Глаголы говорения — динамическая модель языковой картины мира опыт когнитивной интерпретации - Антонова С.М

ском и белорусском языках, исследовательская интуиция носителя только русского языка подсказывала колоссальные последствия овладения модусом в языке изучаемом и осмысления функцио- нально-коммуникативных горизонтов глаголов говорения в языке родном. Исследовательская же практика — дискурс работы, как

иего система, превосходно организованные блистательным специалистом в области изучения синтаксиса обоих сопоставляемых языков профессором Марией Иосифовной Конюшкевич, в составе кафедрального коллектива над сопоставительным описанием функциональной грамматики двух близкородственных языков (и рефлексия результатов коллег, и саморефлексия, и собственно овладение эмпирическими составляющими исследования) — была тем отрицательным результатом, который «в науке тоже результат».

Стало просто явленным всероникающее распространение мо-

дуса в обоих (как и всяких) языках: изоморфное и изосемичное описание этому моделирующему всю национальную ментальность языкового сознания и моделирования всех картин мира через по- левую технологию требует просто филигранно-виртуозного креативного освоения дискурсов русского и белорусского языковых миров и культур — скажем, компетенции А.Пушкин + А.Мицкевич + М.Богданович + Е.Карский + М.Бахтин + Д.Лихачёв + поэтическая когорта «И.Анненский-А.Блок-В.Брюсов-А.Белый-С.Е- сенин-В.Маяковский-М.Цветаева-Б.Пастернак-Вяч.Иванов-А.Ахматова»

и«Янка Купала-Якуб Колас-Кондрат Крапива» + «прозаические» анклавы обоих языковых ментальностей.

Шопенгауэру принадлежит мысль о том, что чужие мысли изучает и цитирует тот, у кого нет своих. Пушкин говорил о том, что учиться мыслить и писать нужно у русского народа, и, в частности, у его сказок. И всю жизнь. И оба они правы как прецеденты, и высказавшие свои мысли, которых было очень много и очень своих, и образцовые — прецедентные народные авторы, к осознанию и освоению мыслей и слова которых народ и наука всё ещё (двести лет) ведут наше языковое сознание как к эталону на всех четырёх его уровнях.

Когнитивная модель языкового сознания личности в чём-то подобна феномену поэмы. Возможно, это сходство рождает их простота. Поскольку сходство это явилось впервые нам, попытаемся его раскрыть через простоту как компаратор, воспользовавшись когнитивным прецедентом такого сравнения. Литературному критику, а стало быть, профессиональному интерпретатору текста сознания «чужого» (в понимании философии экзистенци-

ализма), Анатолию Ланщикову увиделся в простоте феномен за-

21

гадки поэмы, и это видение позволило ему раскрыть её природу.1 Переводя на когнитивный язык это понимание загадки поэмы, вернёмся к образу, который должен способствовать пониманию природы языкового сознания личности. Подобно тому, как жанр поэмы имеет трёхкомпонентное воплощение целого в трёх Поэмах (едином идеальном фрейме, прототипе, прецедентном Тексте и Авторе), а все существующие остальные тексты суть лишь опыты индивидуального причащения-пути-хождения «Олимп — Голгофа», но существующие для того, чтобы стал возможен индиви-

1 «Поэма, в сущности не есть литературный жанр, поэма — внезапный, но не случайный высший взлёт поэтического духа, обретающий плоть в поэтическом слове, звуки которого будят тревожные апокалиптические предчувствия, но никогда не укладываются в сознании. Загадка поэмы в её простоте, а простота труднее всего в постижении, потому как она никогда не присутствует в нашей суетной повседневности, исключая детство, а оно во всю оставшуюся жизнь кажется нам то ли сном, похожим на явь, то ли явью, похожей на сон.

Русская поэзия постоянно металась от Олимпа к Голгофе и от Голгофы к Олимпу, ища в красоте чистоту или в чистоте красоту. И лишь трижды, достигая обеих вершин одновременно и обретая свою конечную цель, поднималась до религиозного откровения.

«Медный всадник» Пушкина. «Легенда о Великом Инквизиторе» Дос-

тоевского (не случайно сначала Алёша, а затем дважды Иван называют «Легенду…» поэмой). «Двенадцать» Блока.

Кажется, давно и навсегда ускакал в никуда всесильный «медный всадник», однако звонкое эхо от стука копыт его коня стоит в ушах до сих пор. Кажется, навсегда ушёл в небытие и грозный девяностолетний «инквизитор», но никак не выбить из сознания его железной логики. Так вот мы видим ни того, ни другого, перед нами разворачивается иной парад силы — двенадцать — по числу христовых апостолов — вооружённых людей; и иная демонстрация греха — разгульные Катьки-Ваньки да беззащитная «тварь дрожащая». А в финале шествует то ли почётный караул, то ли надёжный эскорт, то ли надёжный конвой. Как выяснилось — конвой. Куда они шли и куда пришли? Конвой — на голгофу гражданской войны. А подконвойный? Как и в поэме о «великом инквизиторе», вопрос опять остаётся открытым.

В триединстве Поэмы прочитываем историю двух столетий, разомкнутую в прошлое и будущее. Мы знаем имена авторов этих Поэм, но их законными соавторами мы вправе считать всех тех русских поэтов, которые в тёмном томлении страстей и в неутомимой жажде небесного света торили трудный путь от Олимпа к Голгофе, проникаясь чувством «галилейской любви» и преодолевая в себе чувство олимпийского высокомерия. Все три Поэмы очень невелики по размеру, а у авторов оказался слишком невелик жизненный путь до своей смертной черты.

Я говорю только о русской поэме, потому как не полномочен говорить от имени других народов о судьбоносно-интимных случаях их духовной жиз-

ни» [Ланщиков 1989, с. 2].

22

дуальный и общий подъём на вершину жанрового и текстового бытия и модели Поэмы, означенную и высвеченную для общенародного и всех авторских опытов-сознаний опытами-текстами.

В познании писателя ключевыми оказываются категории прагматического и экспрессивного: идиолект — это по существу личностный модус общечеловеческого и национального концепта в понимании этического и эстетического начал. Выразительные средства писательского идиолекта прагматичны и экспрессивны уже изначально, онтологически, коль скоро идиолект, как индивидуальное языковое сознание в действии, является по своей природе личностным языковым модулем общечеловеческого и национального в концептуальной картине мира. Выразить же этот свой писательский модус восприятия мира автор произведения стремится и всей системой образов, и идеей, и пафосом, и структурой художественного целого. Языковыми средствами актуализации идиолекта в первую очередь становятся системные экспрессивы (модальные слова, вводные и вставные конструкции, интонация, экспрессивные лексика и синтаксис), так называемые эксплицитные средства выразительности. Однако в любом произведении на актуализацию авторского видения мира всегда работают средства авторской семантизации, традиционно относимые к не имеющим примет системной экспрессии. Доля каждого из этих слагаемых количественно и качественно специфична не только для структуры конкретного писательского идиолекта, но и для отдельно взятого произведения.

Для идиолекта всякого писателя основными структуро- и смыслообразующими средствами актуализации авторского модуса восприятия мира являются эксплицитные в той же степени, в какой экспликации категории автора, его модальности и человеческой позиции подчинено каждое высказывание в художественном тексте, о чём в разное время и в связи с различными поводами говорили и сами авторы, и интерпретаторы текста и о чём знает всякий ненаивный читатель. И дело авторского вкуса, стиля, замысла — интенции — сделать своё слово эксплицитным на уровне фактуального, концептуального или подтекстового смысла, выбрав для этого соответствующие языковые средства, найдя для этого протагониста, лирического героя или включив все голоса и воли, доступные его языковому сознанию как фокусу языковых сознаний и ситуаций, эпохи и пространства, бытия человека, социума и мирозданья. Они, эти ресурсы языкового и собственно текстового воплощения интенции-воли и интенции-сознания ав-

23

тора, всегда конкретны, но и всегда универсальны: создают мо- дально-семантическую и риторическую доминанту, которая организует прагматическую и экспрессивную энергетику текста. Это о ней говорят авторы и интерпретаторы как о человековедческой проекции слова и особом измерении мирозданья. И роль дискурсивного, текстового, системного языкового и мыслительного проектора всех человековедческих интенций автора и его мировидения берут на себя когнитивные структуры языка, соотносимые с моделированием говорения как самой человеко-, миро- и языковедческой текстоцентрической и текстообразующей идеосферой Космоса Мысли. При этом a priori ясно, что когнитивно значимо говорение во всех ипостасях его онто- и феноменологии, моделируемых всеми гранями текста и дискурса, а обращаться в поиске языковой структуры, изосемичной когнитивной моделирующей функции и изоморфной репрезентативно денотативному пространству речевого действия, следует к соответствующей лексико-се- мантической системе глаголов говорения как доминантной языковой форме воплощения всех коммуникативных нюансов предсистемы и системы говорения. Вопрос лишь в том, каковы системно-функциональная, ономасиологическая, семасиологическая и текстообразующая составляющие когнитивно релевантной информации языковой картины мира на этом её участке, а также в том, как эту когнитивную информацию прагматически использовать. И если даже в риторике, только одной из многочисленных когнитивно значимых проекций говорения, слово — это не просто форма, но «одухотворённая материя, изрекающая Истину, делающая Добро и дарящая Красоту» [Юнина], то закономерно ожидать познавательного и образовательного эффекта от раскрытия языковой картины мира на участке, соотносимом с предсистемой и феноменологией речевого действия. Уже постигая когнитивные проекции «литературной геометрии» [Михальская] современной хорошей речи, лингвист и ритор увидят её как результат многих составляющих, в числе которых усиленная мыслительная работа, соразмерная организация и упорядоченность частей, мужественная логическая выстроенность смыслов, устремлённость к истине, нравственная ненейтральность по отношению к правде и доброте, что имеет языковое воплощение на всех уровнях языкового моделирования, логически выстроенное из чётких смыслов точно употреблённых слов.

24

Введение

РОЖДЕНИЕКОНЦЕПЦИИИ

НОВЫЕПРЕСУППОЗИЦИИ СИСТЕМНОГО ПОДХОДА К ЯЗЫКУ

Язык становится как бы двойником homo sapiens. Он проникает внутрь человека. Он формирует его сознание. Он пишет портрет этноса и отдельных личностей.<...> язык вводит человека в общество. Он создаёт социальный образ человека, отдаляющийся от личности и её искажающий. В то же время язык идентифицирует себя именно с личностью (внутренним человеком).

Н.Д.Арутюнова

Язык нации является сам по себе сжатым <...> алгебраическим выражением всей культуры нации.

Д.С.Лихачёв

Мы ещё недостаточно отдаём себе отчёт в том, что язык и культура являются двумя параллельными разновидностями более фундаментальной деятельности. Я имею в виду гостя, который присутствует здесь, с нами, хотя никто не подумал пригласить его на наши дебаты: это - человеческий дух

Леви-Строс

25

<…> дух понимает дух не только благодаря схожести структуры, но и благодаря тому, что при этом поддержзиваются и продолжаются частные дискурсы.

Поль Рикёр

Новая философия языка и философия культурного сознания современности возникли как рефлексия на новые явления в жизни и грани её осмысления в сфере искусства, науки, литературы и языка, определив не только современную научную парадигму языкознания, литературоведения и искусствоведения, но и новые — концептуальную и языковую — категориальные составляющие современной модели мира. И знаками этой модели стали текстоцентризм, дискурс, динамичность, вербоцентризм, когнитивность, субъективность, интертекстуальность, диалог, экзистенциональность, трансцендентальность, — всё, что определяет идеосферу постмодернизма, названного Ильёй Петровичем Ильиным «едва ли не самым причудливым из фантастичных научных мифов, за тридцать лет существования уже не раз удивлявшим капризами своей эволюционной траектории»: «Культурное сознание любой эпохи, принимаемое большинством современников как нечто само собой разумеющееся, тем не менее никогда не даётся им в виде абсолютно ясной и непротиворечивой системы идей. Но вряд ли оно даётся в полной ясности и тем, кто усомнился в его очевидности — философам и культурологам, «критикам» собственной современности: пытаясь объяснить механизмы функционирования современного им культурного бессознательного, они лишь дополняют новыми красками миф своей эпохи — ту совокупность представлений, которая кажется очевидной, но не даёт прояснить свои основы. Так руками учёных эпоха создаёт миф собственного самообъяснения — чем призрачнее, химернее эпоха, тем фантастичнее этот

миф» [Ильин 1998, с. 7].

При этом, какими бы химерно-мифическими ни казались самые актуальные научные концептуализации и категоризации современной действительности, Мысль и Слово о мире, воплощаемые языком, являются единственной правдой-истиной знания и о Мире, и о Мысли, и о Слове, и о Человеке, и о Знании. И, коль скоро жизнь всегда есть энерго-информационный обмен, в современном — информационном — мире человек и информация, со-

26

знание и жизнь вполне закономерно, естественно и логично приводятся к единой универсалии — Тексту. И возвращается Миру, Человеку, Пространству, Времени и Сознанию их изначальный источник — Слово, которое было и осталось единственной креативной силой (воплощающей Творца всего сущего на земле и на небесах) — и силой искомой: обладающей объяснительной способностью для всех феноменов Мира. А потому любые отождествления сознания, бессознательного и мира со знаком языка и с языком в целом аллюзивны новому научному моделированию действительности и человека. Так, читаем

•о тождестве бессознательного со структурой языка («работа сновидений следует законам означающего» [Lacan 1966,

р. 116]);

•о сознании как тексте;

•о мире как феномене письменной культуры, бесконечном, безграничном тексте;

•о сознании и самосознании личности как о «некой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая и составляет <...> мир культуры»;

•о «панъязыковой и пантекстуальной позиции постструктуралистов, редуцирующих сознание человека до письменного текста, а заодно рассматривающих как текст (или интертекст) литературу, культуру, общество и историю», которая «обусловливала их постоянную критику суверенной субъективности личности

ипорождала многочисленные концепции о «смерти субъекта», через которого «говорит язык» (М.Фуко), «смерти автора» (Р.Барт), а в конечном счёте и «смерти читателя» с его «текстом-сознани- ем», растворённом во всеобщем интертексте культурной традиции» [Ильин 1998, с. 21].

Причём постструктурализм говорит об особой — актуализирующей и моделирующей — когнитивной роли художественных текстов и «художественного творчества, и в первую очередь литературы, практически для всех областей научного знания, увидевшего в художественном постижении мысли не только особую форму знания, но и специфический метод познания, который может быть взят на вооружение самыми различными естественными науками, такими, как физика и химия, и даже такими логически строгими, как математика. Недаром среди математиков столь часты высказывания о глубинном родстве высшей математики и поэзии. Особенно часто такие сравнения возникают, когда речь

27

заходит об интуитивизме, — философском направлении в математике и логике» [Ильин 1998, с. 82]. Однако, обосновывая с самых разных позиций текстоцентризм мира и изоморфизм текста всему сущему на земле, постмодернизм питает практически всю новейшую философию критикой языка, «в которой соединяются традиции, ведущие свою родословную от Г.Фреге (Л.Витгенштейн, Р.Карнап, Дж.Остин, У.В.О.Куайн), с одной стороны, и от Ф.Ницше и М.Хайдеггера (М.Фуко, Ж.Деррида) — с другой. Если классическая философия в основном занималась проблемой познания, т.е. отношениями между мышлением и вещественным миром, то практически вся западная новейшая философия переживает своеобразный «поворот к языку» (a linguistic turn), поставив в центр внимания проблему языка, и поэтому вопросы познания и смысла приобретают у них чисто языковой характер. В результате и критика метафизики принимает форму критики её дискурса или дискурсивных практик, как у Фуко» [Ильин 1998, с. 14]. Результаты этой критики языка распределяются в диапазоне от всеобъясняющей роли языка до признания его весьма субъективным и ненадёжным диагностом действительности мира и мысли о нём.

Вместе с тем, какими бы путями ни велась интерпретация языкового знания о мире, культуре, человеке и пр. на основе художественного текста, общенаучные особенности верифицируемости сохраняются в своей стадиальности и в специфических своих проявлениях на каждом из стадиальных уровней:

5.КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ

4.ОБЪЯСНЕНИЕ

3.ИДЕНТИФИКАЦИЯ

2.СИСТЕМАТИЗАЦИЯ

1. ФИКСАЦИЯ Каждое из научных высказываний принадлежит одному из

этих уровней, т.е. обладает одним из модусов научности, и должно соответствовать фактам, а не фантазмам. Вместе с тем, самые научные факты не есть ещё вещи — объективно взятые или объективно существующие, т.е. вне зависимости от чьего-либо сознания, как нас убеждали-заклинали-зомбировали в течение почти целого столетия. Делает же вещь, существо, процесс, явление научным фактом то же, что делает их фактом художественным, — наблюдатель, занявший по отношению к действительности позицию актуализации реальности в одном из её аспектов, ракурсов, контекстов, т.е. фокус — точка зрения, воспринимаемая грань,

28

регистр восприятия, интерпретация... можно и корректно даже было бы честно сказать: делает вещь научным фактом... «игра вещью», манипуляция ею со стороны познающего субъекта. Более того, эта самая «точка зрения», или «фокус», или «игра», или даже «манипуляция», есть не что иное, как единственный способ актуализировать вещь как научный факт, т.е. увидеть её под научным углом зрения как элемент или даже фрагмент научной картины мира, равно как и языковой или наивной, или сакральной. Наблюдатель и фокус в особенности, естествен и закономерен в художественной картине мира, где каждая вещь дважды и трижды и многажды рефлексивна: отражаемая сознанием автора, протагониста, антагониста, героя (героев) и читателя (читателей). Но

инаучный факт «всегда ответ реальности на вопрос учёного», «не безразличная к человеку действительность, но её актуальность для человека» [Тюпа 2001, с. 5].

Но учёный так же свободен в выборе своего фокуса и ведом своим объектным положением — фокусом наблюдателя — в научной картине мира: определён свободой, волей, необходимостью и возможностью, как и художник слова. Фокус «энергии чистого интеллекта (освободившего себя от субъективности эмоционально-личностных влияний), быть может, и способной высвечивать мир в его объектных, повторяющихся, сущностных связях и отношениях, так сказать, улавливать необходимости мира, далеко недостаточно для открытия мира возможностей, и прежде всего бесконечных возможностей самого человека. <...> Но для человека обретение возможности — это прежде всего обретение идеального измерения собственного бытия, того духовного пространства свободы, где ценностно-смысловая напряжённость внутреннего мира личности открывает горизонты идеала, и тем самым утверждается возможность единения не в алгоритме подчинения объектно задаваемой необходимости и всеобщности, но в ритме субъектного устремления к универсальности индивидуального становления в его творчески открытой культуропорождающей общительности [Морева 1991, с. 97]1.

Наблюдателю-лингвисту помогают выбрать в картине мира

иязыка свой фокус языковая и концептуальная картины мира, языковая личность и языковое сознание — слово и его значения, которые, как необыкновенно точно заметил Д.С.Лихачёв, суще-

1 Детализацию этой идеи см. в разделе 3.1.1.

29

ствуют не сами по себе в некоей независимой невесомости, а в определённой человеческой «идеосфере». «У каждого человека есть свой, индивидуальный культурный опыт, запас знаний и навыков (последнее не менее важно), которыми и определяется богатство значений слова и богатство концептов этих значений, а иногда, впрочем, и их бедность, однозначность.

Составители словарей языка обычно тоже отмечают «участие» словоносителей пометами к слову типа: «устар(елое)», «простореч(ное)», «разг(оворное)», но этого, конечно, слишком мало, чтобы определить участие человека в характере значения, а тем более для содержания концепта. В сущности у каждого человека есть свой круг ассоциаций, оттенков значения и в связи с этим свои особенности в потенциальных возможностях концепта» [Ли-

хачёв 1993; с. 4-5].

Сегодня время осознания последствий этих граней когнитивной деятельности любого человека, но в особенности — человека говорящего, думающего и творящего в языке. Прежде всего на эту роль претендует художник слова. Единственный (но возможно и не только он?) из ныне живущих видов человека сохранивший изначальную свою избранность на земле быть богоподобным и богообразным в своей креативной сущности и в отношении к Слову — творить Мiр с помощью Слова из своей Мысли (по своему замыслу) и с помощью Творца, т.е. осознавать себя Творцом, слышать Творца и быть «проводником» креативной энергии и творческого промысла — быть ими (Творцом и Творением) ведомым. При такой переакцентировке в соотношении объективного и субъективного и на фоне перераспределения ролей — быть объектом или субъектом Мiра, Истории и Творения — через художника человеку разумному возвращаются растерянные1 им в ходе эволюции и убийственного анализа-аналитизма2 божественное знание причинно-следственных связей и отношений и креативный потенциал целостного мировосприятия, динамизма, синтеза и синтетизма.

1 Самим человеком разумным — Homo sapiens и Homo loquens есть прежде всего Homo erectus, человек прямоходящий, — в силу собственного свободного выбора разъять весь мир с собою во главе на кванты-атомы и в них прозреть единство, первородность и источник всей и всякой жизни

2 Возможно, это был «свободный» выбор, но не Homo sapiens или Homo loquens, а Homo erectus, устремлённого к небытию и ведомого своею «конечностью»?

30