Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе - Берг М

Богомолов достаточно точно фиксирует два властных диску р- са, апроприированных практикой Кибирова. С одной стороны, поэзию Кибирова не случайно интерпретировали как явлени е, «порожденное пресловутым московским концептуализмом <...>. С другой, она была воспринята как не слишком сложная интерт екстуальная игра между автором и его читателями, перебрасыв ание мгновенно узнаваемыми цитатами, создающее эффект свобод ного кухонного разговора, строящегося прежде всего на освоб ожденности от навязываемых самим воздухом условностей. И в том , и в другом случае смысл его поэзии виделся прежде всего в про тивостоянии советскому режиму на всех уровнях — от политического до ментального, в том числе языкового» (Богомолов 1998: 92).

То, что для Богомолова «пресловутый московский концептуа - лизм» (или, как он его называет, «постмодернизм советского разлива») представляет интертекстуальное пространство, где идет «лишь занятная игра уже готовыми концептами, которые худо жник своей волей располагает в прихотливых сочетаниях», не меш ает его вполне корректному противопоставлению практики Кибиров а практикам Сорокина или Пригова. «И, как нам представляется, осн овы для подобного подхода были заложены автором в основание в озводимого им здания уже с самых первых известных нам этапов т ворче- ства, и связано это с ориентацией всего цитатного пласта п роизведений Кибирова не только на достаточно очевидные и подчер киваемые источники (от Державина до современной эстрадной по эзии), но и на те, что, как правило, не попадают в поле зрения критик ов, да и для читателей остаются неочевидными» (Богомолов 1998: 93). Характерно, что исследователь акцентирует внимание на вы явленном им цитатном фоне поэзии Александра Галича в практике Кибирова, что позволяет ему определить дидактичность кибировской практики как структуропорождающее свойство.

И старшие постмодернисты (например, Пригов с его прокламацией стратегии «новой искренности») попытались найти о твет на изменение ожиданий со стороны общества, для которого р азо- чарование в возможностях самореформирования, достижени я новых социальных позиций и превращения культурного капита ла в экономический почти всегда синонимично потере интереса к инновациям в культуре и восстановлению в правах традициона лизма. Однако присвоить себе власть поля массовой культуры, подм еняющего власть прежних утопий властью рынка, в полной мере у далось прежде всего Кибирову и Пелевину.

С. Корнев объясняет экономику предпочтений ментальными характеристиками «русской души», требующей положительн ой религии, позитивной идеологии, способной стать объясняющ ей системой в обстоятельствах неприятия реальности как кри терия ценности. По Корневу, «классический постмодернизм слишко м легок и абстрактен для русской души. Легко пресыщенному з апад-

ному человеку быть постмодернистом и предаваться беззаб отной интеллектуальной игре. <...> Как сформулировал эту мысль Умберто Эко, “умереть красиво может тот, кто жил роскошно”. От - влеченная философия подходит тому, чьи проблемы столь же возвышенны и утонченны. Русскому человеку, с его убогой и гнус ной внешней реальностью, нужно нечто более позитивное и устой чи- вое. Он хочет не играть, а найти спасение. Это как в Риме: стоицизм — для аристократов, христианство — для нищих. Поэтому философия постмодернизма на русской почве неизбежно дол жна принимать форму положительной религии. Если провести ана логию с поверхностно понятым буддизмом, она не может удержа ться в форме Хинаяны, абстрактного и сурового учения, и перех о- дит в форму Махаяны, доступную и понятную большему числу людей» (Корнев 1997: 254).

Однако ряд соответствий и оппозиций, построенный Корневым: игра—спасение, стоицизм—христианство, аристократы— нищие духом, классический постмодернизм—положительная ре - лигия, Хинаяна—Махаяна и т.д., — вряд ли может быть признан корректным. Постмодернизм — не отвлеченная философия и не абстрактное и суровое учение, а способ присвоения зон вла сти, аккумулирующих социальный, культурный, символический ка питал посредством операции деконструкции. Его актуальност ь синхронна появлению актуальности для общества процессов де иерархизации культуры и искусства, борьбе за автономизацию пол я культуры, когда возрастает число тех, кто способен присва ивать символический капитал разрушаемых и вновь возводимых ие рархий. Постмодернистская деконструкция не игра без цели, а и гра в социальном пространстве, имеющая вполне определенные с тавки, цели и критерии эффективности. В зависимости от положе - ния референтной группы в социальном пространстве, от степ ени осознания своей позиции и своих интересов эта игра может быть интерпретирована как разрушение и дезавуирование тради ционных ценностей или как символическая экономика, сосредоточен ная на границе между искусством и неискусством и выявляющая эту границу, когда в обмен на инвестиции риска быть неидентифици рованным как художник есть возможность принять участие в пе рераспределении и присвоении власти и получить признание свое й практики как общественно важной в тех формах экономическ ого и символического капитала, которыми обладают соответству ющие институции. В свою очередь инвестиции внимания и признани я радикальных практик для потребителя искусства могут быт ь обменяны на ощущение причастности к ним, приобретения статуса актуального участника общественного процесса и, следова тельно, получения своей доли социального и символического капит ала. Точно так же редукционистский постмодернизм, адаптирующ ий себя к полю массовой культуры, — не форма позитивной идеоло-

гии или положительной религии, а стратегия отказа от наиб олее энергоемкого риска быть идентифицированным как нехудож ник в обмен на экономический и символический капитал, сосредот оченный в институциях массовой культуры. Инвестиции внимания и признания этих форм обмениваются не на дидактические или идеологические поучения, а на имитацию принадлежности к сфер е функционирования актуальных практик и иллюзорный стату с уча- стника этого процесса, что, конечно, не препятствует получ е- нию своей доли символического капитала, однако не в прост ранстве актуального искусства, а посредством институций мас совой культуры.

Разница стратегий старших и младших постмодернистов не к о- личественная и не качественная (хотя, казалось бы, напраши вается сравнение с коллекционированием оригиналов и расти ражированных копий, сравнение, корректное только в том случае , если в качестве оригинала выступает не произведение, но авторс кая функция, порождающая новую форму художественного поведе - ния), а институциональная. То, что было объявлено как кризи с русского постмодернизма, есть следствие поражения в борь бе за автономизацию поля культуры и отказа общества от создани я институций, настроенных на усвоение, трансформацию и исполь зование инновационных импульсов. Не само произведение (а та кже не совокупность приемов и механизмов их функционировани я) порождает культурный и символический капитал, а интерпре тация той или иной практики авторитетными референтными группа ми (и соответствующими институциями) как общественно ценной. И н- новационность постмодернизма в конце 1980-х — начале 1990-х годов инициировалась инерцией общественных ожиданий, в с оответствии с которыми символическая революция, проходящая в культуре, представляет собой модель революции в обществе . Пока постмодернистскую деконструкцию можно было интерпретир овать как деструкцию советских символов и эмблем, она оценивала сь как актуальная и соответствующая перераспределению власти между элитами, но как только ситуация стабилизировалась, деконс трукция стала интерпретироваться как устаревшая и архаичная практика, а любая деятельность, не поддерживаемая обществом (то е сть не создающая новых и престижных социальных позиций), прио б- ретает маргинальный статус. Так что кризис постмодернизм а соответствует угасанию инерции ожиданий трансформаций об щества и культуры, которая, сохраняя свою биполярную структуру, о т тяготения к полюсу радикальных изменений теперь движетс я к полюсу консервации и традиционализма. И, значит, не наделя ет символическим капиталом стратегию расширения границ по ля культуры и стратегию перехода через границы. А то, что называет ся постмодернизмом, представляет собой радикальную форму р аботы с границей, властными дискурсами, зонами власти социал ь-

ного пространства, свойственную любой актуальной деятел ьности Нового времени, как бы она ни именовалась.

Русская литература между двумя кризисами — кризисом реализма, названного нами утопическим, потому что он присваивал власть наиболее влиятельных утопий, и кризиса постмодерн изма, вынужденного отказаться от радикальных практик в обмен н а присвоение власти поля массового искусства, — это часть поля культуры, которое, потеряв литературоцентристскую ориентаци ю, не приобрело институций, соответствующих социально устойч ивому функционированию как массовой, так и актуальной литерату ры595.

Подобно тому как кризис реализма был кризисом не столько приемов, предназначенных для отображения реальности, скольк о итогом уменьшения объема символического капитала, накоплен ного разными утопиями, в том числе утопией «высокого искусства », так и кризис постмодернизма — следствие прервавшихся (или незавершившихся) процессов трансформации общества, не породивши х ни рынка культурных ценностей, ни соответствующих социал ьных условий для легитимации интеллектуальной и художествен ной деятельности, порождающей инновационные импульсы в культу ре. Причина — в том доминирующем положении, которое государство занимает в поле власти, оттесняя других игроков, прежде вс его общество, от борьбы за перераспределение и апроприацию вл астных дискурсов, а ценность любой, в том числе литературной, практики состоит в том объеме власти, которую практика сп особна перераспределить и присвоить.

595 Как замечает Пригов, отечественная литература не находит точно определенной ниши и адресата (по причине прежде всего социа льной несостоятельности соответствующей страты) и, даже предлагая свою версию массовой, популярной словесности, вынуждена ориентироваться на ин теллектуальноакадемическую среду, выживая за счет «атавистическо-рели ктового потребителя высокого», и «до сих пор несет в себе черты этой духовн о-профетической невнятности и уже не осуществляемых амбиций» (Пригов 1998a: 119) . Иначе говоря, в поисках легитимности массовая литература прибе гает к использованию тех же, что и «высокая литература», зон власти, но уже по терянных «высокой литературой» и апроприированных рынком.

308Михаил Берг. Литературократия

ÇÀ Ê Ë Þ × Å Í È Å

Рассматривая литературу как поле конкурентной борьбы в с оциальном пространстве, мы поставили вопрос о целях и ценности р азличных литературных практик, выделив период между кризис ом реализма (1960-е годы) и кризисом постмодернизма (1990-е), полагая их кризисами соответствующих систем легитимаций. Н аходя, когда это оказывалось возможным, соответствие между х удожественными приемами, характерными для исследуемых прак тик, и проекциями в социальном и психологическом пространств ах, мы рассматривали конкретные авторские стратегии как модел ь игры, предлагаемой читателю (потребителю), с тем чтобы он мог вы играть, повысив свой социальный статус и уровень психологич еской устойчивости, а самого читателя как принадлежащего той ил и иной социальной группе. В свою очередь, совокупный (групповой) выигрыш, зависящий от положения группы в социальном пространстве (от контролируемых группой институций, от соци окультурной и политической ситуации в обществе), перераспреде ляется и апроприируется членами группы, в том числе автором пр едлагаемой модели игры, которая представляет собой не тольк о совокупность и последовательность текстов, но и совокупнос ть и последовательность воплощения авторских функций, подчине нных логике избираемого художественного поведения. Вне зависим ости от того, сознательно или неосознанно формируется авторская стратегия, ее ценность определяется объемом и структурой пере распределяемых социальных и культурных ценностей и механиз мами психологической (и шире — антропологической) эволюции, борьбой различных психотипов и доминирующим положением в кул ь- туре определенного психотипа, легитимация которого почт и моментально переводит предшествующие психотипы в разряд д о- минируемых и неактуальных. Соответственно и конкретная п рактика оказывается доминирующей и актуальной, если предост авляет возможность психологической коррекции, утверждает псих отип, имеющий шанс занять господствующее положение, и одноврем енно позволяет укрепить (или повысить) значимость тех или ин ых социальных позиций.

Однако конкурентная борьба в поле литературы разворачив ается не только в пространстве (социальном и психологическом), н о и во времени между различными системами легитимаций. Еще созд атели институциональной теории (Артур Данто и Джордж Дики) пола гали, что сам по себе любой объект (будь это картина или книга ) не

является произведением искусства, этим качеством его над еляют соответствующие институты. А для Лиотара легитимация ест ь процесс, посредством коего законодатель, имеющий дело с худо - жественным или научным дискурсом, наделяется полномочия ми устанавливать некие условия, определяющие порядок включ ения любого утверждения в данный дискурс для комплиментарног о рассмотрения его общественностью596. Однако, прежде чем те или иные институции приобретут статус законодателя, между ра зличными системами легитимации происходит конкурентная борьб а, как реальная, так и символическая. Как мы выяснили, противобор ство различных художественных школ и поэтических направлений — это конкуренция различных систем легитимаций, когда одной си стеме, скажем, представляющейся традиционной (и связанной с зан ятием определенных престижных позиций в социуме), противопо ставляется другая система легитимаций, первоначально исполь зующая, казалось бы, только поэтическую манифестацию. Но «борьба по поводу слов» за право применения тех или иных поэтических приемов (представляющих собой механизм обретения легитимно сти), за право апелляции к другим полям (например, религии или поли тики) или возможность заимствовать из других культур темы и образы является универсумом символической борьбы, где сталки ваются различные интересы, где действуют эффекты доминирования и где результатом смены одной системы легитимаций другой явля ется потеря одними и приобретение другими престижных социаль ных позиций, смена элит и перераспределение власти597. Потому что власть, как мы показали в нашем исследовании, это не только те или иные институции, законы, установления, прерогативы и п р., но и нормы, привычки, стереотипы, распространенные в культ уре и определяющие ее модус. Власть, которая перераспределяет ся в социальном пространстве, определяется культурой, потому что любой властный импульс, любое властное сообщение, исходящ ее от отправителя и предназначенное получателю, обретает св ою референциональность в социуме, и без соответствия культурным и про- чим стереотипам, власть превращается в слишком дорогосто ящее насилие, быстро теряющее свою легитимность598.

Точно так же легитимность теряет любой дискурс (или даже п оле в социальном пространстве), не обладающий возможностью п ерераспределять и апроприировать власть, как это произошло с утопи- ческим реализмом в 1960-х и постмодернизмом в конце 1990-х. Столь же функционален процесс обретения легитимного ста туса теми или иные практиками, который в рамках русской литера туры подчиняется как общим закономерностям функционирования социальных пространств, так и закономерностям, характерным дл я поля

596См.: Lyotard 1984, а также Итон 1997: 272.

597Бурдье 1993: 318.

598Ñì.: Inglehart 1997.