Глаголы говорения — динамическая модель языковой картины мира опыт когнитивной интерпретации - Антонова С.М

синтагматический план; 3) объём и тип смысловой структуры, свидетельствующий о потенциальном семантическом варьировании знака; 4) набор категориальных семантических признаков, предопределяющих его место в парадигматике и синтагматике;

5)условия семантического распространения слова, детерминированные не только лексической, но и грамматической семантикой;

6)число и характер выполняемых функций.

Поскольку глагол семантически, синтаксически, морфологически реализуется только на уровне предложения, в высказывании, то, соответственно, «синтаксической глубиной», на которую следует опускаться в поисках адекватного отражения глагольной семантики и межуровневой динамики, должно быть высказывание как «выражение действительных мыслей», снимающее с глагольного слова идеальное, связанное с первым этапом семиозиса — идентификацией понятий и объективной действительности.

Всё сказанное требует признать, что единственно адекватной жизни глагольного слова и полной является такая синтаксическая развёртка валентности глагола в высказывание, включая в этой структуре не только субъектные и объектные, но и обстоятельственные приглагольные позиции.

Лексико-семантические группировки слов — чрезвычайно сложный, многогранный объект лингвистического исследования. Они способны служить идеальной моделью системного устройства не только ЛСС, но и языка в целом. ЛСГ активно участвуют в языковом моделировании мира и потому отражают ось «внеязыковая действительность — знак — значение — текст — человек», т.е. отражают связь языка с внеязыковой действительностью и мышлением, структурирование языка по трём осям (парадигматической, синтагматической и эпидигматической), взаимодействие разных единиц семантической структуры языка (семы, семемы, семантической структуры слова, ЛСГ, предложения), связь между системной значимостью слова и его функционированием. Глагольные же ЛСГ, в силу специфики знакового значения глагола, его многовалентности, конституирующей роли в предложении, позволяют познать языковую систему ещё и в динамике. Всё это позволяет считать глагольные ЛСГ динамическими моделями языковой картины мира и изучать через них функционирование языка, межуровневое взаимодействие его единиц.

122

Глава 2.

РУССКИЕГЛАГОЛЫ ГОВОРЕНИЯ—ДИНАМИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬКОГНИТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯЛИЧНОСТИ И СОЦИУМА

<...> в первую очередь отбираются те признаки, для отражения которых в языке существуют употребительные слова. У членов языкового коллектива создаются стереотипные установки, определяющие единообразный способ членить действительность и фиксировать признаки в объектах.

В.Г.Гак Всюду речь. Даже в письме. Ведь письмо — это редуцированный голос. Письменная

речь. Речевое чувство вытесняет неречевое.

Вторичное замещает первичное. И первичное теперь производится как удвоенное вторич-

ное. Всё производно. Появляется нулевое письмо как абсолютная исписанность мира. Всё — слово. Везде слова. Что даёт выход бессловесному? Искусство. Или жизнь. А она примитив-

на. То есть искусство — это и есть немая речь жизни. Невербальное слово наивности.1

Ф.И.Гиренок

Поставив речевое действие в центр своего внимания в кон це XX века по праву обладающего колоссальной объяснительной силой, наука реализовала свой когнитивный потенци-

1 Выделено нами. — С.А.

123

ал ещё и объяснением этого своего выбора во всех отраслях научного знания. Подходим ли мы к Слову, Речи, Тексту, Дискурсу, Языку, речевому акту, речевому поведению, коммуникативной интенции человека с лингвистических (системных, функциональных, коммуникативных), логических, психологических, философских или риторических позиций, невзирая на гетерономинативность объекта и разнофокусность внимания к нему, самое человечное из человеческих действий обладает объяснительной научной силой. Причём эта сила одновременно и феноменологическая, и интерпретационная. И, постигаемая как сила феноменологическая, она же даёт интерпретационный язык, концепт разнофокусного её постижения, будучи зафиксированной в человеческом языке, речевом опыте и знании о мире, воплощённых в наивной, языковой, концептуальной и научной картинах мира. А глагольное слово, именующее речевое действие, — квинтэссенция языковой материи, позволяющая моделировать все грани научного видения речевого действия.

Интенция данного обращения к этому фрагменту языковой и иных моделей речевого действия — постижение слепков с этих моделей, запечатлённых в функционирующем текстовом и системном русском глаголе говорения. В самой номинации ‘глаголы говорения’ есть определённый парадокс. С одной стороны, глагол — это уже в первом своём значении ‘слово, речь’, буквально, как это и понимал А.С.Пушкин, и, следовательно, определение говорения лексически и семасиологически избыточно. С другой, номинативная «экспансия» этого слова привела к такой глобализации его семантики, что первородное основание номинации и её внутренняя форма без их актуализации не считываются воспринимающим сознанием. Не считываются, даже если и кодируются говорящим. Но отечественным русским сознанием они и не кодируются уже целый век. Не наша задача вскрывать, какие причины способствовали тому, что разрушилось денотативно-сигнифика- тивное и прагматическое пространство этой лексемы, превратившись в такую инородную среду, что литературные реминисценции великих, типа «Без глагола речь не есть речь, но мычание» уже не проявляют, как когда-то в пушкинские времена, онтологическое и феноменологическое единство глагольности и глагола, «народную лингвистику» языка ни в его поэтической функции, ни в своей номинативной общности. Вместе с тем, глаголы говорения вообще и их доминанта глагол говорить в частности непрерывно в истории русского языкового сознания остаются носи-

124

телями народной языковой металингвистики. Именуя ментальный акт, глагол говорения (устной речи, речевой деятельности) является маркёром ситуации речевой деятельности всеми своими функциональными проекциями: ономасиологической, семасиологической, прагматической, синтагматической, текстовой.

Проследим за явлениями этого маркирования.

Ономасиологическая проекция речевого действия по су-

ществу открывает для нас само говорение во всём его объёме и во всех гранях, существенных для нашего восприятия, — онтологию говорения как реальности, которая и начинает введение говорения как текста в контекст культуры нации, человечества, человека и в интертекст. Сегодня для ономасиологов и когнитологов — как в своё время для семиологов, структуралистов и герменевтов — естествен только языковой, семиотизированный, подход к феноменологии, морфологии и интерпретации действительности, поскольку самоё внеязыковую реальность для человека всегда опосредовал язык, и в этом смысле реальность искусственная, а не естественная.

Для семиотики речевого действия глаголы говорения, — несомненно, ядерные знаки, фиксирующие все фокусы его интерпретационных видений и феноменологии речи, воплощённой предельно непосредственно в разговорном и диалектном дискурсах. Это связано и с принадлежностью большинства единиц ЛСГ глаголов говорения к основному словарному составу, и с общей для всех языков этически-эстетической прагматичностью этих глаголов во всех функциональных разновидностях языка и во всех языковых и речевых жанрах и типах текста. И в этом смысле монографического описания (вспомним во многом гиперболизированное утверждение академика Л.В.Щербы) для каждого из доминантных глаголов речи будет недостаточно для постижения их объяснительной силы и для выявления их роли в моделировании действительности мира, языка и психики — требуется серия разно- и многоаспектных монографических описаний как ядра, так и периферии ЛСГ глаголов говорения. Усилиями учёных эта серия уже начата: Т.П.Ломтев, М.К.Милых, В.Г.Гак, Э.В.Кузнецова, Н.Д.Арутюнова, Ю.Д.Апресян, Л.М.Васильев, И.А.Стернин, З.В.Ничман, В.П.Руднев, И.М.Кобозева, С.М.Прохорова уже предложили концепции таких описаний русских глаголов, а зарубежные учёные: Ш.Балли, Э.Гуссёрль, Дж.Р.Сёрль, Дж.Остин, А.Вежбицкая, П.Рикёр — дали прецеденты таких монографических трудов на материале языков разных систем и философско-филологического ос-

125

мысления природы речевого акта. Однако, возможно, главным в этом ряду прецедентом — прецедентом специального когнитивного вхождения в феноменологию, онтологию и денотативное пространство, моделируемые глаголами говорения, — является коллективный труд «Язык о языке» [2000], не просто интегрировавший разнофокусное видение глаголов говорения в их ипостаси «народной металингвистики», но выявивший через них онтологическое единство речи и языка, а также зафиксировавший не столько исчерпанность и окончательность выводов, сколько фактмомент и точку начала специального монографического рассмотрения глаголов говорения на предмет их моделирующей способности, за пределами которого не исследован, не познан и требует рассмотрения в указанном ключе гораздо больший континуум проблем и фактов эмпирического языкового бытия и материала, чем изучен, познан и воплощён. Так, руководитель данного проекта Н.Д.Арутюнова говорит: «Повседневное сознание сосредоточено, прежде всего, на речевой деятельности людей — письменной и устной. Эта последняя располагает обширным и тонко нюансированным лексиконом, лишь очень малая часть которого представлена в этой книге. Его описание могло бы составить

предмет новых исследований под общим названием «Язык о речи»» [Арутюнова 2000, с. 18]. Но авторская рефлексия результатов когнитивного анализа народной металингвистики убеждает не только в том, что «наивная картина мира языка создаётся в результате взаимодействия двух идущих навстречу друг другу, но не противоборствующих сил — звуковых волн, исходящих от говорящего, и их восприятия слушающим. Говорящий порождает речевой поток, слушающий его поглощает. Порождение и восприятие образуют парную способность человека. «Хороший слух» предполагает не только верное восприятие звуков, но и верное их воспроизведение. Без слуха голос бессилен. Более того, слух побеждает порождение и восприятие речи — звук и слух — борются за лингвистический анклав, выделимый в обыденном языке, стремясь дать «свои» номинации его компонентам. Звук, представленный такими некогда употребительными терминами, как голос и глас, уступил свои позиции слуху, представленному словом — наиболее частотной единицей естественной лингвистики». Звукоподражание в самом деле берёт реванш в области речи, давая основной глагол речи — говорить и много других слов этой сферы», но «с активной способностью речепорождения связан» не только «самый общий термин народного языкознания — язык,

126

составивший предмет профессиональной лингвистики, но, к сожалению, имеющий очень малую употребительность в обыденной речи. Членораздельный звук, выделяя составляющие речевого потока — отдельные звуки и слова, — чтобы потом передать их говорящему, не просто «проводит» пассивный анализ действительности языка и его предсистемы, поступая в актив наивной лингвистики, но диагностирует активное речевое действие, языкотворческое начало и потому не в меньшей степени представляет словеснику и когнитологу речевое событие, языковую личность, человека говорящего, чем, например, значения глагола знать представляют эпистемологу (для которого главный вопрос — «Что значит знать нечто, как мы достигаем этого знания и где границы знания вообще?») [Демьянков 2000, с. 193] знание.

Речевое действие сегодня наукой описано с самых разных сторон, а глаголы речи относятся к числу самых описанных в русской лингвистике, что страхует исследователя от однобокого представления их онтологии, неполноты фактов, но отнюдь не облегчает самоё интерпретацию их систематики, семантики и функциональных характеристик. И — помогает одолеть груз (если это не хаос!) интерпретационных устремлений и находок предшественников каждому новому исследователю, погружающемуся в этот семиотизированный мир говорения, сам язык. И поэтому к продолжающейся когнитивной рефлексии глаголов говорения следует относиться не как к избыточному знанию, а как к проверке, уточнению и переописанию, вне которых нарушается семиотически переописанный принцип Бора: ничто не может быть

адекватно описано (эффективно переописано), если при описании использовать лишь один язык описания [Руднев 1997,

с. 150].

Феноменология речевого действия, актуальная для русского языкового сознания, постигается учёными на основе ономасиологического представления системы реалем говорения и её концептуализации — в словарной (вокабулярной — личностной и функциональной — лексикографированной), метаязыковой и собственно ономасиологической (номинативной, номемной) ипостасях. Эти грани семиотизации предсистемы говорения и его онтологии делают видение речевого действия стереоскопическим и гиперфокусным, т.е. приближающимся к адекватному естественному (в какой степени вообще может идти речь о «естественности» исследовательского взгляда). При этом следует, конечно, и отдавать себе отчёт в лингвистической относительности (по Уор-

127

фу), и в языковом редукционизме, под знаком которого прошёл XX век в философии («Мир говорит, а мы только слушаем»), и в конечности каждого словаря-личности, заражены ли мы утопическими устремлениями феноменологизма или ироничны в духе Рорти [Рорти 1996].

Функционируя отнюдь не для «себя» или «в себе», язык служит для наименования экстралингвистической реальности, отражаемой в сознании говорящих. Известный семантический треугольник отражает три стороны в функционировании языка: языковые формы, мышление, действительность [Гак 1977, с. 1617]. Для лексико-семантической системы языка взаимозависимость сторон семантического треугольника оборачивается, во-пер- вых, зависимостью лексико-семантической системы языка от её внеязыковой предпосылки, её «предсистемы» (термин Л.А.Новикова), «системы реалем» (в понимании Н.И.Толстого); во-вторых, влиянием культурно-исторических, социально-психологических

исобственно лингвистических факторов на способ членить действительность и фиксировать признаки в объектах, на формы языкового воплощения элементов «системы реалем». Причём, как подчёркивает В.Г.Гак, из ряда неисчислимых и разнообразных признаков «в первую очередь отбираются те признаки, для отражения которых в языке существуют употребительные слова. У членов языкового коллектива создаются стереотипные установки, определяющие единообразный способ членить действительность

ификсировать признаки в объектах». Поскольку самыми употребительными в ЛСГ являются ядерные, и прежде всего доминантные единицы, именно эти единицы и становятся «прообразами» модели языкового представления фрагмента внеязыковой действительности, релевантного для данной ЛСГ. Если учесть, что ЛСГ имеет полевую структуру, семантическое пространство которой определяется амплитудой семантического колебания доминанты, становятся очевидными основные звенья на пути постижения системной организации ЛСГ. Судить о предсистеме говорения и амплитуде семантического (и функционального) колебания доминантных глаголов, его именующих, позволяют тексты, какими являются, как сегодня уверены учёные, не только высказывания различных жанров и объёма, но и сами авторы их. И, как бы постмодернистски актуально и «конструктивистски» органично ни звучала мысль о человеке-тексте (показательно, что сегодня эту мысль высказывают не чистые лингвисты, а литераторы, философы, ри-

128

торы, психологи, культурологи)1, всё-таки границы конечного словаря (равно как и языкового сознания личности, идиолекта) попрежнему легче ассоциируются с амплитудой семантического колебания самого многозначного слова, нежели со всем континуумом всех текстов и всех дискурсов всех языковых компетенций от прошлого до настоящего. Тем не менее, именно новейшие классификации текстов и их типологии-интерпретации особенно ономасиологически информативны, дополняют и уточняют онтологию речевого действия, познанную через системный подход к слову, функционирующему на уровне текста.

Так, в книге А.И.Домашнева, И.П.Шишкиной и Е.А.Гончаровой [Домашнев, Шишкина, Гончарова 1989, с. 11-21] предлагается многомерная классификация текстов, включая такие назва-

ния текстовых единств, как соглашение, договор, закон, указ, приказ, реклама, объявление, агитация, учебники, инструкции, телефонная книга, наброски дневника для себя, рапорт, заявление,

письмо, почтовая открытка. И фактически с каждым из этих названий в языке сопряжены глаголы говорения (соглашаться,

договариваться, узаконить, приказать, инструктировать, рекламировать, объявлять, агитировать, учить, рапортовать, за-

являть}, за исключением номинативно специфических обозначе-

ний (телефонная книга, дневник для себя, наброски), которые именуют предметные области, соприкасающиеся с говорением, и процессы, с ним связанные. Конечно, полного изоморфизма нет

1 Со времён И.Анненского, А.Белого, М.Цветаевой творят с помощью слова третий мир поэты по принципу жизнетворчества, стремясь расшифровать собственное имя действительностью своего текста-слова-имени, преобразуя этот мир и себя по имени своему, как по актуализации души (ср. «Душа и имя» М.Цветаевой, например), и сами ставят в имени и в тексте своей жизни точку, когда текст-жизнь дописан, а имя-душа расшифровано (Есенин, Маяковский, Цветаева в этом ряду только его часть). Р.Барт, П.Рикёр А.А.Флоренский, С.Н.Булгаков, А.Ф.Лосев, А.Геронимус, В.И.Постовалова и мн. другие авторы нашли свои ракурсы в рассмотрении текстуализационных последствий фило- софско-когнитивного начала в имени. Суммарное изложение этой концепции см. [Постовалова 1998; Геронимус 1998;. Толстой, Толстая 2000, с. 558-596]. Флоренский пишет: «Итак, несомненно, в художестве — внутренняя необходимость имён — порядка не меньшего, нежели таковая же именуемых образов. Эти образы, впрочем, суть не иное что, как имена в развёрнутом виде. Полное развёртывание этих свитых в себя духовных центров осуществляется целым произведением, каковое есть пространство силового поля соответственных имён. <...> Имя — духовная плоть, посредством которой объявляется духовная сущность» [Флоренский 1993, с. 11].

129

между ситуацией, лежащей в основе текстового единства, и её глагольной номинацией. Но поражает опять-таки не это, а то, что все эти ситуации язык охватил семантико-функциональными свойствами доминантных глаголов ЛСГ говорения — говорить и ска-

зать.

Структурой лексического значения доминантных глаголов обусловливается возможность такого обогащения их семантики: поскольку глаголы говорения именуют в большинстве своём целенаправленное действие, конкретизация идентифицирующей лексической семы ‘воспользоваться устной речью’ осуществляется по цели говорения, причём в этой конкретизации заложена и синтагматическая база развития семантики, и собственно номинативный деривационный потенциал. Например, синтагматически глагольные доминанты обогащаются в сочетании с конструкцией прямой речи в диалектном дискурсе. При этом они получают способность именовать:

•просьбу: А он и гварит, матери сказал: «Чё-нибудь, мне, гварит, сделай» (Крив. Бар.); Я когда оттуда ехала, то я просила этого шофера. Я говорю: «Миленький сынок, остановись. Я пойду эту травочку сорву» (Мол.);

•приказ, волеизъявление: Он (врач) говорит: «Завтра пусть придёт». Записочку написал (Мол.); А мать его заставляет: «Давай подходи», — говорит (Крив. Бар.); говорю, два платьишки бери. Она одно взяла (Крив. Каз.); А я вечор говорю: «Ложись с ребятишками», а он: «Ох, там мороз, холодно спать» (В.-Кет. Мох.); А там старушка одна сказала, гварит: «Вы чё в больницу, вы, гварит, найдите знахаря...» (Крив. Бар.);

•обращение: Дружка говорит: «Усачи-бородачи, добры молодцы, дочери отецкие, жены молодецкие» (Пар. Нест.);

•вопрос: Я пришла, она и гварит. «Вас вызывают в Жукове по делу баушки» — секретарь сельсовета... А я гварю (Алексеем его звали): «Алексей, — грю, — с кого это у вас патрет висит-

ся?» (Крив. Жук.);

•ответ: Она приходит, а я говорю: «Райка, а с кого у тебя этот патрет?» А она-то, после я, это, ажно заплакала. А она гварит: «Чё ты, мама, сама себя не узнала? С тебя», — грит

(Крив. Жук.);

•обещание: Председатель уже говорит: «Мы тебе восемьсот, семьсот дадим денег» (Мол.);

•предложение: Когда от птицы дужки есть, старик говорит: «Давай поломаемся» (Пышк. Балаг.);

130