Givishvili_G_V_Ot_tiranii_k_demokratii_Evolyutsia_politicheskikh_institutov

века — о детище социального инстинкта — римской церкви. Ее сопротивление на Западе индивидуалистический инстинкт преодолел благодаря «изобретению» протестантизма. На европейском востоке не нашлось никого, кто мог бы «заступиться» за частную собственность ввиду незрелости славянского менталитета, вступившего в контакт с цивилизацией не раньше VII–VIII вв. , с одной стороны. С другой — византийское коллективное сознание давно и прочно связало себя с православной ортодоксией.

В XIX–XX вв. вызов демократии бросил новый соперник из стана социального инстинкта и массовой психологии — идеология в лице марксизма и его генетического собрата-конкурента фашизма. Заключив временное перемирие с первым из них как с меньшим злом, демократия в очередной раз праздновала победу во 2-й Мировой войне, теперь уже над фашизмом. А затем, переиграв СССР в холодной войне, она расправилась и с советским марксизмом. (Многие русские и сегодня видят в США своего личного врага, тогда как эта война была навязана как им, так и американцам товарищами Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным). Начало XXI в. преподнесло демократии новых тайных и явных противников той же природы — национальные и религиозные предрассудки.

Итак, кого можно считать союзником демократии и кого — ее противником? К первым я бы причислил частную собственность, рыночные отношения, рациональное коллективное сознание и психологию b-индивида, или бигмена, как называют этнографы тот склад людей, который увидел свет в среде первых земледельцев. Уже в эпоху неолитической революции его отличала необычная для охотникасобирателя одержимость трудовой деятельностью, страсть к лидерству

впроизводственной сфере, которая со временем и в благоприятных условиях породила и частную собственность, и рыночное производство. Он первый и самый последовательный защитник демократических свобод, гарантирующих ему, в том числе, «свободу рук» предпринимательства, стимулирующего прогресс материальной культуры.

Кврагам демократии можно смело отнести культурные традиции социализма, идеологию, парализующую свободу рационального мировоззрения, а также психологию α- и ординарных о-индивидов. Здесь следует подчеркнуть один нюанс. Демократия прекрасно осознает, что

влице α- индивидов она имеет своих явных и скрытых оппонентов. Тем не менее, вместо конфронтации с ними она их «приручает» — ставит их в условия, дающие им возможность реализовать свои потенциалы не во вред, а к пользе для общества. Так, если при автократии α- правитель, как правило, стремится сохранить и упрочить свою власть,

тивы и ориентация на «начальство». «Вот барин придет, барин нас рассудит» — этот лозунг и сегодня остается наиболее популярным в сознании народа, страшащегося самостоятельности, не одобренной «сверху». Ибо и то, и другое представляются в его воображении врагами государства, покушающимися на «святое» — на его суверенитет

играницы.

—Если позволите, я проведу бросающуюся в глаза параллель между сегодняшней Россией начала ХХI в. и Византией начала Х в., — подхватил его мысль Геродот. — Здесь, как и там мы видим то же господство над всеми возвышающейся пирамиды самодержавия, на вершине которой пребывают верховные правители, избираемые их предшественниками. Чуть ниже располагается чиновничье-«силовая» элита, сросшаяся с прирученной олигархией. Еще ниже — верноподданническая судебная система. Несколько в стороне возвышается церковь, выполняющая сугубо утилитарную роль подпорки светской вертикали власти. И вот вся эта махина покоится на массе социально инертной, политически незрелой и хранящей покорное молчание массе населения, продолжающей столетиями терпеть тяготы и издержки своего положения из чувства патриотизма. Было бы печально, если бы эта параллель распространялась на будущее, закончившееся для Византии столь трагично.

—Но нельзя сказать, что в русской среде никогда не вызревал протест против столь не свойственного свободной нации инфантилизма, — возразил Юнг. — Вспомним, например, о декабристах. Казачество также рождено было сходным протестным движением. Но уходившие в казацкую волю (пустующих и неосвоенных земель всегда было много в русском государстве) обрекали остававшихся в барской зависимости соотечественников на еще более тяжкую участь. Потому что протестная энергия направлялась не на изменение системы, а в сторону — на изменение своего личного статуса. В силу чего противоречия между коллективистским и индивидуалистическим началами в национальном сознании не разрешались. Так необъятные просторы страны сыграли весьма консервативную роль в самосознании нации: тот, кто мог способствовать его преобразованию, не только не содействовал, но напротив, пусть неосознанно, но все же, противился ему.

Современные вершители судьбы России стоят перед сложной дилеммой. С одной стороны они видят, что в то время, как СССР топтался в социалистическом болоте, Запад шел вперед, и тем доказал преимущество демократии. С другой стороны, российские демократы первой волны настолько дискредитировали ее идеалы и принципы, что их усилиями она предстала перед нацией виновницей всех бед послед-

— Я склонен думать, что русские придут к демократии одними из последних. Это будет их платой за ностальгию по «державности». В объятьях авторитаризма их «верхи» будут удерживаться страхом за свои территории и целость страны. Движимые тем же страхом «низы» будут готовы терпеть свое униженное положение. А «третий класс» — 18 миллионов своими руками создающих все материальные богатства страны подавляются не физически, но иезуитски: административно и законодательно. Они зажимаются в такие железные тиски, что у них едва хватает сил, чтобы держаться на плаву. Им не до протестов. И едва ли в обозримом будущем их положение изменится, — согласился Аристотель.

— Мотивы своего обращения к патерналистской политике, которой руководствуются современные власти Китая, те же, что и у кремлевских владык, — продолжал свой монолог Юнг. — Они оправдывают ее стремлением сохранить целостность, а также культурные традиции и ценности Поднебесной. При этом они ссылаются на своеобразие своей цивилизации и на еще более глубокие, чем в России корни авторитаризма, уходящие в конец III–начало II в. до н. э., к временам Цинь Шихуанди. Тщась доказать, будто рыночные отношения могут вполне успешно развиваться и под крылом КПК, они пребывают в эйфории от экономических достижений страны. Но руководство партии забывает о все том же важнейшем человеческом факторе. Жители Гонконга — бывшей английской колонии Англии хорошо усвоили азы демократии и тот факт, что сама демократия не противоречит, а скорее благоприятствует китайскому менталитету. Поэтому есть надежда, что этот урок будет усвоен Китаем достаточно скоро. Дисциплинированность, трудолюбие и целеустремленность этой нации, помноженные на свободу творчества во всех тех областях человеческой деятельности, которую предоставляет демократия, может принести ей плоды, невиданные в истории. Но при одном непременном условии — если она избежит болезни, именуемой шовинизмом, и не станет доказывать всему миру свою исключительность и избранность, свое превосходство над всеми прочими. Лечение этой болезни всегда дорого обходится не только окружающим, но и, прежде всего, самой больной.

Самые серьезные сомнения в способности отразить угрозы социального инстинкта возникают у меня, когда я размышляю над отношениями между исламом и демократией. Одно ближневосточное учение

— христианство последняя кое-как переварила, частью соблазнив его частной собственностью, частью «приручив» его бичом критики Просвещения. Со вторым авраамическим учением дело может обстоять иначе. Хотя бы потому, что он не делает различия между частной и

не приемлемыми для себя. Он отказывается идти на свободный обмен идеями и не терпит их конкуренции со своими догматами. Он постоянно требует односторонних уступок и не приемлет критики со стороны рационального разума. Его претензии на «мировое господство» представляются ему тем более обоснованными, что фашизм и марксизм сами дискредитировали свои идеи. Колониализм ушел в прошлое, свободомыслие теснит христианство, а европейская демократия выглядит мягкотелой и дряблой. Но тактику достижения желанной цели диктует исламу его слабость. Раздираемый внутренними противоречиями, он вынужден делать ставку не столько на консолидированные мощные вооруженные силы и высокотехнологическое оружие, даже не на международный терроризм, к которому прибегают его выжившие из ума и потерявшие человеческий облик фанатичные приверженцы — фундаменталисты. Он делает ставку на методах своеобразной партизанской войны, избранных им для завоевания мира тихой сапой.

Сила ислама — в исключительной простоте и доступности восприятия его основ, сформированных безграмотным арабским торговцем в VII в. Сила ислама — в крайне примитивном понимании мира, которое, увы, свойственно большинству малообразованных индивидов даже на современном Западе. Сила ислама — в его демографической интервенции, решительно склоняющей на его сторону этнорелигиозный состав населения планеты вообще и, Европы, в особенности. Сила ислама — в фундаментальных установках демократии, требующих уважения чужих принципов и традиций даже тогда, когда они… отвергают его собственные. Поэтому у меня нет гарантии, что индивидуалистический инстинкт, в конце концов, не поддастся шантажу социального инстинкта, и ставленник последнего — ислам не возьмет реванш за прошлые поражения своего патрона. Ислам — религия слепой покорности, кладущая жесткий запрет на сомнения, колебания и, тем более, критику в свой адрес. Поэтому можно лишь констатировать, что или демократия образумит и очеловечит ислам, либо ислам «съест» ее, превратив все человечество в массу обывателей, покорных жадным до почестей альфа-вождям, живущим идеалами средневековья. Впрочем, события, которые в самое последнее время сотрясают весь исламский мир от Северной Африки до Ближнего Востока, свидетельствуют, вероятно, о том, что даже ислам не в состоянии предотвратить победоносное распространение демократии и идей гуманизма.

390Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов

—Действительно, XXI век плохо складывается для тиранов и диктаторов, притом не только в исламском мире, — заметил Аристотель.

—Оглядывая путь, пройденный человечеством за прошедшие тысячелетия, можно сказать, что поведение, психология и внешние условия его существования всегда находились в тесной зависимости друг от друга, — продолжал излагать свои мысли Юнг. — Исключительная эффективность его действий в качестве охотника-собирателя радикально изменила среду его обитания, вызвав первую экологическую катастрофу. Удачно адаптировавшись к новой обстановке, он изменил свое поведение и стал цивилизованным существом, создав специфически новую среду обитания. Она, в свою очередь, создала предпосылки для того, чтобы он вновь изменил свое поведение под влиянием психологических импульсов, в очередной раз изобрел небывалые прежде формы и атрибуты своего существования. Заодно он приспособил окружающую среду к своим новым требованиям. Эти связи, определившие наше прошлое и настоящее, мы знаем благодаря истории. Но какой вид они примут в будущем, и как отразятся на нем, остается загадкой. Ибо у биологической эволюции всегда был выбор из трех вариантов: движения прогрессивного и движения регрессивного, а также возможности пребывать в тупике застоя (в течение даже десятков и сотен миллионов лет). Можем ли мы быть уверены в том, что культурная эволюция не расщепится на те же три пути своей биологической предшественницы? Или что всем нам не предстоит регресс или стагнация на долгие тысячелетия? Не можем. Вот почему мне представляются беспочвенными любые долгосрочные прогнозы. В чем можно не сомневаться совершенно, так это в том, что наше завтра будет тем более предсказуемым, чем больше в нем будет превалировать разум. Угадать же, хватит ли человечеству здравого смысла, чтобы избежать тупиковой, или даже регрессивной версии будущего, невозможно.

—Сказанному можно дать логическое обоснование, — заметил

Локк.

—Не откажитесь сделать это, — сказал Геродот.

—Противоречия движут миром, говорил Гегель. Суждение это ложно вообще (в отношении природы) и верно, в частности. Например, в отношении того, что касается мира человека — сказал Локк, развивая свою мысль. — Именно, длительный культурный (в широком смысле) прогресс совершается только при наличии постоянно действующих факторов действия и противодействия двух или нескольких разнонаправленных сил. Игра этих сил, игра на противоречиях между

коллективными и индивидуальными инстинктами, между индивидом и обществом как раз и возбуждает импульсы к возобновляющимся циклам нарушения и последующего возвращения к квазиравновесию. Чтобы этот процесс носил перманентный характер, то есть, чтобы факторы действия и противодействия сохраняли свой потенциал или свою «энергетику», необходимо, чтобы противоречия между ними разрешались посредством компромиссов. Кроме того, важно, чтобы отклонения от квазиравновесия имели характер флуктуаций — малых возмущений (реформ), благоприятных для восстановления баланса между противоположными силами. Внезапные большие отклонения (революции или контрреволюции) вызывают сильные нарушения равновесия в обществе, которые могут способствовать ускорению развития (Великая Французская революция), но могут грозить и его торможением (Октябрьский переворот в России). В историческом контексте факторами противоречий, действия и противодействия выступают, как справедливо заметил доктор Юнг, инстинкты и психология в их коллективном и отчасти индивидуальном представлении. Соотношение этих сил асимметричное. Это значит, что «голый» социальный инстинкт представляет собой «энергетическую яму» или сверхустойчивое состояние (согласно выражению Аристотеля), попав в которое обществу бывает очень трудно выбраться из нее. Пример — традиционные восточные цивилизации. На противоположной стороне — «голый» индивидуалистический инстинкт, представляющий собой крайне неустойчивое состояние «вершины горы». С нее очень легко скатиться в пропасть анархии любому многочисленному сообществу крайних индивидуалистов, совершенно пренебрегающих общественными интересами. Из-за беспрецедентно низкой живучести таких сообществ трудно указать на соответствующие исторические примеры.

Ясно, что наиболее плодотворное для развития цивилизации состояние достигается при промежуточном положении между «ямой» и «горой», то есть при демократии. Так как только она признает возможность или желательность достижения компромиссов между противоположными интересами, благодаря которым происходит разрешение конфликтов, и создаются условия для позитивного движения — возникновения новых противоречий. Авторитаризм слишком эгоистичен и не гибок, чтобы быть способным к компромиссам. Тем не менее, относительно будущего демократии у меня нет твердых гарантий, — заключил Локк.

— Теперь, надеюсь, все понимают, почему я был осторожен, и не стал уподобляться оракулам, — заметил Геродот.

392Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов

—Как-то незаметно мы перешли с мажорного лада на минорный,

— сказал Черчилль.

—Для оптимизма у нас поводов все же больше. Ведь мы прошли такой драматический, насыщенный борьбой путь, что последнее оставшееся препятствие для превращения демократии в глобальное явление представляется не самым непреодолимым, — возразил Локк.

—Пусть надежда поддерживает нас, — заключил Черчилль.

7.3.Демократия — политическое лицо гуманизма

—Нам осталось немногое, — сказал, улыбаясь уголками губ, Рузвельт, — обобщить все вышесказанное и придти к взаимному, по возможности, согласию по поводу того, что есть демократия, в чем состоит ее специфика, каковы ее сильные и слабые стороны, каковы ее перспективы. Кто возьмется за подведение черты?

—Если нет других желающих, я возьму на себя этот труд, — вызвался Цицерон. — Поскольку Аристотель, давший точную характеристику античной демократии, и Токвиль, высказавший много верных и глубоких соображений об американской демократии, предпочитают, как я вижу, оставаться в тени. К сказанному ими я добавлю немногое. Именно, что современная демократия это:

•социально-политическая система, способствующая удовлетворению противоречивых интересов различных слоев и групп общества на основе равноправия всех сторон;

•правление меньшинства, осуществляемое в интересах всех;

•способ удовлетворения коллективных и индивидуальных политических прав и интересов, не исключающий, а взаимно дополняющий их между собой;

•компромисс между индивидом и обществом во имя интересов первого и развития второго.

Иными словами, к современной демократии предъявляются четыре требования:

•доступность народа к различным формам проявления его политической инициативы;

•прозрачность политической системы контролю ее деятельности «снизу»;

•ее способность и готовность решать проблемы всех членов общества без исключения;

•ее открытость развитию, самосовершенствованию и самоочищению от паразитирующих на ней элементов.