§ 6. Воспроизводство власти в эпоху постмодернизма

Мы видели, как эмансипаторские обещания эпохи "модерн" завершились

притязаниями абсолютной власти. Оказалось, что для того, чтобы

освободить человека, нужно тотально переделать мир, но сама переделка

потребовала такого уровня принудительной социальной мобилизации,

подчинения всех и каждого "великому проекту" революционного

государства, каких до сих пор человечество не знало, Правда, модернизм

на Западе выступил в другом обличьи: здесь роль великого модернизатора

отводилась научно-технической революции. Она должна была создать

"прекрасный новый мир", где все стихии природы и культуры были бы

окончательно обузданными и над всем восторжествовал всеупорядочивающий

научный разум.

Постмодернизм в европейской культуре начался с разочарования в обеих

революциях: политической и научно-технической. Оказалось, что жесткие

промышленные технологии способны разрушить природу и тем самым

подорвать долговременные условия существования человека на Земле,

Кроме того, они способны поработить и самого человека, навязывая ему

свой механический образ и подобие, свою принудительную ритмику,

стандарты поведения. Индустриальная мегамашина стремится включить

человека в себя, превратить его в функциональный элемент.

Что касается социалистического "Востока", то здесь модернизм

олицетворялся жесткими политическими технологиями, назначение которых

- переделка и обработка самого человека. Разрушения, которые в

результате этого произошли в общественных отношениях, в культуре и в

самой душе человека, оказались таковыми, что до сих пор не ясно,

способны ли

42

с ними справиться страны, пострадавшие от социалистического

эксперимента, и в первую очередь Россия.

На Западе постмодернизм выступил в разных формах. В культуре - как

стиль "ретро", в рамках которого утвердились тенденции "неоархаизма",

реабилитирована национальная, историческая и религиозная традиция,

провозглашен "возврат к истокам". В науке он заявил о себе как реакция

на гегемонистические притязания технического и естественного знания,

как возврат к антропоцентризму, связанному с бумом гуманитарных наук и

императивами "человеческого измерения";, приложимыми ко всем

технико-производственным, урбанисти- ческим,

организационно-управленческим и политическим новациям.

Технократическому монизму, намеревавшемуся все объекты и явления мира

описать как "техникоподобные", был противопоставлен принцип

дополнительности, согласно которому научно-техническая рациональность

и человеческая (культурная) аутентичность не совпадают.

Наконец, постмодернизм утвердил себя в такой новой натурфилософии,

какой является глобалистика. Она поместила общество и человека в

единый контекст, единую систему геобио-социогенеза. Субъект-объектному

принципу, - когда субъект, - "прометеев человек" Нового времени

возвышал себя над природой и культурой в качестве объектов, которые он

намерен по своему усмотрению "переделывать", - здесь противостоит

принцип со-ответствия, со-причастности, со-размерности. Знаменитый

Римский клуб выдвинул концепцию "пределов роста", в частности границ

распространения промышленных технологий, при нарушении которых может

наступить необратимый процесс разрушения природы Земли как системы.

Наряду с этим ряд направлений "постклассической" науки - в частности

структурная антропология, доказали, что существуют границы применения

политических технологий, связанные с природой самого человека.

Современные изыскания в области человекознания показали оправданность

некоторых запретов, в свое время наложенных великими мировыми

религиями на попытки устройства земного рая. Оказалось, что эти

попытки сопровождаются таким давлением на человеческую личность, ее

духовную организацию и психику, которые приводят в конечном счете к их

разрушению (так этологи доказали наличие "инстинкта собственности",

связанного у всех высших животных с ритуалами закрепления личной

территории).

Постмодернизм развенчал прометеев миф Запада - миф о человеке,

возвышающемся над миром и относящемся

43

к нему как к средству. На этой основе возникли многочисленные попытки

ревизии западных принципов жизнестроения и западного менталитета, в

частности с позиций восточной мудрости.

Дж. Н идам приводит различие двух принципов - "вей" и "ву-вей" в

даосизме. "Вей" - принцип активистский, субъект-объектный, он означает

приложение силы или воли к естественному порядку вещей. В философии

даосизма он осуждается. Последний идентифицирует себя с принципом

"ву-вей" - отсутствие вмешательства, нарушающего "покой мира",

уважение к внутренней гармонии мироздания!4. Это своего рода laissez

fair применительно к природе, к окружающему миру.

Нам предстоит теперь прямо сопоставить два великих европейских мифа -

миф модернизма, восходящий к "героическому энтузиазму" Дж. Бруно, и

современный постмодернистский миф, применительно к проблемам

воспроизводства "тотальной власти".

Начнем с экологического мифа - едва ли не центрального в культуре

постмодернизма. Соответствует ли он принципу "ву-вей", основанному на

уверенности в гармонии мироздания, на вере в изначальное согласие всех

сил и стихий, включая человека?

Возьмем один из главных тезисов современного экологизма: необходимость

перехода от жестких промышленных технологий к мягким: использованию

энергии солнца, воды, ветра и введения строжайшей цензуры на

энергоемкие и токсичные производства.

Первый из возникших здесь вопросов: а не окажутся ли экологически

мягкие технологии слишком жесткими в социальном отношении: не будет ли

возврат к ним приговором большей части человечества, которую мягкие

технологии не в состоянии обеспечить средствами к жизни и которая тем

самым живет сегодня как бы "незаконно" - за счет экономического

хищничества? Новейшая история уже дает нам примеры такого прямо-таки

убийственного для человека природолюбия. Небезызвестный студент

Сорбонны, увлекшийся модным в те годы среди левых радикалов

"отрицанием" самых основ жизнестроения Западной цивилизации, по

возвращении в свою родную Камбоджу, уже в новом качестве, решил

провести широкомасштабный эксперимент по возврату всего общества к

традиционным технологиям. Оказалось, что

14 Нидам Дж. Общество и наука на Востоке и на Западе // Наука о науке

/ Пер. с англ. М., 1966, с. 169.

44

из 8 миллионов жителей этой страны они могут прокормить только около 1

миллиона. Наш экспериментатор был достаточно последователен и принялся

уничтожать лишнее население, Кстати, среди фанатиков экологизма

сегодня неоедко встречаются откровенные мизантропы, взявшие на

подозрение человека как опаснейшего разрушителя естественной гармонии

- "ошибку природы" и изгоя мироздания, неспособного вписаться в его

изначальный порядок. Согласно опросам, немало людей требуют смертной

казни за умышленное убийство животного, например, бродячей собаки или

плавающего в городском пруду лебедя.

Важно понять, что здесь первично, любовь к природе или неприязнь к

себе подобным? И не могут ли ревнители экологической чистоты стать

опорой идеологии нового насилия, не менее, впрочем, благонамеренной,

чем идеология пролетарского насилия - во имя будущего всеобщего

счастья? Второй напрашивающийся вопрос: не понадобится ли в ближайшем

будущем тотальная экологическая цензура, которая следила бы сначала за

экологической чистотой на производстве, а затем - и за экологической

чистотой нашего бытия и даже, может быть, наших мыслей. Мы вполне

можем себе представить. что окажись наши 18 миллионов чиновников перед

угрозой безработицы в связи с действительным переходом к рыночной

экономике, - их могла бы увлечь перспектива создания новой массовой

бюрократической системы, призванной бороться уже не с рыночной, а с

экологической анархией. И опять-таки, задумаемся, что в этой

ситуации следует признать первичным и подлинным: мотивацию

"природолюбия" или мотивацию власти?

Обратимся к другой разновидности постмодернизма, связанному с

ренессансом гуманитаристики. В политической сфере эта форма

постмодернизма достойна самого пристального изучения экспертов.

Рассмотрим ситуацию в нашей стране. Чуть ли не весь XX век прошел у

нас под знаком промышленного гегемонизма, Центры промышленности -

города стали тем организованным меньшинством, которое повело за собой

растерянное и деморализованное, разуверившееся в своих истинах и

традициях провинциальное, преимущественно сельское, большинство.

Помните, Ленин объясняет, "как же могло случиться такое чудо, как

победа большевиков, имевших 1/4 голосов, над мелкобуржуазными

демократами, шедшими в союзе (коалиции) с буржуазией и вместе с нею

владевшими 3/4 голосов?"15. В первую очередь, он ссылается на перевес

15 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 40. С.4.

45

большевиков в больших городах. <Сколько бы мелкобуржуазные демократы,

называющие себя социалистами и социалдемократами., не разбивали себе

лба перед богинями "равенства", "всеобщего голосования", "чистой

демократии" или "последовательной демократии", от этого не исчезнет

экономический и политический факт неравенства города и деревни.

Город не может быть равен деревне. Город неизбежно ведет за собой

деревню>16.

Гегемония промышленного города проявляется не только в политической и

административной сферах, но и в социокультурной: города были мощными

центрами притяжения для молодежи, "референтной группой", с эталонами

которой сверяло свое поведение, свои нормы и вкусы большинство

населения. Промышленный образ жизни пользовался высоким престижем;

дихотомия индустриального и доиндустриалы-юго как воплощение

временного вектора истории, которая развивается в направлении от

"идиотизма деревенской жизни" к светлым далям мирового мегаполиса.

Города выступали как среда "нового человека", мощь и разум которого во

столько же раз превосходили соответствующие показатели человека

прежних эпох, во сколько, скажем, танкист или тракторист превосходит

воина с пикой или крестьянина с сохой.

В России, где увлечение модернизмом и, в частности, символом новой

технической среды - машиной - было как нигде велико, культура

по-своему санкционировала большевистскую индустриализацию, обеспечила

ее легитимацию. А легитимация средствами культуры - эстетизацией тех

или иных феноменов и наделением их знаками престижного, должного,

совершенного - быть может, более важна для завоевания гегемонии, чем

легитимация собственно политическая. И в той мере, в какой гегемония

модернизма в культуре так или иначе служила подспорьем большевизму, в

той же мере постмодернистский сдвиг в культуре послужил дополнительным

фактором дискредитации большевизма и главного его детища -

"социалистической индустриализации", С какого-то времени центры

социалистической индустрии стали восприниматься уже не как "эталоны

жизни", а как чудовищные монстры, как динозавры технического века,

олицетворяющие все противоречия и уродства цивилизации,

противопоставившей себя природе и культуре. В глазах населения

ограбленных и опустошенных районов и "национальных окраин" они стали

олицетворением внутреннего колониализма. Это легко понять:

почти вся советская промышленность была представлена

16

Там же, с. 5.

46

предприятиями союзного подчинения, а эти предприятия в среднем около

98% всей своей прибыли отчисляли в центр. Местные природные и трудовые

ресурсы использовались практически бесплатно и потому - хищнически.

Собственно здесь лежит объяснение того, почему советская

промышленность была самой энерго- и материалоемкой в мире: ведь за

ресурсы не приходилось платить и потому не было стимула их экономить.

Но с "социалистической индустрией" на местах, в особенности в

национальных республиках, связывались не только экономический грабеж и

экологическое хищничество, но и разрушение родной национальной

традиции. Выше уже упоминалось, что эпопея индустриализации включала и

такую интенцию, как отлучение промышленного рабочего класса,

коллективного "нового человека", от национальной культуры и традиции.

Он принадлежит не прошлому, а будущему, не Родине, в обычном понимании

этого, то есть земле отцов, его вскормившей, а Партии, которую в целях

этого замещения полагалось называть "родной",

Легко понять в этой связи, учитывая к тому же общий постмодернистский

климат эпохи, что оппозиция "внутреннему колониализму" будет

возглавляться гуманитарной интеллигенцией - элитой, призвание которой

- отстоять родной язык, культуру и традицию от всепожирающего Молоха

Власти-Индустрии (в роли властного администратора общества,

превращаемого в фабрику, и власти, видящей в себе олицетворение

победоносной индустрии).

Возникла невиданная до сих пор инверсия в культуре: промышленные

города - вчерашние гегемоны и законодатели жизни утратили всякий

престиж и стали восприниматься как скопище "совков", утративших

ориентацию, не приспособленных к вызову постиндустриальной и

демократической эпохи. Эта утрата престижа означает всегда потерю

"духовной власти", что неизбежно ведет и к утрате политического

влияния.

Наглядно свидетельствует об этом ситуация на Украине. Вчерашние

промышленные гегемоны - Приднестровье и Донбасс утратили способность

продуцировать яркие политические идеи, усваивать новую ритмику

общественной жизни и стали превращаться в "молчаливое большинство".

Гегемония в политике переходит к Львовщине - сосредоточению

националистически настроенных гуманитариев, которые говорят не на

языке промышленного порядка, и даже не на языке экономической

эффективности и рентабельности. Они обратились к иным, как казалось,

давно вытесненным и подавленным импульсам народной психики, к голосу

почвы и традиции.

47

Энергетика нового гуманитарного текста, использующего лозунги защиты

родной природы и родной культуры, стала заведомо превышать возможности

старого технического разума, языком которого чаще всего говорила

прежняя власть, в особенности после такого технократического

переворота 60-х годов, когда во главе райкомов и горкомов различного

уровня стали функционеры с инженерно-техническим образованием. Похоже,

что партия поверила Энгельсу по поводу наступления эпохи, когда

управление людьми сменится администрированием вещами. Разучившись

говорить с людьми, партия С треском проиграла выборы 1990 года. Но

дело, разумеется, не столько в профиле образования функционеров

партии, сколько в смене профиля самой культуры, в том числе культуры

политической. Вся та система массовых мифов и ожиданий, которая

некогда была сосредоточена вокруг индустрии и которую коммунисты

пытались заполучить в свое распоряжение, придав индустриальному росту

гуманистическую видимость строительства "материальной базы

коммунизма", испарилась в современной культуре и прежняя власть

внезапно оказалась в идейном вакууме. Дело не столько в том, что

коммунистам не удалось оправдать массовые ожидания, ими же столь долго

подогреваемые, сколько в том, что необратимо сменилась сама система

ожиданий. Возник новый вектор в культуре, новые поля притяжения.

Индустриальный миф умер и теперь уже любые рожденные в его недрах или

семантически связанные с ним идеологические тексты утратили всякий

воодушевляющий потенциал. Следовательно, в культурной экологической

нише этого типа самовоспроизводство власти сегодня невозможно. Это

означает, что новые политические элиты, взыскующие власти, должны

искать новые ниши. Одной из таких ниш является сфера национальных

отношений и связанных с нею национальных чаяний, Властный человек

всюду найдет повод проявить свою властность. Но если ему захочется

очень большой власти, он должен чувствовать, куда переместилось

энергетическое поле власти. Вчера еще властные амбиции можно было

удовлетворить и в качестве "командира производства". Сегодня эта сфера

лишилась соответствующего пиетета, "секуляризировалась". Теперь она

годится только для адептов прикладного, прагматического разума, но не

для "романтиков" сильной власти.

Современная политологическая мысль еще находится в плену у прежних

традиций и оказалась не в состоянии оценить новую роль гуманитарной

культуры в качестве ниши и языка власти. Хотя ничего таинственного в

этой смене нет. Власть потому и власть, что затрагивает доминанты

людей, их

48

наиболее сильные устремления, приоритеты. Там, где прежние парадигмы

власти перестали совпадать с доминантами массовой психологии и новыми

мифами культуры, там власть неизбежно хиреет: исчезают яркие

характеры, утрачиваются воля и убедительность политической элиты.

Собственно вся нынешняя реформа в России оказалась столь

обескураживающей, а проводящая ее элита "демократов" столь беспомощной

потому, в первую очередь, что экономикоцентризм основного курса

оказался в подозрительной близости к техноцентризму прежней власти и

столь же далеким от действительных силовых полей современной политики.

Силовое поле политики определяется не насущностью и неотложностью тех

или иных массовых потребностей. Такой тип детерминации вернул бы

политике ту самую рационалистическую прозрачность, какую пытался ей

приписывать базисно-надстроечный детерминизм и другие "научные" теории

общества. Однако политика была и остается непрозрачной для сугубо

рационалистического дискурса. Самые насущные из повседневных нужд

должны рассматриваться в контексте той или иной культурной доминанты,

и только в ее контексте решаться. А в современную постмодернистскую

эпоху доминанты не могут быть экономическими - они являются в той или

иной форме "постэкономическими". Разумеется, если речь идет о стране,

пребывающей в стабильном состоянии, и об элите, решающей "ритуальные"

задачи, там политика может какое-то время пребывать вне общей

культурной доминанты. Но если страна переживает переломный момент

своей истории, а элите предстоят творческие задачи и нетривиальные

решения, требующие несравненно более высокого уровня мотивации и

социальной мобилизации, то политика вне культурной доминанты никогда

не обретет нужного в этих условиях энергетического потенциала.

С другой стороны, следует предостеречь и от тех прекраснодушных

ожиданий, которые основаны на ассоциативной связи гуманитаризма с

гуманизмом, Новая элита гуманитариев, овладевающая импульсами

постмодернистской эпохи, может добиться невозможного для прежних элит

уровня социальной мобилизации массового сознания. Но эту элиту, как и

весь период ее политического творчества, куда мы вступаем, не следует

романтизировать.

Преобразование организационно-управленческих моделей из

техноцентричных в социо(культурно)центричные и сопутствующая этому

передача экспертных и системообразующих функций

специалистам-гуманитариям еще не обеспечивает гуманистической

альтернативы. Авторитарность гуманитарного знания,

49

если оно выступает в монологической форме предписываемой сверху,

единственно правильной системы "оптимальных норм", ничуть не уступает

авторитарности прежних технократических структур. Мало того:

гуманитарный разум способен к более искусному и педантичному надсмотру

над человеком, чем дилетантствующая в этих вопросах технократия.