Givishvili_G_V_Ot_tiranii_k_demokratii_Evolyutsia_politicheskikh_institutov
.pdf7.1. Схема мировой истории |
353 |
|
|
тавшихся верными своему бродячему образу жизни, и «новаторов», избравших земледелие основой своего физического существования. Эволюция последних завершилась рождением цивилизации с жестко структурированным политическим институтом государства авторитарного типа. Одновременно и культура последнего обрела несколько иное лицо, заметно «приподнявшись» над культурой каменного века. Но она лишь приподнялась, так как ее дальнейшее развитие натолкнулось на мощное сопротивление образовавшейся вертикали власти. Ее кредо выражалось формулой — всякая инициатива снизу наказуема, поскольку угрожает господству автократии. Не удивительно, поэтому, что все известные истории авторитарные государства, пройдя фазу рождения и становления, неизменно останавливались в своем развитии и переходили, кто медленно, кто быстро, в фазу вырождения и деградации. История Древнего Египта до эпохи Птолемеев насчитывает 30 последовательно сменявших друг друга династий, ничем, по существу, не отличавшихся между собой в смысле политического устройства. А замена автохтонных династий чужеземными также не вносила в политическую структуру египетского общества каких-либо видимых глазу преобразований. Поэтому термины «регресс» и «застой» применительно к авторитарному типу власти я также вынужден включить в свой лексикон.
Революция, начатая Солоном, расколола теперь уже цивилизованный мир на «консерваторов» (условно — Восток) приверженцев традиционного образа правления, и «реформаторов» (условно — Запад), избравших демократию как альтернативную форму вертикали власти. Тем самым был создан прецедент, небывалый в истории. Он указал цивилизации путь, открытый для развития всех форм и проявлений политической активности общества. Ибо кредо демократии определялось максимой — всякая инициатива, направленная к всеобщему благу, приветствуется. С этого момента в мире начали параллельно существовать три эволюционные ветви (стадии) политической организации человеческого рода — архаичное общество, автократия и демократия. Между двумя последними немедленно началась конкуренция и холодная война, временами переходящая в «горячую» (первые из них — Греко-персидская и Пелопонесская войны). А их дальнейшие пути разошлись так далеко, что многие историки воспринимают события, происходившие на Западе и Востоке как совершенно независимые друг от друга. Независимые настолько, что ставится под сомнение целесообразность и даже возможность изучения всемирной истории как единого целого.
354 |
Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов |
|
|
Действительная трудность такого анализа состоит в том, что в отличие от Востока на Западе исторические подвижки затрагивали само основание власти, ее формы и сущность. Так, после 256 летнего существования института античной демократии, потерпевшей поражение в 338 г. до н. э., некое ее подобие можно было видеть в римской олигархической республике, в свою очередь раздавленной в 27 г. до н. э. С этого времени до конца V в. ее замещала Западная Римская империя, которая уступила натиску германцев и феодализма. Притом все эти, вытесняющие друг друга властные формы, казалось, не имеют между собой ничего общего. Революции в Швейцарии, Нидерландах, Англии и Франции, а также рождение США не только возродили идеалы демократии. Они придали ей более жизнеспособные и устойчивые формы, нежели античные. И вновь мир оказался расколот и подвергнут испытанию конкуренцией между консервативными и новаторскими тенденциями в политическом устройстве общества. Их противостояние в ХХ в. приняло крайне ожесточенный характер, едва не ввергший мир в ядерный апокалипсис во время Карибского кризиса. Сегодня же нам кажется, что будущее мира за демократией, коль скоро ей уже ничто и никто серьезно не угрожает. Но события 11 сентября 2001 г. открыли новую фазу холодной войны между силами, способствующими и противодействующими развитию, между новаторством и консерватизмом, между прошлым и будущим. Поэтому вновь возникает вопрос: останется ли демократия в XXI в. единственной формой государственного устройства, и мир, в этом смысле, вернется к единообразию, или нет. Вот, пожалуй, и все, чем можно в двух словах охарактеризовать эволюцию мировой политической системы, — завершил свой анализ Геродот.
—Каковы же хронологические рамки трех упомянутых Вами стадий? — задал вопрос Рузвельт.
—Неолитическая революция завершилась рождением первых цивилизаций 5–3 тысячи лет назад. Следовательно, таково время наступления второй, авторитарной стадии развития политических институтов. Античная демократия впервые заявила о себе в полный голос в 594 г. до н. э. и эту дату мы вправе принимать за начало третьей, демократической стадии мировой истории. А за начало возрождения этой стадии мировой истории я принимаю 1783–1789 гг. С этих пор до наших дней мы вновь видим одновременное существование трех стадиальных потоков. Но вот что важно. Чем ближе мы подходим к современности, тем сильнее проявляется тенденция к их взаимному сближению. Точнее говоря — к ассимиляции демократией двух своих предшественниц. Судя по скорости происходящих в мире изменений,
7.1. Схема мировой истории |
355 |
|
|
эта тенденция указывает на то, что в самом ближайшем будущем процесс ассимиляции благополучно завершится. И тогда, если взять за исходную точку архаичную эпоху, а за конечную — наше близкое будущее, то, казалось бы, между ними можно было бы провести гладкую восходящую линию. Однако хитроумная античная демократия разрушает этот линейный, точнее говоря — экспоненциальный ход истории. На нем появляется нечто вроде горба или возвышенности, сбивающей историков-систематизаторов с толку. Но рискну высказать предположение, что у современной демократии достаточно сил, чтобы не повторять судьбу своего античного предтечи.
—Сказанное внушает осторожный оптимизм. Следовательно, мы
спрезидентом Рузвельтом можем быть спокойны, и считать, что боролись за правое дело, что оно будет иметь продолжение. Правильно ли я понял Вас? — задал вопрос Черчилль.
—Правильно, — был ответ.
—Благодарю Вас, — заключил Черчилль.
—А как же китайский и исламский факторы? Вы сами упомянули об 11 сентября как о начале новой фазы мирового противостояния. Насколько оправдано предположение, что демократии удастся преодолеть эти бастионы, — спросил Алексеев, обращаясь к Геродоту с выражением сомнения в том, что получит утвердительный ответ.
—Резонный вопрос. Если бы Вы задали его историографу и историософу, то получили бы прямо противоположные ответы. Первый сказал бы, что это не дано знать никому. Второй выразился бы в том духе, что движение эволюции неумолимо, и это позволяет ему надеяться на благоприятный для демократии исход дела. Я же, поскольку считаю себя историком, воздержусь от суждения, пока не выскажутся все и, таким образом, динамика эволюции культуры в широком смысле не прояснится в деталях. Иначе говоря, я склонен оставаться оптимистом, но предпочитаю уточнить свою позицию на момент завершения дискуссии, — сказал Геродот.
—Это в Вашем праве, и мы должны его уважать. Кто теперь возьмется за анализ экономической истории мира? — задал вопрос Черчилль.
7.1.2. Экономические стадии
— Попробую я, если не будет возражений, — вызвался Аристотель. — Мой предшественник, помнится, говорил о параллелях в политическом мироустройстве. Я могу повторить почти то же самое о том, что касается хозяйственных отношений. Именно, что эпохе «упо-
356 |
Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов |
|
|
рядоченной анархии» соответствует период сугубо присваивающего хозяйства. Эпохе автократии соответствует период авторитарного (административного, азиатского) способа производства (АСП) со строго вертикальными движениями продуктов производства и их распределения. Эпохе античной демократии — период аграрного рыночного производства и распределения в вертикальной и горизонтальной плоскостях. Возрождение демократии в Западной Европе сопровождалось возрождением рыночного хозяйства — экономики. Частная собственность — мощная движущая сила рыночных отношений не нашла себе место на Востоке. Но именно там же не развились такие специфические, генетически связанные с ней институты как аграрный античный капитализм, который историки-марксисты именуют рабовладельческой стадией, и феодализм36.
—Вы хотите сказать, что капитализм родился в эпоху античности? Но это же абсурд — возразил Алексеев.
—Странно: все признают, что демократия родилась в Аттике. Все признают также, что частная собственность и рыночные отношения родились и получили некоторое развитие в той же Аттике. И почему-то мало кто решается признать, что капитализм, который зиждется не на АСП, а на рыночной системе и частной собственности, также впервые увидел свет в Древней Греции. Абсурд — то, что этот факт упрямо отрицается. Вот поучительный пример инертности и заторможенности человеческого мышления, — сказал Аристотель. — К слову, замечу, что в Афинах раньше, чем в Англии и США осознали, что нормальные отношения между демократическим государством и рынком устанавливаются тогда, когда государство перестает считать себя «laissezfaire» и становится соучастником рынка. Когда оно расчищает пути для совершенствования рыночных отношений с помощью законодательства, налоговой системы, внятной фискальной политики и т. д. Когда оно не самоустраняется от решения экономических проблем, но и не указывает участникам рынка что, когда и как предпринимать, а лишь стимулирует их деловую активность в нужном ему направлении. Когда государство понимает, что инициатива принадлежит предпринимателю, «шкурой чувствующего» спрос и предложение, и обладающего достаточной смелостью, чтобы рисковать, вступая на скользкий путь товарно-денежных отношений. Поскольку, в отличие от пуганой вороны, его стремление приобрести постоянно преодолевает страх потери.
36 См.: Гивишвили Г. В. Эволюция рынка от древности до наших дней. Психология собственности. В печати.
7.1. Схема мировой истории |
357 |
|
|
Впрочем, пойдем дальше. Марксисты утверждают, что экономические реалии принуждают политиков предпринимать шаги навстречу им для более успешного функционирования производственных факторов. И в этом смысле, дескать, экономика «первична», представляя собой «базис», а политика «вторична», поскольку она есть только «надстройка». Это соотношение кажется им верным, когда они рассматривают частный пример взаимоотношения между государством и рынком Адама Смита, обладающим, в идеале, полной «свободой рук». Но вот обратный пример. На Востоке частная собственность никогда не обладала реальной силой, так как ее свободе препятствовали политические амбиции всех восточных правителей. Как следствие — там для рынка не находилось места вплоть до новейшего времени. И только под влиянием Запада на Востоке он обретает, наконец, «права гражданства», притом лишь в последние десятилетия. Следовательно, тысячелетиями его «базисом» была политика, а «надстройкой» — общественное хозяйство. И развитие последнего было парализовано крайним консерватизмом его политической системы. Тут все предельно ясно. Это позволяет нам синхронизировать обе эволюции — хозяйственную и политическую. Иначе говоря, нам следует согласиться с тем, что политические и хозяйственные реалии настолько тесно переплетены между собой, что их исторические судьбы невозможно рассматривать изолированно друг от друга. Так как инициатором преобразований в одних случаях выступают политические реалии, в других — экономические. Меня лишь поражает то, как мало специалистов придает значение этой прямо таки кричащей связи двух фундаментальных составляющих общественного бытия. Я приписываю этот факт банальной инерции мышления.
Теперь перейдем к тому, чтобы дать определения всем трем главным этапам хозяйственного развития человечества. Что касается периода присваивающего хозяйства, то я соглашусь с господином Руссо: нет причин отказываться от предложенного им термина коммунизм. С высшей стадией развития хозяйственных отношений, связанной с частной собственностью и рынком, тоже как будто все ясно. Никто, я полагаю, не будет протестовать против того, чтобы именовать его капитализмом. Но тут требуется уточнение. Как быть с эпохами Империи и феодализма, которые никак не вписываются в рамки капитализма. Не можем же мы игнорировать почти двух тысячелетний промежуток истории Западной Европы. На это я могу сказать следующее. Обе эти эпохи признавали частную собственность и рынок, разумеется, в уродливых, задавленных властью автократии, но все же не совершенно исключенных из общественных отношений формах. Весомость роли и
358 |
Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов |
|
|
значения частной собственности и рыночных отношений даже в этих, крайне неблагоприятных для них условиях подчеркивается тем обстоятельством, что именно они, в конце концов, бросили вызов авторитаризму, и выиграли схватку с ним. Поэтому я предпочел бы этот двух тысячелетний интервал, когда хозяйство было обречено на роль служанки политики, именовать квазикапитализмом, что, признаю, звучит несколько неуклюже. Возражения по поводу термина уместны, и я охотно соглашусь с более удачной формулировкой этого периода Запада.
Пока соответствующих предложений не поступало, обратимся к дефиниции того типа хозяйствования, который выше мы связали с АСП. Чтобы определиться с этим вопросом, обратимся к опыту СССР.
Чем его отношения производства и распределения отличались от традиционно восточных? Принципиально и по существу — только одним.
СССР возводил свое материальное благополучие на индустриальной базе. Но откуда взялся в нем современный его эпохе индустриальный потенциал: машинные орудия и средства производства, механизированные тяжелая и легкая промышленность? Все это на 100 % было
скопировано им с техники и технологий, изобретенных для рыночного производства на Западе. Фактически, они были инородным телом в советском народном хозяйстве. Вот по какой еще одной фатальной причине СССР принципиально не мог выйти победителем в экономическом соревновании двух систем. Ведь гражданский сектор его хозяйства не требовал постоянного развития научно-технической базы, так как не был ориентирован на получение прибыли.
Хозяйственная система СССР называлась социалистической. И коль скоро она по способу своего существования ничем не отличалась от традиционно восточного АСП, почему бы нам не определить последний как социализм. И тогда эволюцию мировых хозяйственных отношений мы могли бы, по аналогии с эволюцией политической системы, разбить на три этапа, на коммунизм, социализм и капитализм. Следовательно, коммунизму, социализму и капитализму соответствовали бы упорядоченная анархия, автократия и демократия. Но, разумеется, нам не следовало бы забывать, что социализм и автократия существовали с момента зарождения мировой цивилизации, а капитализм и демократия, родившиеся в античности, погибали и возрождались на Западе с тем, чтобы, постепенно завоевывая весь мир, превратиться в единую глобальную систему.
— У меня вызывает недоумение Ваше настойчивое до навязчивости стремление навесить ярлык социализма — того, что явилось следствием революции 1917 г. на то, что существовало тысячелетиями до
7.1. Схема мировой истории |
359 |
|
|
него. Эта Ваша игра в определения представляется чересчур искусственной. Пожалуй, теперь я начинаю понимать точку зрения историографов, не признающих притянутые за уши аналогии, подобные тем, которые предлагаете Вы, — обрушился на Аристотеля Алексеев, не дожидаясь приглашения задать вопросы или прокомментировать его идеи.
—Я, в свою очередь, понимаю Ваш скепсис. Всю свою сознательную жизнь Вы варились в «котле» исторического материализма. Возможно, не соглашаясь с ним в ряде незначительных пунктов, в целом Вы вынуждены были принимать это ложное учение за истину в последней инстанции. Вам трудно освободиться от ее влияния даже сегодня, хотя, следует признать, Вы на многое смотрите уже другими глазами. Я называю АСП социалистической хозяйственной моделью, так как она выражает социальность. Что это означает? Согласно этологии — науке о поведении животных, социальность представляет собой специфическую форму поведения, свойственную многим живым существам, ведущим общественный (стадный) образ жизни. В чем выражается эта специфика? В том, что поведение особей или индивидов, составляющих данное стадо (общество) приобретает черты, свойственные иерархическому построению. В нем выделяется один или несколько доминантных альфа-лидеров, чей статус, превышает статус остальных членов группы, которых назовем ординарными индивидами. Ранее, если помните, Лоренц, Юнг и Дюркгейм привели множество примеров этой особенности общественного поведения животных и человека, — отвечал Аристотель.
—Я склонен согласиться с мнением Аристотеля, — ввязался в
диспут Лоренц. — Выступая одним из первых, я подчеркивал, если помните, что для нас, этологов, под социальностью понимается специфика существования или поведения особей или индивидов, как будет угодно, в больших группах животных. И я не понимаю, почему эту специфику нельзя переносить на людей, если рассматривать не их индивидуальную психологию, а поведение толпы, в которой личность растворяется, и им руководит уже не его холодный, расчетливый разум, а скрытые инстинкты его вида. Почтенный Лебон убедительно показал, как сильно меняется поведение человека при переходе от автономного состояния к общественному. Оно приближает последнего к стадному существу.
Механизм социализации возникает тогда, когда количество особей
вгруппе превышает некий пороговый для данного вида уровень. И особенно заметно это обстоятельство видно на примерах муравьев и человека. В частности, для малых групп охотников-собирателей соци-
360 |
Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов |
|
|
альность была выражена слабо, и положение индивида в его группе регулировалось лишь его полом и возрастом, а между взрослыми мужчинами — институтом «упорядоченной анархии». С переходом же к оседлости эти отношения приобрели отчетливо выраженную иерархическую структуру, которую венчала фигура вожака, потом царька и, наконец, полновластного верховного правителя. Тогда то и возникли специфические подгруппы индивидов — касты, сословия, классы с различающимся статусом и «весом». И в муравейнике, и в человеческом обществе их породило разделение труда, вызванное превышением численности и плотности индивидов (особей) критического уровня. Добавлю, что это явление в человеческом сообществе, в свою очередь, явилось следствием неолитической революции.
В традиционных цивилизациях Востока социальность, или существование резко обособленных групп индивидов, пребывающих в иерархической пирамиде соподчинения, носила и носит жестко фиксированный характер. Барьеры между ними были столь же непроницаемы, сколь диктаторскими были полномочия царей. Самый наглядный тому пример — древняя и средневековая Индия. Поэтому восточные общества по способу их организации, по степени безликости масс подданных, с одной стороны, и всевластия правителей — с другой, весьма и весьма близки к сообществам муравьев. Или, если Вас не устраивает сравнение с насекомыми, могу указать на стадо овец, предводимое вожаком-бараном или пастухом. Я не знаю, с кем еще можно сравнить поведение человеческой массы в системе, тотально подавляющей индивидуализм отдельных ее представителей, за исключением одной персоны — Большого вожака. Впрочем, следует признать, что сравнение это не вполне корректно. Овцы подчиняются барану или пастуху не задумываясь и с охотой, восточный человек своему повелителю — иногда с той же охотой, иногда с чувством загнанного вглубь сожаления о потерянной свободе.
При демократии с ее хорошо выраженным индивидуализмом граждан эти барьеры ослабляются, преодолевать их становится много легче и они в значительной мере теряют свое значение по причине нивелирования пирамиды иерархии. Когда все граждане общества обладают равными политическими правами реально, а не формально, когда каждый может участвовать в рыночных отношениях производства и распределения, тогда социальные противоречия и трения слабеют, теряют свою остроту и начинают разрешаться на основе целого ряда компромиссов. И тогда человеческий коллектив перестает напоминать сообщество овец или муравьев, как бы не нравилось кому-то это сравнение. Поэтому, окидывая единым взором далекое прошлое и близкое
7.1. Схема мировой истории |
361 |
|
|
настоящее человечества, можно видеть, что социальность в его среде, рожденная неолитической революцией, исчезает по мере расширения сферы демократии во всем мире. Иначе говоря, социальность как доминанта общественных отношений — явление временное и преходящее в мировой истории.
—Я же со своей стороны коснусь любезного Вашему сердцу, господин Алексеев, советского социализма, — продолжил свое выступление Аристотель. — Генеральные секретари КПСС обладали властью, вполне сопоставимой с властью восточных владык. Легенды о себе некоторых из них мы сегодня имели возможность выслушать. Вспомните, что почти все они ставили себе в заслугу. То, что «отечески», подобно добрым пастырям, опекали свои народы, следили за порядком в стране, чтобы богатый не обижал бедного, а сильный слабого… насколько это возможно. Вам подходит эта тотальная зависимость всех от одного владыки? Мне — нет. Вам нравится справедливость, например, по инкски? Мне нет. Вас устраивает, когда Вами «из самых добрых побуждений» правят, уподобляя общество овечьему стаду? Меня
—нет. Хотя бы потому, что идеальных правителей не бывает. А если таковой и появится раз в кои веки, то уж его наследники непременно все вернут на круги своя, то есть, все испортят. Ибо власть развращает, а генетика смеется над пословицей «яблоко от яблони недалеко падает».
Советский социализм, посчитав себя самым справедливым в истории строем на земле, позволил себе установить высшую «справедливость» к классовым оппонентам, — физически уничтожить их. Сталин, руководствуясь теорией и наставлениями Маркса и Ленина, считал, будто может позволить себе даже больше того, на что не решалось большинство восточных тиранов. Его, в этом смысле можно сравнить, разве что с Цинь Шихуанди и Чингисханом. Поэтому и зависимость советского общества от фигуры генсека была столь велика, что «колебалась» по малейшей прихоти или в соответствии с соображениями и амбициями последнего. Вот почему стоило эту должность занять слабому и нерешительному Горбачеву, как СССР развалился, раздираемый многими противоречиями, в том числе между «центром» и партийными элитами национальных республик.
—Позвольте, в СССР не существовало социального расслоения и групп, которые могли бы выстраивать иерархическую пирамиду и претендовать на особые социальные привилегии, — возразил Алексеев.
—То есть Вы хотите сказать, что СССР с еще меньшим основанием мог бы вводить в свою аббревиатуру понятие «социалистический», чем традиционные цивилизации Востока? Думаю, Вы не это имели в
362 |
Глава 7. Восток—Запад: подведение итогов |
|
|
виду, — усмехнулся Аристотель. — Но в каком то смысле Вы правы. Национальная катастрофа Гражданской войны истребила и изгнала за пределы страны аристократию и предпринимателей, купцов и священнослужителей, кулаков и «гнилую» интеллигенцию. Их остатки добили чистки 37–38 гг. Этот ордоцид привел к тому, что социальное расслоение в России действительно сильно уменьшилось. Только назвать этот процесс следствием торжества демократии, как надеюсь, не хватит духу ни у кого из присутствующих. Но дело даже не в этом, а в том, что, как проницательно заметил господин Гоббс, возникший было вакуум социальности, немедленно заполнили уцелевшие от «внутреннего» террора Сталина победители из стана большевиков, карательных органов и новой бюрократии. Из них, их детей и внуков стала стремительно складываться новая элита и вертикаль власти. Их очень скоро перестали удовлетворять примитивные традиционные привилегии в виде персональных дач, машин и комсомолок. Им стало тесно в сером коммунальном хозяйстве, именуемом СССР. Они стали тяготиться отсутствием более привлекательной, комфортной власти, выраженной в собственности и валюте. И тогда они помогли национальным элитам республик развалить «родные пенаты». Или для Вас этот факт является открытием?
—И все же я не понимаю, к чему употреблять этот устоявшийся термин в таком странном контексте, — настаивал на своем Алексеев.
—Тот факт, что его узурпировали социал-утописты от СенСимона и Фурье во Франции, Оуэна в Англии до Маркса с Энгельсом
вГермании еще не значит, что взгляд на него не может быть пересмотрен. Тем более, что в том значении, котором ему придает наука, есть глубокий смысл. А в фантазиях господ утопистов смысла нет вовсе. Одним из доказательств чему может служить абсолютная нежизнеспособность СССР, — сказал Аристотель.
—Пример Китая убеждает меня в обратном. В том, что политическая и экономическая системы совершенно не связаны друг с другом,
— возразил Алексеев.
—Джентльмены, мы рискуем повторить ошибку историософов, которых упрекают в тенденциозности и одностороннем рассмотрении исторических фактов. Во избежание чего я предлагаю не зацикливаться на политике и экономике, а продолжить наш анализ эволюции других сторон общественного бытия, — прервал их полемику Черчилль.
— Кто рискнет взять на себя труд рассмотреть, в частности, такой важнейший его аспект, как право?