Внешняя политика и безопасность современной России - 3 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 491

В.И. Бушков, И.В. Мажаров, А.Д. Собянин 81

ские — неспособны, как показали события 1999 и 2000 гг., самостоятельно противодействовать радикальным исламистским движениям. Из этого следует сделать вывод, что Россия будет вынуждена в будущем останавливать подобные движения самостоятельно и в одиночку. Вслед за разведкой боем в 1999 и 2000 гг. неминуемо военное вторжение исламистов в 2001 и 2002 гг. Вероятнее всего, защита региона при этом ляжет на одну лишь Россию, а вооруженные силы среднеазиатских государств будут играть вспомогательную роль, подобно тому как при свержении власти моджахедов в Афганистане основную роль играли регулярные пакистанские части, а движение «Талибан» выступало как вспомогательная сила.

Вследствие этого необходимо:

а) проработать возможное развертывание российского Среднеазиатского корпуса (вне состава Коллективных миротворческих сил);

б) развернуть в 2001 г. тыловые и вспомогательные российские силы в Ошской и Баткенской областях Киргизии (прежде всего в самих Оше и Баткене, а также в Алайской долине);

в) переместить часть подразделений 201-й мотострелковой дивизии из района Душанбе и Куляба в Сугдскую область (прежде всего в Каратегин);

г) через развертывание тыловых служб в Алайской долине обеспечить возможность наземной поддержки Пограничной группы ФПС РФ в Республике Таджикистан (Горный Бадахшан) в обход ныне существующего железнодорожного пути через Узбекистан, поскольку последний может быть перерезан, если исламисты усилятся в Ферганской долине;

д) конкретизировать союзнические отношения с Узбекистаном через проведение совместных учений 201-й дивизии и узбекских подразделений в узбекских областях Ферганской долины, а также не допустить совместных маневров Узбекистана и НАТО в долине;

е) обеспечить хотя бы минимальное, на уровне советников, гласное (рассчитанное на китайцев) присутствие российских пограничников в районах киргизских перевалов Иркештам и Торугарт;

ж) наладить хорошие контакты российских военных с тремя группами местного населения — с таджиками-каратегинцами, таджиками-дарвазцами и па- мирцами-исмаилитами.

Вести самостоятельную борьбу с наркоторговлей в регионе. Сегодня для государств Средней Азии борьба с наркотиками является лишь элементом политической игры с Россией и США, а также инструментом контроля над собственным населением. В то же время для России наркотики уже давно стали реальной угрозой; в некоторых российских регионах наркомания уже сейчас носит массовый характер. Необходимо осознать тот факт, что по-настоящему эффективные меры противодействия наркотикам Россия может предпринять лишь самостоятельно, подобно тому как США в очень незначительной степени согласовывают свою борьбу с наркоторговлей со странами Латинской Америки или европейскими союзниками. Следует добиваться признания этого факта и права российских силовых ведомств вести борьбу с наркоторговлей в странах региона без перепоручения таковой борьбы силовым структурам среднеазиатских стран.

Создать открытый информационный центр. Во время ввода советского контингента в Афганистан в 1979 г. проявилась слабость аналитической работы, выполненной силами одних лишь закрытых аналитических структур. В 1982– 1983 гг., когда были активно привлечены силы открытых академических и ис-

следовательских структур, советская политика в Афганистане стала намного эффективнее. Сегодня уровень и новизна угроз намного превышают по сложности ситуацию 1979 г. В то же время значительная часть аналитического потенциала бывшего СССР утеряна — молодое поколение исследователей не обладает ни должным опытом, ни необходимой степенью преемственности. Поэтому нужно значительно расширить круг исследователей, которых можно привлекать в качестве экспертов для государственных аналитических структур.

При этом у людей, работающих в закрытых структурах, хотя они получают эксклюзивную информацию, кругозор неизбежно сужается, поскольку они не участвуют в научной жизни и, следовательно, не встречают должной научной критики. Хорошим примером организации аналитической работы могут служить США, где немногочисленные закрытые структуры работают на фоне огромного числа открытых научных учреждений. В России работа в закрытых структурах не является столь престижной для молодых ученых, как в США, поэтому наряду с созданием открытого исследовательского центра нужна широкая пиаровская работа по созданию положительного образа государственных структур. Оптимальным выходом было бы создание информационного центра по выработке и анализу российской политики в Средней и Центральной Азии, работающего в партнерстве с академическими структурами и государственными информационными проектами.

зация, движение в сторону авторитаризма, деколонизация, декоммунизация, распад федеральных структур, переворот или революция, то подобный сдвиг приводит к международному конфликту или войне. Когда режим меняется, заимствованные от прежних времён институты, сочетаясь с новыми правилами игры, придают политическому соперничеству двусмысленный характер»2. На мой взгляд, эту простую истину предпочитают игнорировать, когда оценивают отношения России со странами на постсоветском пространстве, — именно на постсоветском пространстве, а не в СНГ, поскольку название «Содружество Независимых Государств» скорее эвфемизм, вежливое обозначение неустойчивого и внутренне противоречивого межгосударственного объединения, движущегося к распаду, который дипломатично именуют «цивилизованным разводом» между бывшими советскими республиками.

Политический курс России на постсоветском пространстве всё больше сводится, а по сути, уже свёлся к двусторонним отношениям, что опять-таки зафиксировано в Концепции внешней политики РФ. Отсюда и особая значимость влияния, которое оказывает на отношения с Россией внутриполитическая и социальноэкономическая ситуация в каждой из этих стран. Вместе с тем Россия, похоже, начинает активно заниматься и реструктуризацией постсоветского пространства, трансформацией старых и созданием новых структур и институтов на региональном, многостороннем (но не «эсэнгэшном») уровне. Крупнейшие из них связаны с Таможенным союзом (куда входят Россия, Белоруссия, Казахстан, Киргизия и Таджикистан), эволюционирующим в направлении единой экономической группировки, чем-то напоминающей Европейское экономическое сообщество.

Все эти обстоятельства требуют от России более внимательно оценивать своих партнёров с точки зрения их внутриполитической и экономической ситуации как в краткосрочном, так и долгосрочном плане. Задача данной статьи как раз и состоит в том, чтобы охарактеризовать долгосрочные тенденции внутреннего развития центрально-азиатских и закавказских государств, воздействующие на формирование их отношений с Россией.

Характеризуя эти тенденции, целесообразно начать с внутриполитических факторов, таких, как государственное строительство, формирование политической системы, интересы и ориентации местных политических (этнополитических) элит. Может возникнуть вопрос: а почему не с экономики? Ведь и политические лидеры, и особенно СМИ часто выражают уверенность, будто достаточно определиться с обоюдной экономической заинтересованностью, — а таковая, мол, всегда в наличии, — как и политические отношения выстроятся сами собой. А это, в свою очередь, решающим образом повлияет на дальнейшее развитие отношений между Россией и её южными соседями. Но хотим мы того или нет, в условиях переходного общества, характерного для всех стран СНГ, в ситуации затяжного экономического кризиса и отсутствия нормального рынка на первый план выдвигается политический фактор. Ключевое значение приобретают именно политические решения, от которых зависит судьба реформ, ход и темпы экономических преобразований. Реформировать экономические отношения в этих странах без политической воли нельзя. Вот почему утопична идея известного российского политика и бизнесмена Бориса Березовского, который, занимая пост исполнительного секретаря СНГ (апрель 1998 — март 1999), утверждал, будто ключом к консолидации этой организации могут стать негосударственные экономические и финансовые связи.

Вдоль южной границы России утвердились авторитарные режимы, наиболее жёсткий из которых — в Туркменистане, а самый мягкий — в Киргизии. Доминирующая тенденция в российском «южном подбрюшье» — это, бесспорно, дальнейшее упрочение авторитаризма. Развитие в этом направлении было свойственно в 1999–2000 годах всему региону, в том числе и «демократической» Киргизии.

Впрочем, строго говоря, к категории авторитарных нельзя отнести Таджикистан и Армению. Однако политический плюрализм Таджикистана, возникший в результате кровопролитной гражданской войны 1992–1996 годов, в большой мере явление искусственное и условное. Участникам нынешней таджикской правительственной коалиции не остаётся ничего другого, как терпеть друг друга, но каждый из них при первой возможности готов установить собственное единоличное правление. Что касается Армении, то развитию авторитарных тенденций в этой стране во многом противодействовал карабахский фактор. Впрочем, напряжённая «подковёрная» борьба за власть и теракт в парламенте в 1999 году, когда были расстреляны сразу несколько ключевых фигур армянской политической элиты, несомненно, нанесли тяжёлый удар по демократическому процессу в этой стране.

Оценивая фактор авторитаризма в политике южных соседей России, приходится признать, что Москве проще иметь дело с устойчивыми и в основном предсказуемыми политическими режимами, чем с президентами и правительствами, хоть и приходящими к власти посредством демократических процедур, но преследующими неясные, а то и прямо враждебные к нашей стране цели. Взять хотя бы действия демократически избранного в 1993-м президента Азербайджана Абульфаза Эльчибея, который рискнул в одночасье порвать отношения с Россией, что привело к внутриполитической дестабилизации в его собственной стране и к резкому обострению российско-азербайджанских отношений, а в конечном счёте к государственному перевороту (при одобрении Москвы) и приходу к власти заведомо авторитарного лидера — Гейдара Алиева. Примерно то же самое произошло в 1991–1992 годах с первым грузинским президентом Звиадом Гамсахурдиа, который, также не принадлежа к правящей коммунистической элите, фактически довёл грузино-российские отношения до разрыва. Его последствия продолжают сказываться и в годы правления пришедшего к власти в 1992-м Эдуарда Шеварднадзе. (В данном случае я не рассматриваю глубинных причин тогдашнего разрыва и степень вины в нём Москвы, а просто констатирую, что выходцу из советской элиты было бы проще смягчить сильнейшие эмоциональные и политические напряжения в отношениях между обеими странами.)

Но если Москва умела (и всё ещё умеет) находить общий язык с руководством этих стран, то чем же объяснить их постепенный, пусть и происходящий с разной скоростью дрейф в сторону от России? Разгадка в том, что этот процесс объективно неизбежен при любых элитах (не считая ортодоксальнокоммунистических, путь к власти которым закрыт), — плавность же и постепенность такого центробежного движения обеспечили именно авторитарные этнические элиты.

В течение десяти лет со времени распада Советского Союза отход бывших советских республик от России и ослабление связей между ними происходили в основном цивилизованно и почти без эксцессов. В значительной мере дозированность этого процесса объясняется тем, что постсоветским элитам, ведомым бывшими первыми секретарями, пересевшими в кресла президентов, удалось в

общем и целом сохранить политическую стабильность, с самого начала пресекая всплеск националистических настроений, изолируя небольшие группы местных демократов-диссидентов и избегая прямых столкновений с исламистами. Это справедливо и по отношению к Аскару Акаеву, пришедшему к президентству не с поста первого секретаря компартии, а с крупной номенклатурной должности — президента Академии наук Киргизской ССР. Акаев пользовался доверием либеральной части коммунистической элиты, и в этом плане он не представляет собой из ряда вон выходящего исключения.

У президентов-выходцев из советской номенклатуры в 90-х годах сохранялся двойной стандарт поведения, двойственная форма политического сознания: советская и «местная», национальная. Можно согласиться с мнением израильского исследователя Владимира Бабака, который считает, что Гейдар Алиев, Шараф Рашидов, Динмухамед Кунаев «уже при советской власти были князьками, а не генерал-губернаторами» и нынешнее отношение подобных политиков к собственной власти сформировалось ещё в то время3. Американский учёный Стивен Барг отмечает, что тогдашние «региональные политические лидеры, конечно, хотели бы изменить характер формирования политики в Советском Союзе», но вместе с тем в той ситуации складывались условия для их «политической автономии»4, что впоследствии, после распада СССР, сыграло едва ли не ключевую роль в становлении суверенных государств.

Двойственность политического поведения постсоветских элит проявилась в том, что они, с одной стороны, пребывали в эйфории от собственной, теперь уже ничем и никем не ограничиваемой власти, а с другой — по инерции продолжали быть привержены своего рода советской клановости, сохраняя память о той номенклатурной среде, из которой вышли. Их объединяло многое: образование и воспитание, карьера, приверженность к «твёрдому порядку», неприятие демократии, что позволяло им без большого труда сглаживать возникавшие между ними противоречия и находить общий язык в трудных ситуациях. Кроме того, за годы их работы в советской системе сложились и определённые личные связи и симпатии. Отсутствие же таковых могло даже породить сложности в межгосударственных отношениях. Например, некоторые считают, что изначальная отчуждённость между Борисом Ельциным и Гейдаром Алиевым негативно отразилась на российско-азербайджанских отношениях.

Из всего сказанного логично сделать вывод, что с приходом к власти в России Владимира Путина, не принадлежавшего к высшему эшелону советской номенклатуры, отношения между Россией и странами СНГ станут более официальными: из них уйдёт важный личностный элемент. Президентство Путина в известном смысле означает новый этап в развитии отношений между Россией и бывшими советскими республиками, поскольку новый глава российского государства являет собой качественно иную политическую фигуру: как высший руководитель, не имеющий соответствующего советского опыта, он — чужеродное тело среди постсоветских лидеров Центральной Азии и Закавказья.

Если авторитарный характер правления в странах Центральной Азии и Закавказья упрощает отношения между ними и Россией, полностью делает их прерогативой правящих элит, то, напротив, гипотетическая демократизация, повышение роли иных социально-политических сил, что, впрочем, в обозримом будущем маловероятно, может внести в них элементы неожиданности и непред-

сказуемости. К тому же местные демократы-диссиденты всегда искали защиты от своих властей не в Москве, а на Западе.

Кремль изначально избрал тактику невмешательства в развитие политических процессов у южных соседей. Это, по дипломатичной формулировке журналистки Натальи Айрапетовой, означало признание того, что партнёры России по СНГ «имеют право на собственное видение развития демократических процессов»5. Тем более что это видение может и совпадать с российским. Так, многие националистически настроенные российские политики и эксперты постоянно твердят о том, что демократические ценности Запада, в первую очередь индивидуализм, чужды российскому менталитету. Такое представление в полной мере созвучно взглядам многих в Центральной Азии и в Закавказье. Например, узбекские учёные Рахмон Каримов и Равшан Охунов убеждены, что главная черта политической культуры мусульманского Востока — доминирование коллективистского начала в рамках авторитаризма, что в основу восточной цивилизации положено «мы»6. Собственно говоря, тезис о главенстве «мы» в традиционном или во многом всё ещё традиционном обществе вряд ли кто-нибудь из серьёзных учёных станет отрицать. Другое дело, что эта научная констатация затвердевает

вЦентральной Азии и в меньшей степени в Закавказье в идеологему, претендующую стать фундаментом при разработке концепции развития общества.

Принцип невмешательства в строительство национального государства неоднократно подтверждали все лидеры СНГ. Притом речь идёт именно о характере (демократический, авторитарный или какой-то иной) режима, а не о конкретных внутренних обстоятельствах, вмешательство в которые отнюдь не исключено и происходит на самом деле. В этом свете реплика президента Путина во время посещения им Ашхабадского университета, что ему особенно приятно выступать, поскольку здесь работал академик Сахаров, была скорее произнесена

врасчёте на внешнюю — московскую или зарубежную — реакцию, чем предназначена президенту Туркменистана Сапармурату Ниязову.

Итак, Москва может не принимать в расчёт гипотетическую, крайне маловероятную демократизацию постсоветских обществ Центральной Азии и Закавказья. Зато её внимания настоятельно требует другой процесс, связанный с их архаизацией или, пользуясь термином Стивена Коэна, демодернизацией, активно воздействующей на эволюцию нынешних и формирование новых политических элит. «Недемократические пирамидальные структуры власти, построенные при согласии и поддержке Москвы, полное отсутствие в Средней Азии даже рудиментов гражданского общества неизбежно привели к ситуации, при которой нынеш-

няя раздача власти обусловлена личным расположением, патронажем и клиентелизмом»7. По мнению Ж. Мурзалина, «замкнутость элиты… способствует консер-

вации в её сознании тех установок, которые она восприняла, будучи сформированной в традиционной среде»8. Это сделанное на основе казахстанского материала обобщение справедливо и для всего Центрально-Азиатского региона.

Вситуации, когда современный экономический сектор слаб, а аграрный сектор, как и традиционная торговля, напротив, относительно растёт, когда приток населения из сельской местности и небольших городов увеличивается, явление демодернизации станет давать себя знать всё заметнее. Несомненно, данный процесс будет сопровождаться нарастанием исламского фактора.

Это означает, во-первых, что влияние религиозной традиции на нынешние правящие элиты усилится. «Во всех центрально-азиатских республиках… рас-

крепощение официального ислама причудливым образом связано с его “национализацией”»9. Влияние ислама имеет, так сказать, двойное дно. Его можно рассматривать как «навязанное» в том смысле, что нынешние элиты охотнее ориентировались бы на Запад, а не на исламскую традицию. Местные президенты не склонны апеллировать к исламу, чтобы религиозно легитимировать своё правление: в поле мусульманской культуры они чувствуют себя неуверенно да к тому же в принципе опасаются любого использования ислама в политике, сознавая, что он — обоюдоострое оружие. Вместе с тем они не могут не принимать во внимание, что ислам — это важнейший компонент конфессионально-культурной традиции, хотя степень его интегрированности в собственно этническую культуру в разных странах и у разных народов различна.

Во-вторых, усиление исламского фактора в общественной жизни неизбежно приведёт к укреплению в ней позиций исламистов, к активизации радикальных партий и организаций, которые всё увереннее станут обживать нишу самой массовой оппозиции. Более того, в перспективе вероятна легализация исламистов и их последующее участие во власти, как это уже произошло в Таджикистане. И если сегодня таджикский эксперимент с правительственной коалицией, включающей Объединённую таджикскую оппозицию, основу которой составляет Партия исламского возрождения Таджикистана, всё ещё выглядит исключением, то завтра такое вполне может повториться в других странах. Поэтому для Москвы было бы недальновидно игнорировать вероятность подобного хода событий. Во всяком случае, политическая эволюция во многих странах мусульманского мира 90-х годов свидетельствует о том, что окончательной победы над исламистами достичь не удалось никому, зато компромисс с ними, точнее, с их умеренной частью, как правило, способствует стабильности.

Россия, наученная горьким опытом противодействия чеченским сепаратистам, которые выступают под исламскими знаменами, настроена по отношению

крадикальному исламу крайне враждебно. Со временем, возможно, она начнёт менять свою позицию, чтобы попробовать вступить в диалог с исламистами, как это уже имело место в Таджикистане в середине 90-х и в Дагестане в 1999 году. К тому же у Москвы есть немалый позитивный опыт ведения дел с постхомейнистским Ираном. Развитие российско-иранских отношений свидетельствует, что сам по себе радикальный ислам не ставит непреодолимых преград на пути межгосударственных — политических и экономических — связей. И даже напротив, развитие демократических процессов в Иране вполне могло бы привести

кего переориентации с России на Запад, в экономическом сотрудничестве с которым Иран особенно заинтересован.

Таким образом, сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в 1999–2000 годах активизация исламистов в Ферганской долине и вокруг нее — на границах между Киргизией, Узбекистаном и Таджикистаном — способствовала нарастанию военно-политических амбиций России в центрально-азиатских государствах, большая часть которых рассчитывает на военно-техническое содействие России в отражении атак моджахедов. В Москве прекрасно понимают, что ее усилия в этом направлении будут содействовать укреплению правящих режимов, в чем заинтересованы обе стороны.

Вместе с тем очевидно и то, что возможности Москвы влиять на ситуацию ограниченны. Оказание военно-технической помощи не внесет коренного перелома в положение дел, поскольку наличие боевой техники само по себе не спо-

собно в короткие сроки повысить боевые качества армий центрально-азиатских государств. Более действенным способом оказать помощь могла бы стать подготовка специальных армейских подразделений, предназначенных для борьбы с терроризмом. Однако, похоже, Россия здесь упускает инициативу: такого рода подразделения из числа киргизских и казахских военнослужащих будут проходить подготовку в Турции.

Крайней формой вмешательства России во внутреннюю ситуацию в этом регионе может стать направление туда ее собственных вооруженных сил. Однако это было бы равносильно участию России во внутреннем конфликте сразу в двух, а то и более государствах, равно как и в региональном конфликте. Причем особую остроту подобным конфликтам придаст их ярко выраженный этнический и религиозный характер.

Большинство экспертов сходятся во мнении, что активность исламистов в Центральной Азии превращается в постоянно действующий фактор, который не просто дестабилизирует более или менее устойчивую ситуацию, а способен вызвать резкие сдвиги в расстановке политических сил на национальном и региональном уровнях и даже изменить существующую конфигурацию государственных границ.

И все же потенциальное усиление исламистского фактора вряд ли грозит Москве полной утратой ее влияния в регионе: исламисты достаточно прагматичны, чтобы не раздражать своего северного соседа. Возможно даже, они, наоборот, будут заинтересованы в нормальных отношениях с Россией, в признании легитимности их режимов с её стороны и уж во всяком случае не станут помогать исламистам внутри неё. Кроме того, они сознают, как трудно было бы распространить своё влияние на Север, и скорее всего даже и не попытаются продвинуться в этом направлении.

Кроме активности исламистов, важной проблемой остаются внутренние этнополитические конфликты — один из основных факторов, воздействующих на отношения России с государствами Центральной Азии и Закавказья. Наиболее заметны среди них карабахский и грузино-абхазский. Предпосылки обоих были заложены ещё в советские времена, но в полном масштабе они разгорелись с распадом СССР. Роль России в этих конфликтах остаётся существенной, несмотря на стремление участвующих в них сторон к их интернационализации. Оба указанных конфликта носят характер и региональных, и внутренних. Во всяком случае, Грузия и Азербайджан считают их именно внутренними. Наиболее глубоко Москва вовлечена в урегулирование внутреннего межтаджикского конфликта. Российское присутствие здесь, несмотря на некоторые издержки, имело и имеет немалое позитивное значение. Велика вероятность усиления межэтнической напряжённости в Центрально-Азиатском регионе, что, несомненно, отразится — прямо или косвенно — на внешней политике России: Москва не может игнорировать нарастание противоречий между киргизами и узбеками, узбеками и таджиками.

Можно ли утверждать, что Россия стремится использовать конфликты на постсоветском пространстве в своих интересах, сделать их рычагами воздействия на внутреннюю ситуацию в затронутых ими странах? Публично в этом, конечно, не признается ни один действующий политик. Тем не менее это так. Но в своём желании манипулировать участниками конфликтов российские дипломаты и военные зачастую действуют столь топорно, что скорее растрачивают авто-

ритет России, чем его приумножают. Неудивительно поэтому, что в Закавказье местные элиты всё больше предпочитают международное посредничество, не полагаясь на Россию как арбитра в урегулировании внутренних и межгосударственных споров. Причина неэффективных действий российских политиков, на мой взгляд, в том, что они, во-первых, не сознают в полной мере, в чём же состоят интересы России в зоне конфликтов, а во-вторых, не умеют достаточно искусно применять инструменты их урегулирования или поддержания — в зависимости от того, какой из этих путей выгоден России.

Проще всего было бы обвинить российское руководство в неспособности проводить в «ближнем зарубежье» политику, отвечающую российским национальным интересам. Такие обвинения эффектно выглядят да и в самом деле имеют под собой некоторые основания. Однако те, кто их выдвигает, вольно или невольно игнорируют то обстоятельство, что нынешние российские интересы — это интересы совершенно нового государства. Было бы ошибочно характеризовать национальные интересы России как «постсоветские», поскольку это означало бы признание прямой преемственности с внешнеполитическими целями советского времени. Если внешней политике СССР был присущ дух экспансионизма, то внешнеполитическая доктрина России, в том числе в обоих южных регионах, носит фактически оборонительный характер. Об этом, пусть и косвенно, свидетельствуют многочисленные российские заявления об угрозе со стороны исламского радикализма. Инициаторами такого противостояния явно выступают исламские радикалы, в то время как Россия озабочена лишь тем, как бы остановить их экспансию в ее собственные пределы и на территорию союзных государств. На афганско-таджикской границе Москва пытается создать щит, который оградил бы ее союзника и ее саму от натиска извне. Трудно не заметить, что эти цели поразительно отличаются от тех, что преследовал Советский Союз, например оккупируя Афганистан.

Так же и цели российского давления на республики Закавказья — это всего лишь поддержание, а не расширение российского присутствия в регионе. Москва пытается спасти то, что у нее еще остается, а отнюдь не стремится расширить военно-политические плацдармы вдоль своих южных границ. С этой точки зрения показательны трения между Россией и Грузией из-за присутствия на территории последней — в Ахметском районе — чеченских боевиков (по разным оценкам, общее количество чеченцев — беженцев и боевиков — в 2000 году составляло от 9 до 12 тысяч человек).

В контексте своей оборонительной доктрины Россия с повышенным вниманием должна следить за происходящими в сопредельных с ней странах внутренними процессами, к которым волею обстоятельств она вынуждена все больше приспосабливать свою внешнюю политику.

Негативным последствием упомянутой выше демодернизации общества в южных регионах стало среди прочего угасание русской культурной традиции, образования на русском языке, наконец, массовая миграция русскоязычного населения, поставлявшего в здешний индустриальный сектор высококвалифицированные кадры. Этот процесс характерен для всех постсоветских государств вдоль южной границы России, но наиболее актуален для Центральной Азии. Я не призываю абсолютизировать роль русской культурной традиции для развития центрально-азиатского и закавказского обществ, но вместе с тем нельзя уйти от признания того, что принятие этой традиции способствовало их модернизации, а