Этот идеал был широко распространен среди правящего меньшин­ ства распадающегося эллинистического общества. Самый тонкий, наи­ более любимый и популярный из всех латинских поэтов, Вергилий, создал художественное воплощение описанного философского образа в «Энеиде». Бессердечность — неотъемлемая черта завоевательной моши и отваги Энея: «Дух непреклонен его, и напрасно катятся слезы».

Однако, приближаясь к выводу, который логически неизбежен и в то же время нравственно нетерпим, философия отрешения в итоге от­ рицает самое себя. Напрасно представители ее пытаются завоевать себе сторонников, даже из акта восторга этой философией возникает жела­ ние восстать. Философия отрешения так и не находит решения постав­ ленной проблемы. Обращаясь к уму, она игнорирует сердце, чем про­ извольно разъединяет соединенное Господом (Матф. 19, 6). Эта фило­ софия ограничивает истину, согласно которой Душа сочетает в себе единство и двойственность. Поэтому философия отрешения затмева­ ется таинством Преображения. Хинаяна уступает место махаяне, сто­ ицизм — христианству, архат — бодхисатве, мудрец — святому.

О

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Мы видели, что опыт ограничения жизни в различных социальных условиях распадающейся цивилизации отягощает Душу проблемой, ко­ торая настоятельно требует своего решения, но все же может более или менее успешно игнорироваться, пока Душа в состоянии плыть по вос­ ходящему приливу цивилизации, находящейся в фазе роста. Когда ста­ новится очевидным, что образ жизни, до сих пор считавшийся един­ ственно возможным, теперь оказывается несостоятельным, Душа на­ чинает искать замену. Мы рассмотрели три варианта таких исканий. Однако каждый раз, как мы выяснили, поиски заканчивались неуда­ чей. Итак, рассмотрим еще один вариант — Преображение.

«Иудеи требуют знамений, а эллины ищут мудрости, а мы пропо­ ведуем Христа распятого, камень преткновения для иудеев, а для эл­ линов безумие» (I Кор. I, 22—23).

Почему Христос Распятый сделался камнем преткновения для футу­ ристов, которым так и не удалось получить то, что они искали? И поче­ му Он стал безумием для философов, которые так и не смогли найти ис­ комую ими мудрость? Ставя эти вопросы, мы оказываемся в духовном тупике, из которого попробуем выбраться, изучая тот мистический об­ раз жизни, по которому ведут нас апостолы.

Христос Распятый — безумие для философа эллинистической или древнеиндийской школы, потому что высшая цель философии —

456

отрешение, значит, философ не может понять, как существо разумное, уже достигнув цели, может отказываться от нее так просто, тем более что путь был столь трудным. В чем смысл ухода, если он свершается для того, чтобы возвратиться? Это выше понимания философа, знаю­ щего по собственному опыту, какое напряжение сил и стойкость духа требуются для удерхсания ухода всякому, кто смог достичь его. К тому же философ поставлен в замешательство сутью Бога, который не про­ сто уходит из этого несовершенного мира, будучи полностью незави­ симым от него в силу своей божественности, но, напротив, входит в него и подвергает Себя самой тяжкой муке, какую только способен вынести Бог или Человек. И все это делается ради существ неизмери­ мо более низкого порядка, чем Он Сам. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоанн. 3, 16). Это только подтвер­ ждает безумие, с точки зрения искателя Отрешения. «Других спасал, а Себя не может спасти» (Марк. 15, 31).

Факт заключается в том, что человечество выработало два идеала, причем идеал Отрешения несовместим с идеалом Любви. Если мы вы­ берем один из них, то придется пренебречь другим. Если на одной чаше находятся Древняя Греция и Индия, то на другой — христианская цер­ ковь и человеческие сердца. Однако ни в Греции, ни в Индии, ни даже в Китае философы не смогли увлечь своим учением всех, а философия не стала единой для всех философов.

Предпринимались попытки затушевать расхождения между двумя идеалами. Язык стоиков и буддистов, на котором звучали призывы к Добру, вполне мог вдохновить христианский язык Любви. С другой стороны, христианский идеал включал в себя отрешение от многого в миру, например от «заботы века сего и обольщения богатства* (Матф. 13, 22), а язык, на котором призывали к отрешению христиане, может напомнить об идеале Древней Греции и Индии. Стоический мудрец, прилагающий большие усилия к тому, чтобы сделать добро, но при этом не подать никаких признаков жалости или сострадания, вздыхающий при виде несчастного, но вздыхающий не от сердца, представлял со­ бой воплощение равнодушия. И я думаю, что стоики и индийские муд­ рецы могли бы многое заимствовать друг у друга, не нарушая обшей схемы своей философии.

Если наивысшая цель — Спокойствие, сердце мудреца ради этого состояния изгоняет из себя все проявления страха и желаний, то есть то, что делает человека зависимым от внешнего мира. Именно Любовь и Жалость связывают сердце человека с трепещущими сердцами вокруг. Одной цели недостаточно, чтобы наполнить сердце горечью. Оставь в днище судна одно небольшое отверстие, и оно потонет. Я думаю, что стоики вполне справедливо считали, что если позволить Любви и

457

Жалости вторгнуться в сердце, то они завладеют всем человеком без ос­ татка, выйдут из-под контроля, и тогда придется распроститься с иде­ ей внутреннего Спокойствия. Где возникла Любовь, там действие не может быть лишено стремления, а действие Любви не может быть бес­ плодно. Единственное, что имеет значение, — действительно ли чело­ веку, на которого направлена Любовь, помогает это действие. Разуме­ ется, есть риск неудачного стремления и разочарования. Стоический мудрец не может быть расстроен и никогда не испытывает разочаро­ вания. Гефсиманский сад, если посмотреть на него с этой точки зре­ ния, — явный признак надлома. Идеальный образ христианина никак не мог быть принят стоиком в качестве примера»*.

Но не только стоик не мог бы принять идеал христианина; стоичес­ кий идеальный образ также не подошел бы христианской церкви в ка­ честве прототипа Христа или даже христианского святого.

Христианское учение подчиняет разум Богу, и Бог правит разумом и помогает ему. а страсти подчиняет разуму, который управляет ими, яв­ ляясь основой справедливости. Следовательно, в христианской дисцип­ лине вопрос стоит не о том, ощущает ли христианский ум раздражение, а о том, почему он его ощущает. Христианин озабочен не тем, что ощу­ щает грусть, а тем, что заставляет его быть грустным. Желать грешнику, чтобы тот исправился; сочувствовать страждущему, чтобы тот освободил­ ся от страдания; скорбеть о душе, находящейся под угрозой гибели без­ воскресной, — даже вообразить себе нельзя отрицание этих чувств в хри­ стианстве. Однако стоиками не признается даже чувство жалости... На­ много лучше, намного человечнее и намного созвучнее религиозному чувству слова Цицерона, которые он произносит в своей хвале Цезарю: «Ни одна из твоих добродетелей не вызывает больше восторга и больше любви, как чувство жалости*. В конце концов, что есть жалость, если не сердечное сочувствие, которое побуждает нас помогать другим людям. Это чувство находится в гармонии с разумом, когда оно служит интере­ сам справедливости, — даем ли мы нуждающимся или прощаем каю­ щимся. Однако если столь великий мастер слова, как Цицерон, не ко­ леблясь, называл чувство жалости добродетелью, то стоики, не стыдясь, включ&чи его в каталог пороков... Но если эмоции и чувства, происте­ кающие из любви, добра и святого благодеяния, будут называться поро­ ками, действительные пороки назовут тогда добродетелями.

Апостол возмущался и резко выступал против тех, кого он считал живущими без естественного чувства (Рим. 1, 31)1.

В вечной жизни благословенного счастья будут и любовь, и радость во всей их полноте, ибо они освободятся от тревоги и страха... Что ка­ сается союза или общества нерелигиозных людей, живущих не по-

* Bevan EU Op. cit. P. 69—70.

458

божески, а по-человечески, оно развращается низменными чувствами, страдает от них, как страдают от душевной болезни. И если в обществе находятся граждане, способные контролировать отрицательные эмоции и держать их в определенных границах, они возвышаются над други­ ми. Однако, если существует группа людей, движимых тщеславием и полностью противопоставляющих себя всякому естественному прояв­ лению чувства, каково бы это чувство ни было, эти люди, как прави­ ло, теряют последние черты человечности, не обретая истинного покоя.

Распятие есть камень преткновения для футуризма, поскольку смерть на Кресте означает провозглашение Иисусом, что царство Его не от мира сего (Иоанн. 18, 36), а для еврейского зелота эта декларация внутренне противоречива. Царство не от мира сего для зелота, чающе­ го земного торжества, лишено всякого смысла. С каким намерением Яхве обещал послать избранному народу царя, который бы правил из­ бранниками Божийми? И по какому знаку можно узнать Мессию? Зна­ ком Мессии представлялось взятие скипетра мирового господства из рук Дария, Антиоха или Цезаря и возвышение евреев до уровня правящей нации. Так говорит Господь помазаннику Своему Киру: «Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл царей, чтоб отворялись для тебя двери и ворота не затворялись; Я пой­ ду пред тобой и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры желез­ ные сломаю; и отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что Я Господь, называющий тебя по имени. Бог Израилев» (Ис. 14, 1—3). Как это подлинно футуристическое по­ нимание Мессии могло примириться со словами узника, отвечающего Пилату: «Ты говоришь, что Я царь» (Иоанн. 18, 37), — а затем давшего, с точки зрения зелота, совершенно фантастическое описание своей миссии, ради которой Отец послал Его в мир? «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от исти­ ны, слушает гласа Моего» (Иоанн. 18, 37). Эти слова, если они вызы­ вают недоумение и возражение, могут быть оспорены или опущены, но как же быть с самим фактом смерти, который нельзя игнорировать и в то же время нельзя объяснить? Классический случай испытания Петра показывает, сколь горестным был этот камень преткновения.

Царство Божие, царем которого является Христос Распятый, фак­ тически духовно несоизмеримо с любым царством, которое когда-либо было основано или управляемо Мессией. Если во времени и существу­ ют моменты, которые в некотором смысле рассматриваются христиан­ ством как исторические даты частных вторжений Царства Божия в Мир Сей, то они так или иначе связаны с последователями Святого Духа — Иисус с помощью Крещения, апостолы — в день Пятидесятницы. (Воз­ можно, в этом месте пропасть между пониманием Преображения и пониманием футуризма становится наиболее узкой.)

459

Когда «они, сойдясь, спрашивали Его, говоря; не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый» (Деян. 1, 6—8). Присутствие Царствия Божия в Мире Сем раскрывается в дей­ ствии Духа; и это действие с начала Времен никогда не останавлива­ лось, хотя время от времени и усиливало свою интенсивность. Оно преображает мир и, преображая, спасает его в соответствии с запове­ дью, которая в то же время является пробным камнем христианства.

Но каким же образом Царствие Божие может находиться одновре­ менно и в Мире Сем, и в Мире Ином? Этот вопрос легко поставить, но трудно получить на него определенный ответ, поскольку он выво­ дит на свет очевидное противоречие в нашем понимании отношения между субъектом и объектом в акте Преображения. Но если мы при­ знаем, что природа Преображения есть тайна, превосходящая наше понимание — как мы убедились, она превзошла понимание филосо­ фов, не меньше нас озабоченных ее решением, — нам, возможно, уда­ стся, трезво оценив возможности человеческого интеллекта, проник­ нуть в тайну с помощью фантазии, воспользовавшись интуицией поэта.

Человек иногда обладает зрением, способным проникнуть в другое измерение. Такое зрение дано поэту, Уильям Блейк в «Песнях невин­ ности· говорит:

Небо синее — в ивегке,

Вгорстке праха — бесконечность. Целый Мир держать в руке,

Вкаждом миге видеть вечность.

Поэт, обладающий способностью видеть Преображение Мира Сего с помощью Царствия Божия, должен быть немного пророком, ибо он обладает интуицией божественного постижения, что не может дать ему одна поэзия. Акт Преображения есть таинство, ибо это — деяние Бога и следствие Божьего присутствия. Эта истина была более прозрачной для еврейского футуриста, чем для греческого философа.

Но каким образом Божья воля свершится на земле, подобно тому как она свершилась на небесах? На языке богословия вездесущность Бога включает Его имманентность Миру Сему и каждой живой душе, равно как и Его трансцендентность в надмирских планах бытия. В хри­ стианском понимании Бога Его трансцендентный аспект выражен в Боге-Отце, а Его имманентный аспект — в Боге Святом Духе. Однако отличительной и вместе с тем решающей чертой христианской веры является учение, согласно которому Бог не двойствен, но триедин. В личности Иисуса Христа — Сам Бог и в то же время Сам Человек.

460

Божественное и мирское имеют единого представителя, который в зем­ ном плане рожден в недрах пролетариата и принимает страшную смерть, но в сферах Мира Иного Он является Царем Царствия Божиего — Царем, который Сам же является Богом и посылает Своего бо­ жественного Посланника. Но могут ли две природы — божественная и человеческая — быть представлены одновременно в одном лице? На этот вопрос необходимо дать ответ, если мы хотим придать словам смысл. Такие ответы в виде символов веры были даны отцами церкви в понятиях эллинистической философии; однако метафизический под­ ход к проблеме не единственно возможный путь. Мы можем выбрать альтернативный путь. Предположим, что божественная природа име­ ет общие линии с нашей собственной природой. Попробуем отыскать некоторое духовное свойство, υ котором можно было бы сказать, что оно принадлежит человеческой душе и, безусловно, присуще Богу. Ока­ зывается, общим свойством для человека и Бога является то, что чуть было не умертвили философы, — свойство Любви.

То, что столь упорно отвергалось Зеноном и Гаутамой, стало во гла­ ву угла в Новом завете. В наставлениях, данных Никодиму, Любовь рас­ крывается в виде мотива, побуждающего Бога спасти человека (Иоанн. 3, 13—17), а также средства, с помощью которого человек об­ ретает возможность достичь Бога (Иоанн. 3, 3—8). Любовь — в приро­ де Бога. Что касается Любви в человеческих сердцах, то она рассмат­ ривается как независимое и единственное средство в деле достижения высшей цели человека — приближения его к Богу. «Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга. Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пре­ бывает, и любовь Его совершенна есть в нас* (I Иоанн. 4, 11—12).

Царствие Божие обладает своим собственным покоем, который не есть философский покой отрешения. Христос раскрывает тайну Божь­ его мира. «Мир оставляю вам. Мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам* (Иоанн. 14, 27). Мы показали ранее, что невозможно уйти из невыносимого настоящего, устремляясь против потока Времен или же стараясь достичь полного Отрешения ценой аннигиляции своего Я. Здесь мы приблизились наконец к пониманию того альтернативного образа жизни, который обещает «просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира» (Лука. 1, 79).

Гражданин распадающегося мирского общества, избравший этот путь, имеет более верную надежду и более глубокое счастье, чем про­ сто родившийся в обществе, находящемся еще в процессе роста, ибо он усвоил истину о двух мирах. И тот, кто станет жить и действовать во имя Христа, тот сможет, находясь в Мире Сем, пребывать в Мире Ином. Вхождение в Царствие Божие есть второе рождение (Иоанн. 3, 3-8).

461