§ 2. Постиндустриальное общество и реабилитация репрессированного

МЕЩАНИНА

Осознание общекультурных и цивилизационных предпосылок

предпринимательства, а значит, и того факта, что барьеры на его пути у

нас носят не только политический и институциональный характер, но и

коренятся в неявных "архетипах" культуры, пока что еще не стало

достоянием нашей реформационной мысли. Без диалога с неоконсерватизмом

предпринимательство, рыночная экономика и самодеятельное гражданское

общество не могут быть восприняты в их действительном цивилизационном

контексте. Здесь и обнаруживается су-

214

щественное различие западной "неоконсервативной волны" и нашей

реформы. Для Запада реприватизация и усиление рыночных начал - это

возврат из сравнительно недолгого кейнсианского и

социал-реформистского "пленения" к исконному способу существования, к

укорененному цивилизационному архетипу. Для нас это - ни более ни

менее как ломка архетипа, свойственного всем восточным обществам,

На Западе постиндустриальное общество знаменует поворот экономики к

новому антропоцентризму: реванш свободной предпринимательской

инициативы над анонимной рациональностью Больших Аппаратов - "научно

организованных", а на самом деле бюрократических управленческих

систем.

То противостояние Капиталиста и Организатора, о котором говорил

Веблен, а затем Бернхем и другие адепты "менеджерской революции",

имело отнюдь не призрачный и не второстепенный характер, Речь шла, по

сути, о ревизии важнейшего принципа жизнестроения западной цивилизации

- об ограничении индивидуалистической самодеятельности в пользу

мандарината технической эры - технобюрократии. От идеи

"научно-организованного капитализма" исходил не меньший соблазн, чем

от идеи "полной и абсолютной монополии", и природа этого соблазна была

одной и той же: стремление избавиться от риска. Крупный капитал,

пошедший на альянс с "техноструктурой" - взыскует того же, что и

подвластный ему промышленный плебс - социальных гарантий.

Развенчание концепции стабильности и бескризисности, обещанных

капиталу технократией, имело столь же большое значение для

неоконсервативной перестройки на Западе, как развенчание концепции

социального равенства и гарантий трудящимся со стороны партократии для

перестройки в нашей стране.

Неоконсервативные теоретики доказали, что понятие предпринимательского

рыночного риска является ключевым для западного типа цивилизации, с

ним связаны все ее вековые институты и ценности. Те, кто пытаются

изгнать его из культуры, посягают на сам принцип существования

западного человека, который, в отличие от восточного, от общинной

опеки давно ушел, но к государственной - так и не пришел, оставшись в

этом историческом смысле промежуточной личностью, и вынося всю

негарантированность промежуточного состояния, Получив от государства

гарантии военной безопасно^и, он не стал ожидать от него социальных

гарантий, предпочтя вести в повседневной социально-экономической жизни

рискованное и самодеятельное - никем сверху не гарантированное

существование.

215

Когда у нас в стране гордо провозглашали, что социализм навсегда

уничтожает конкуренцию, анархию производства и кризисы и гарантирует

трудящимся социальные блага, только отсутствие цивилизационного

восприятия - особой исторической метафизики, восприимчивой к

глобальным различиям мировых культур, помешало осознать, что тем самым

он уводит нас с Запада на Восток,

Но подобное искушение в XX веке пережили не только те, кому судьба и

собственный выбор уготовили долю "нового человека". Его испытал и

западный человек. Шутка ли, в самом деле: всюду возникают мощные

центры и институты коллективно организованных действий. Параллельно

этому возрастает мощь науки, бесконечно удалившейся' от всем

доступного здравого смысла, заглянувшей в такие глубины и тайны,

выпытавшей столь сокровенные истины, что это не по силам любому

сверхгениальному одиночке. Один машинный агрегат может заменить сотню

и даже тысячи людей, новая технология в считанные часы способна

совершить то, что, казалось, вообще выходило за границы земных

возможностей человечества. Одна научная рекомендация стоит множества

индивидуальных озарений и интуиции. Добавьте к этому действие законов

массового производства: рентабельность возрастает вместе с увеличением

серийности. Это означает, что коллективно организованная мегамашина

производства превосходит всякого рода индивидуальное кустарничество не

только технологически, но и экономически, давая более дешевую,

конкурентоспособную продукцию.

Как же в этих условиях не отказаться от суверенности своего

индивидуального я, ничтожного перед лицом Больших организаций,

заключивших союз со всесильной наукой? Высокоорганизованный крупный

буржуа, получивший диплом Оксфорда или Кембриджа, Эколь нормаль и ЭНА,

внял этому соблазну, ибо ему легче было постичь "бесспорные"

рационалистические истины технического века.

Но нашелся и ослушник. Этим великим ослушником века оказался мелкий

буржуа, сохранивший наивную протестантскую веру, что сегодня, как и

всегда, индивид находится в непосредственном отношении к Богу и судьбе

и никому не может доверить посредничество в устройстве своих дел и

ответственность за свое бытие в мире. Мелкий буржуа попрежнему считал,

что такие старые бюргерские добродетели, как воля и прилежание, с

одной стороны, личная инициатива и интуиция, опыт и воображение - с

другой и сегодня позволяют индивиду тягаться с Большими организациями,

соперничать с коллективным разумом стоящих у них в услужении

216

высоколобых" экспертов и совершать чудодейственные прорывы к рыночному

потребителю - бесстрастному арбитру, который никому и ни в чем не

потакает. Иными словами, в эпоху всемогущего альянса Науки,

Государства и Индустрии, когда сцену заняли государственный .и

технический человек. с их огромным интеллектуальным и социальным

престижем, мелкий буржуа отстаивает статус внегосударствен - ного

экономического человека, не признающего иных указаний, кроме рыночных.

Он вызвал беспредельное негодование интеллектуалов - носителей Великих

учений, обещающих вожделенную упорядоченность и организованность

социального бытия, - подчинение его стихийной, импульсивной органики

промышленным и социальным технологиям.

Здесь стоит особо остановиться на особенностях индивидуального

предпринимателя как специфического социально-исторического и,

подчеркнем еще раз, цивилизационного типа, а также на тех притеснениях

и искушениях, которым он подвергся на протяжении XX века.

Исследователи особо отмечают гетерогенность этого типа, Представители

немецкой социологической школы, М. Вебер и В, Зомбарт, отмечают в нем

"предпринимательский дух" (вкус к азарту и риску, к поиску новых идей,

энергию, волю и настойчивость), с одной стороны, и "бюргерский дух"

(прилежание, умеренность, расчетливость), с другой стороны. Сочетание

индивидуалистической раскованности и пуританского аскетизма - и

образует цивилизационный парадокс Запада.

Эти разноплановые черты относятся не только к социально-групповым, но

и цивилизационным особенностям экономического субъекта. Как

подчеркивает Ж. Эллюль, в основу Запада легли три разных наследия:

"греческий интеллект, римский порядок (право) и христианская

духовность". Напряжение между этими элементами западной культуры и

является постоянным источником ее внутренней динамики. При этом

философское совершенство греческого гения и институциональное

совершенство римской культуры объединяет одно:

они инструментальны и служат эффективности, тогда как духовность носит

принципиально не инструментальный, "не служебный" характер. "Великие

идеологии" XX века, технократическая и коммунистическая, каждая

по-своему пытались исправить этот парадокс, устранить лежащее в его

основе противоречие и создать наконец "монолитного субъекта" -

человека одного измерения.

"Техническая рациональность" изгоняла культуру вместе со всеми

вненаучными формами ориентации человека в мире, коммунистическая

"сознательность" основывалась на служеб-

217

подчинении классовой образом, устранялась,

ной трактовке морали - ее всецелом пользе. Гетерогенность начал, таким

и цивилизационный парадокс исчезал.

Вот этот "архаичный парадокс" и отстаивал мелкий буржуа,

противостоящий великим идеологиям века и за то тысячекратно осмеянный,

обруганный и отвергнутый ими. Реабилитация к нему, как и к другим

жертвам великих социальных экспериментов, пришла лишь в последнее

время. Но не хотелось бы, чтобы она сегодня приняла сугубо

морализаторский характер - в духе старого экономического романтизма,

так у нас укорененного. По моему убеждению, подзащитный не нуждается в

каких-либо скидках - он вполне вменяем и суверенен, и качества эти в

первую очередь относятся к деятельности, признанной в XX веке главной,

- экономико-производственной.

Неоконсервативная теория, в первую очередь экономическая,

представленная двумя главными школами, чикагской и австрийской, а во

Франции - "новыми экономистами", убедительно доказала, что настоящий

предприниматель сегодня, как и всегда, живет не в мире технического

детерминизма, а в совершенно другой, стохастической вселенной, В

отличие от предписываемых всезнающими идеологиями императивов - в духе

научно-технической, государственно-политической и даже

социально-исторической необходимости, предприниматель живет в

непредсказуемом - опасном и воодушевляющем в одно и то же время - мире

свободы.

Это означает, во-первых, прерывность: вместо железной логики,

связующей звенья прошлых и будущих событий в одну неразрывную цепь,

предприниматель - это тот человек, который каждый раз начинает заново.

Маркс, создавший бессубъектную теорию самовозрастания капитала,

исходил из наличной структуры спроса. Здесь дала о себе знать

заимствованная у материалистов XVIII века' натуралистическая трактовка

"первичных потребностей" - в еде, одежде, жилище и т.п., как

низменных. Меняются лишь средства удовлетворения этих потребностей:

исторические эпохи, якобы, отличаются не тем, что производится, а тем,

как производится, какими средствами производства. На самом деле спрос

сегодня является не менее изменчивым, чем производственные технологии.

И предприниматель начинает не с технологического, а с социального

открытия: с открытия новых или "экспликации" скрытых, еще не явленных

в сознании потребностей, а значит, новых рынков. Ясно, что всякий

новый рынок сразу же не может быть массовым; новая потребность сначала

проклевывается как смутное томление немногих - и настоящий

предприниматель первым улавливает

218

это томление своей социальной интуицией. Ясно, что в первую очередь

это - мелкий предприниматель.

Крупным корпорациям с их гигантским производственным аппаратом недосуг

заниматься предельно малыми сериями новой продукции - это невыгодно и

неинтересно. Но для мелкого предпринимателя именно поиски новых, не

занятых гигантами экономических ниш - единственный шанс. Здесь на

какое-то время он - монополист, но монополист особого рода, ничего

общего не имеющий с "непреложными законами" концентрации и

централизации производства. Он монополист не навсегда, не в качестве

ведомственного "гегемона", подчинившего себе всех в рамках

определенной отрасли и подотрасли - подобное допущение марксистской

политической экономии вообще не применимо к рыночной экономике

Запада4. Он, подлинно, калиф на час, монопольный изготовитель нового и

сверхнового - ровно до тех пор, пока оно остается новым. Когда

конкуренты опомнятся и принесут свои капиталы на новооткрытый рынок, а

вслед за первыми из них сюда повернется и циклопический глаз

промышленных гигантов, монопольная сверхприбыль новатора исчезнет и он

станет перед выбором: остаться в рамках прежнего рынка, поменяв

преимущества новизны на выгоды крупносерийности (массовости), что

доступно, в сущности, не многим, или вновь пуститься в погоню за

неизвестным.

Марксистская теория прогнозировала всенарастающую экономическую

статику: монополия утверждает свое "окончательное" господство на

внутренних рынках, затем захватывает внешние рынки, затем, когда все

они уже захвачены, начинается борьба за передел мира и сфер влияния.

Это была лапласовская картина конечного мира, состоящего из конечного

числа элементов и включающего конечное (исчислимое) число состояний.

Но сегодня экономика открывает, а точнее, переоткрывает, возвращаясь к

исконной картине пионеров буржуазного предпринимательства, тот мир,

который еще на заре нашего столетия представлен в теории

относительности,-а затем квантовой механике и других разновидностях

постклассического естествознания. В этом мире бесконечное не вовне, а

внутри малых пространств, оно связано с различиями интенсивного и

экстенсивного.

И. Гурьев справедливо подчеркивает, что <едва ли правомерен сам термин

"монополия". Устойчивое "единовладение", исключающее внутриотраслевую

конкуренцию, не сложилось. за всю историю высшей стадии капитализма

ни в одной из его развитых стран, ни в одной из его достаточно крупных

ключевых отраслей. фактом стала не отраслевая монополия, а

многоотраслевая корпорация>.

219

Здесь-то и обнаруживается, что гигантские корпорации и малые фирмы

пребывают как бы в разных типах пространства: первые - в ньютоновском,

вторые - в современном, квантовом. Их состязательность весьма

напоминает ту, что описал Зенон в своей знаменитой апории "Ахиллес и

Черепаха". В своем макропространстве Ахиллес сразу же и бесповоротно

побеждает Черепаху, сделав один гигантский шаг. Но Черепаха бесконечно

дробит конечное пространство Ахиллеса и путем таких дифференциации

находит бесконечно большое в бесконечно малом. Не так ли поступает и

мелкий предприниматель, бесконечно дробя и дифференцируя экономическое

пространство, находя все новые и новые стороны и нюансы там, где

корпорациям-Ахиллесам, видится исчерпанность и пустота.

Таким образом, опыт мелкого предпринимателя, вопреки стереотипным

представлениям о его архаичности, оказался "модернистским":

экзистенциальную значимость для него имеют такие новейшие концепты,

как неопределенность (сложность), бесконечность и стохастичность -

отсутствие линейной зависимости между прошлым и будущим состояниями.

Нам уже приходилось описывать5 этот тип бытия человека в качестве

исторического субъекта, имеющего дело не с предугаданной - подчиненной

непреложным закономерностям и линейно направленной, а открытой -

рисковой историей. Но стохастический опыт проникает не только в

философию истории, но и в экономическую теорию: экономика является

столь же открытой системой, что и история, и в этом смысле обе они

бросают вызов великим сциентистским мифам "научно организованного

будущего", будь то научный коммунизм или научная футурология. Почти

невероятное состоит в том. что рафинированный опыт новейшей науки в

сущностных своих принципах совпал с традиционным опытом

индивидуалистического предпринимателя - мелкого буржуа. Заслуга его в

том, что он всегда отстаивал картину экономики с человеческим лицом, в

центре которого стоит суверенный индивид, самостоятельный и

неподотчетный в своих решениях. Неистребимость человеческого

присутствия в современной Большой экономике чревата была самыми

неприятными выводами для всех концепций ее "научного" регулирования

сверху;

она означала, что предприниматель не просто следует зову необходимости

(принимающей в плановом и программированном обществе форму

научно-административной директивы),

5 См.: Панарин А.С. Возвращение в цивилизацию или формационное

одиночество // Филос. науки, 1991, ?! ?.

220

а занимается свободным экономическим творчеством. Тем самым экономика

снова становится гуманитарной наукой - наукой об экономическом

человеке как продукте особого типа культуры и цивилизации (без этой

оговорки понятие экономического человека сохраняло бы свой

вещеподобный и обезличенный - сциентистский смысл). В теории

экономического человека как цивилизационной теории, отражающей

специфику западного типа жизнестроения, именно предпринимательская

деятельность служит центральным моментом. Этот момент в основном

игнорировался марксизмом. Как отмечает В. Автономов, <в целом

"Капитал" (Маркса. - АЛ.) безусловно подчеркивает именно пассивную

сторону сознания и поведения хозяйственных субъектов, их

функционирование как "необходимого подчиненного элемента системы

объективных экономических отношений"., активная роль свободных

предпринимателей., не сводимая к совокупному влиянию объективных

обстоятельств, оставлялась без внимания>6. Капиталист у Маркса

выступает в двух ипостасях: собственника капитала и организатора

производства. Сторона собственности представлена у Маркса

традиционалистски и натуралистически:

это то, что буржуа либо унаследовал, либо отнял (экспроприаторство

первоначального накопления), В любом случае это - не его

собственность, ее генезис - это некая "метареальность", находящаяся

вне логики самого капиталистического производства. Она, скорее, сродни

традиционной военно-феодальной или кочевнической экономике захвата и

перераспределения.

Вторая ипостась капиталиста относится к функциям организатора -

командира производства.

В обеих этих функциях капиталист у Маркса выступает как исторически

обреченный тип. Незаконность его собственности как

захватническо-эксплуататорской дает повод для социального и

нравственного протеста угнетенных; что касается его организаторских

функций, то здесь его как дилетанта вытесняют специалисты в области

промышленной организации труда и управления. Усиливающееся отделение

капитала-функции от капитала-собственности интерпретируется как

свидетельство паразитизма буржуа, выталкиваемого в мусорную яму

истории.

Однако если из мира научно-промышленной организации. где в самом деле

доминируют специалисты, обратиться к МИРУ экономики, то мы увидим, что

здесь главную роль играет

Автономов В. Образ человека в политической экономии // Мировая

экономика и международные отношения, 1990, ?? 2, с. 25.

221

творческая интерпретация мира человеческих потребностей, комбинаторика

в сфере нового разделения труда, всегда остающегося несовершенным и

незавершенным. Эту сторону предпринимательства как рисковой

деятельности, связанной, по выражению Ф. Хайека, с "процедурой

открытия", всегда подчеркивал экономический либерализм. Так, Ж.-Б. Сэй

видел в предпринимателе суверенного субъекта, "который берется за свой

счет и риск и в свою пользу произвести какой-либо продукт".

Здесь главная методологическая трудность состоит в понимании того, что

предпринимательская польза зависит не столько от эксплуатации

находящихся в его воле рабочих, сколько от угадывания полностью

независимой от него воли потребителя. ".В системе свободной частной

собственности, - утверждает Ж. Берти, - именно потребитель есть высший

суверен, ибо он располагает средствами поощрять экономически

правильное и наказывать ошибочное поведение производителей"7.

Особенность воли потребителя состоит в том, что в отличие от

бюрократических предписаний больших и малых командиров производства,

она не явлена демонстративным и недвусмысленным образом. Распознание

ее - творческий акт, связанный в первую очередь с признанием

потребителя в качестве суверенного лица. Предприниматель ведет с

потребителем "сократический диалог", не поучая его и не навязывая ему

свои истины, а "выпытывая" их у него, помогая потребителю "припомнить"

себя во всем потенциальном многообразии запросов. Здесь, как и во

всяком диалоге равных партнеров, нет гарантий и предустановленных

исходов. Настоящее предпринимательство - это дискретная деятельность,

осуществляемая не в рамках наличных предпосылок, а в сфере

нововведений. А стоимость нововведений определяется не прошлым

временем их производства, не затратами, а будущим полезным эффектом.

Здесь и обнаруживается главный изъян трудовой теории стоимости: она

предполагает, что стоимость определяется целиком в сфере производства

и тем самым дана заранее - до того, как произошла встреча

производителя с потребителем, Это выключение потребителя из процесса

определения стоимости означало игнорирование того самого единства

потребительной стоимости и стоимости, которое так настойчиво утверждал

сам Маркс. В будущем это сыграло роковую роль, не только заложив

основу затратной экономики "реального социализма", но и утопии

безрыночного хозяйства вообще.

''Berthy G. Vive la propriete. P., 1984, p. 173.

222

Трудовая теория стоимости не только заложила концептуальные основы

диктатуры производителя над потребителем, но

поместила обоих в госплановскую лапласовскую систему заранее

известных", "рационально определяемых" отраслевых и межотраслевых

пропорций и объемов производства.

Между тем, до того как произойдет встреча с сувереномпотребителем, в

принципе нельзя определить общественно-необходимое рабочее время, то

есть отделить производство продукции, удовлетворяющей реальный спрос,

от производства ради производства. Отрицание роли рыночного

потребителя <делало политическую экономию союзником таких

многообразных проявлений затратной концепции, как "планы по валу",

планирование от достигнутого, таких антихозяйственных методов, как

учет выполнения плана по затратам. в строительстве, по прогону

транспортных средств и по массе сожженного топлива. на транспорте;

по весу в производстве ряда видов машиностроительной продукции и

т.д.>8.

Всякая подмена стохастической неопределенности, связанной с диалогом

множества конкурирующих производителей с суверенными потребителями,

"преждевременной" определенностью директивного планирования,

фиксированных цен и пропорций означает примерно то же самое, что и

попытка описать на языке классической механики мир квантовых

взаимодействий - чудовищную профанацию.

Не случайно единицей измерения в административно-командной экономике

является не фирма, а предприятие, то есть объект, подчиненный скорее

техническим, чем экономическим законам. Понятое таким образом

предприятие в самом деле делает ненужным предпринимателя - субъекта

творческих экономических решений. Ибо предприниматель - это то лицо,

которое законодательствует вне самого производства: сначала выдвигает

перспективную экономическую идею, впоследствии воплощаемую

техническими средствами в продукт, затем организует встречу готовой

продукции с потребителем. То есть, в начальной стадии он интуитивно

предвосхищает волю потребителя, в конечной - вступает в

непосредственный диалог с ним, одновременно и поддакивая ему и

убеждая, воздействуя, провоцируя.

Именно в этом пункте произошло столкновение неоконсервативной

экономической теории не только с марксизмом, но и с кейнсианством.

Один из клубов "новых правых", ведущих борьбу за ценности

экономического либерализма во Франции "Орлож", организовал серию

соответствующих исследователь-

8 Певзнер Я. Радикальная экономическая реформа и вопросы политической

экономии // Коммунист, 1987, № 11, с. 55.

223

ских проектов. Автор одного из них - Ж. Берти назвал марксистскую

политическую экономию "политэкономией производителя". Если потребитель

по своим интересам является демократом и фритредером - сторонником

открытого общества, то производитель естественным образом тяготеет к

монополизму и протекционизму. Фигура собственника здесь - пограничная,

она носит амбивалентный характер. Если речь идет о частной

собственности, в особенности мелкой и средней, то лица, ее

представляющие, являются своего рода "депутатами" - выразителями

массовой потребительской воли. Поскольку они целиком зависят от

рыночного спроса, то"- только угождая потребителю, они могут выжить.

Напротив, различные виды государственной собственности, явной или

скрытой, предполагают большую зависимость от бюджета, чем от рынка, и

тем самым открывают дорогу расширению производства как самоцели - как

синекуры производителей. Производители, избавленные от контроля

потребителя, превращаются в своего рода промышленную мафию, разоряющую

страну. Их интерес носит корпоративный характер, противостоящий

интересам общества. Вот это, подчеркивает Берти, является тем

существенным пунктом, который просмотрела марксистская теория. Она

связывала с частной собственностью диктат предпринимателей по

отношению к рабочим, но не видела вытекающего из нее диктата

потребителя по отношению к производителю. Чем меньше размер частного

предприятия, тем в большей степени, при прочих равных условиях,

проявляется его экономическая сущность в качестве делегированной воли

потребителя, выше его открытость внешней социальной среде.

Общедемократическая сущность мелкого предпринимательства в первую

очередь проявляется в том, что оно целиком зависит от самой массовой

воли - воли многомиллионных потребителей. Но, как показали теоретики

неоконсерватизма, на суверенитет потребителя посягает не только

марксизм.

Возникла многозначительная корреляция между влиянием марксизма на

Востоке и кейнсианства - на Западе, Кейнсианская теория в одном

существенном пункте поразительно напоминает марксистско-ленинскую: она

принципиально не считается с суверенитетом массового сознания и

полагает необходимым вносить в него извне новые потребности - подобно

тому, как марксизм вносит в него передовую идеологию (См.:

"Что делать?" В.И. Ленина).

Вот что писал по этому поводу Дж. Гэлбрейт: "Регулирование спроса и

управление им, по сути дела, является обширной и быстро растущей

отраслью экономической деятельно-

224

сти, она охватывает громадную систему средств информации. .почти всю

рекламу, многочисленные прикладные исследования. и многое другое.

Если говорить более определенно, то она управляет теми, кто покупает

товары"9.

Марксистская теория управления сознанием трудящихся с помощью

передовой идеологии и кейнсианско-технократическая теория управления

сознанием потребителей во многом изоморфны. И та, и другая исходили из

деления общества на ведущих и ведомых10. Только влияние

технократического "авангарда" - носителя всеобщих стандартов и

эталонов поведения - на потребителя опиралось на престиж, на

социально-психологические механизмы, тогда как влияние нашего

партийного авангарда на массу производителей базировалось на прямом

переплетении духовной и политической, политической и

административно-хозяйственной власти.

Управление массовым сознанием в технократической и идеократической

картине мира строится на двух принципиальных допущениях:

1) О его несуверенности и неадекватности - призрачности;

2) Об отсутствии каких-либо незыблемых субстанциальных начал, лежащих

в его основе.

Из этого вытекала возможность и необходимость массового производства

сознания - особой технологии получения сознания с заранее заданными

свойствами.

В основе западной технологии лежал психоанализ - особая форма

заподозривания сознания в том, что оно выражает вовсе не то, что хочет

выразить - некую неосознанную и предопределенную необходимость

(подсознательные комплексы и влечения). Как справедливо отмечает В,

Франкл, "аналитический психоанализ грешен перед духовным в человеке

дважды: перед субъективным духовным - духовной личностью - и перед

объективным духовным - объективными ценностями. Одним словом, он

виновен не только в деперсонализации, но и дереализации,"11,

На этом основана была вся технология потребительской манипуляции

сознанием: тайные фобии, неудовлетворенные потребности и притязания в

чем-то несостоявшейся личности

Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М 1969, с. 247.

Эти отношения в потребительском 'обществе, где потребляемая вещь

выполняет знаковую функцию (знак престижа, приобщения к сильным,

удачливым, современным и т.п.), А. Лефевр охарактеризовал как

властные: "Знаки отнюдь не безобидны и не нейтральны: одни социальные

группы их распространяют, другие - потребляют. Они являются знаками

исключения или, напротив, приобщения в рамках социальной иерархии"

(Lefebwe Н. Position: contreles technocrates. P., 1967, р. 24).

Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 118.

8-1585

225

эксплуатировались согласно механизмам компенсации, проекции, ложной

самоидентификации. Ибо тот, "кто собирается манипулировать людьми,

должен сначала овеществить их, а для этого внушить им доктрину

пандетерминизма"12.

Аналогичная "технология заподозривания" сознания в неподпинности и

самоотрицания духовности путем прояснения не всегда осознанной, но

"единственно подлинной" мотивации - материального классового интереса,

применялась ив марксизме.

Так сформировались и разделили сферы влияния согласно разделу мира два

надсмотрщика духовности, лучше знающих "подлинные" интересы и мотивы

людей, чем они сами: Психоаналитик на Западе и Партийный секр.етарь -

на Востоке. Начавшееся в конце 70-х годов на Западе массовое движение

за восстановление суверенитета потребителя, его защиту от

манипулирования с помощью встречной экспертизы, контррекламы,

организации всякого рода ассоциаций и т.д. следует, на мой взгляд,

расценить как одну из разновидностей современного общедемократического

движения.

Но только в рамках неоконсерватизма созрело теоретическое обоснование

этого суверенитета потребителя. Речь идет о "теории рациональных

ожиданий", разработанной американскими экономистами в рамках "новой

классической экономики" - Дж. Мутом, Р. Лукасом и Л. Реппингом13. Я

думаю, только в рамках протестантской культуры могла возникнуть и

столь быстро завоевать влияние теория, в новых условиях бросившая

вызов "научной организации" массового потребительского сознания и

показавшая, что потребитель был, есть и будет единственным

законодателем спроса.

Всякое нарушение его суверенитета в духе технологии искусственного

спроса и "навязанных потребностей" грозит уничтожить критерии,

отделяющие общественно необходимое производство от "корпоративно

необходимого", а по сути паразитического.

Нарушение суверенитета и прав потребителя (будь то в форме прямого

пренебрежения его интересами в административно-командной экономике или

в форме эксплуатации его спровоцированных потребностей) порождает

экономических монстров типа "производства ради производства"

("реальный социализм") или производство ради потребления

(технократический неокапитализм).

12 Там же, с. 83.

13 В нашей литературе она рассмотрена в книге Л.И. Пияшевой и Б.С.

Пинскера "Экономический неоконсерватизм: теория и международная

практика". М., 1988.

226

В связи с этой проблемой становится ясно, что понятие оптимальных

размеров предприятия приобретает двоякий смысл:

технико-организационный, связанный с критериями технологической

рациональности (обычно именно он и имеется в виду, когда употребляют

это понятие), и экономический в собственном смысле слова. В последнем

случае имеются в виду не столько размеры производства в собственном

смысле, сколько социальный статус фирмы, уровень ее косвенного

общественного влияния. Масса этой "звезды" не должна быть столь

большой, чтобы это оказывало возмущающее влияние на экономическую

среду и "загрязняло" ее внеэкономическими воздействиями на конкурентов

и клиентуру.

В этой связи можно предположить такое определение: мелкое

предпринимательство - это уполномоченная суверенным потребителем

активность в области производства нужных ему товаров и услуг на основе

личного финансового риска производителя.

Чем больше я сам всматриваюсь в черты этой исторической фигуры на фоне

хозяйственного и нравственного развала, царящего сейчас в нашей

стране, тем больше она мне представляется в чем-то обращенной прямо к

нам, нашим перестроечным проблемам.

Мы, наконец-таки, открыли для себя крестьянство как трансисторическую,

межформационную общность, тянущуюся из далекого прошлого в будущее. Мы

поняли, что труд на земле - отнюдь не только экономическая категория,

но не в меньшей степени также культурная и нравственная, немыслимая

вне опоры на богатое духовное наследие народа. А вот что касается

новых, индустриальных, и новейших ("постиндустриальных") видов

профессионализма, то мы по-прежнему сохраняем "внекультурологическое",

инструментальное и экономикоцентричное понимание их как ценностно

"нейтральных". Я убежден, что, не излечившись от этого

технократического взгляда на современную профессиональную деятельность

как на постсубъектную, формирующуюся и осуществляющуюся вне духовного

наследия, мы обречены на экономическую и нравственную деградацию.

Поэтому опыт гетерогенных (межформационных) социокультурных типов,

концептуально освоенный неоконсерватизмом, имеет для нас особую

ценность. Должна состояться перекличка российского Мещанина, в свое

время не допущенного в нашу "формационно чистую" историю, где

распоряжались одни только пролетарии, с возникающим на развалинах

административно-командной системы новым предпринимательством. Но чтобы

этот диалог с собственной традицией был продук-

8*

227

тивным и свободным от обольщений старого экономического романтизма, он

должен вобрать в себя и новейший опыт Запада. Нам как никогда

необходимо осмыслить именно "фундаменталистские" структуры западной

цивилизации, в свое время предопределившие решающий экономический

сдвиг и новую ритмику развития этого региона на фоне почти

перманентной экономической депрессии в остальных частях мира.

Неоконсервативная волна сейчас заново высветила эту фундаменталистскую

структуру Запада, связанную с особым, нигде прежде не встречающимся

типом отношений между государством и гражданским обществом. По

глубокой своей сути, возникшая на Западе рыночная экономика - это

форма гражданской экономической самодеятельности, не контролируемой

государством. Такая самодеятельность сопровождалась жестким социальным

отбором и неравенством, отсутствием всяких гарантий, словом, особым

типом рискованного бытия.

Мы длительное время противопоставляли этому свой опыт социального

гарантированного существования, но гарантии оказались неотделимыми от

тотальной государственной опеки, и эта опека неизбежно привела к

застою и стагнации.

Проведенное Марксом различие между стабильным и нестабильным способами

производства приобрело в настоящее время для нас особый смысл. Как

оказалось, оно относится не только к историческому прошлому - тому

различию между западным и восточным типами экономики, которое

окончательно выявилось ко времени зарождения капитализма на За* паде.

Оно и сейчас остается определенной дилеммой, встающей перед каждым

народом в ситуации выбора пути общественного развития. Между

стабильным (азиатским) и нестабильным (европейским) способами

производства существует такое же различие, как между классической

ньютоновой физикой и физикой современной. Первая картина мира основана

на жестком "лапласовском" детерминизме, на тотальной

предопределенности и предсказуемости событий. Вторая открывает нам

картину стохастической вселенной, где между прошлым и будущим, между

общим и единичным устанавливаются значительно более сложные связи.

Здесь уместна метафора лауреата Нобелевской премии И. Пригожина -

"порядок из хаоса". В этом мире невозможна тотальная предсказуемость и

детерминистская однозначность, прослеживаемая на уровне "отдельного

электрона". Это мир, в котором отдельные элементы отпущены на свободу,

а закономерности проявг ляются только на уровне больших чисел - как

итог необозримо многообразных взаимодействий. Главный вопрос:

согласны ли мы жить в этом сверхсложном мире, где тотальных гарантий

нет и быть не может? Или массовая но-

228

стальгия по "большой общине", глава которой обо всех позаботится и все

предусмотрит, и впредь останется мощным политическим фактором,

способным влиять на наш выбор накануне третьего тысячелетия?