвязи, они одновременно декодируют национально маркированные сентенции, русские максимы о взаимоотношениях в социуме, об отношении к миру и природе, о морально-этических канонах, о предназначении человека, о сути бытия, жизни и смерти, хлебе насущном и духовных ценностях и др.

Впространственных взаимосвязях, репрезентируемых паремиями, эксплицируется, таким образом, философия жизни русского народа, а вербализованное антропологическое пространство в русской пословичной картине мира служит зеркалом русского бытия и культуры.

56