§ 1. Заблуждения политического сциентизма

Вопрос о политическом познании - о возможности политической науки

адекватно описывать политические процессы и, самое главное,

прогнозировать их сегодня стоит необычайно остро. Наше общество

буквально страдает от неграмотности политиков, действующих методом

проб и ошибок и тем самым повышающих сверх всякой меры социальные

издержки наших реформ. Надо отметить, что в переходные исторические

эпохи познание социальной реальности становится особенно

проблематичным, так как скорость реальных изменений, как правило,

превышает наши способности рациональной оценки и предвидения,

В связи с этим возникает множество теоретико-методологических

вопросов, некоторые из которых нам предстоит рассмотреть. К числу

таковых относится и вопрос о возможностях и пределах научного

обеспечения политики.

Для XX века характерны завышенные ожидания, адресованные обществом

науке. Предельным случаем здесь выступает сциентизм - особый вид

рационалистической утопии, предполагающий, во-первых, превращение всех

видов общественной практики в научно обеспеченную, рационально

спланированную деятельность и, во-вторых, последовательное вытеснение

наукой всех до- и вненаучных форм ориентации человека в мире.

Обыденный опыт, интуиция и здравый смысл должны полностью уступить

место теоретически обоснованному поведению. Применительно к политике

это означает, что субъект политического действия (актор) принимает

решения исключительно рационально: на основе достоверной и

исчерпывающей по объему информации, касающейся как предпосылок этого

решения, так и его последствий.

Первое возражение, которое в связи с этим уместно привести, касается

фактора времени. Всякий политический субъект действует в условиях

дефицита времени - его подталки-

14* 395

вают к решениям его избиратели, конкуренты, а также логика самого

политического процесса, в который он погружен. Между тем, всякий

объект познания, а социальный в особенности, в принципе отличается

бесконечной сложностью, необозримым множеством граней, которые то

неожиданно высвечиваются, то снова уходят в тень Поэтому и процесс

сбора и обработки "исчерпывающей информации" о таких объектах также

является бесконечным. Решения же необходимо принимать быстро, а в

переходные эпохи, когда "процесс пошел", - даже в условиях цейтнота,

Следовательно, практически всякое политическое решение принимается в

условиях риска - без надежного информационного обеспечения. Таким

образом, теоретически требуемая рациональность решений на практике

очень часто оборачивается иным: импровизированными и интуитивными

решениями.

Вторая особенность современного массового общества связана с тем, что

человек XX века в большей степени, чем его предшественники,

предпочитает скорые решения оптимальным. Это связано с утратой

гарантированного места и статуса человека в обществе, что было

характерно для традиционных сословных обществ. Прежде статус человека

наследовался: детям предстояло занять место отцов. В массовом

высокомобильном обществе социальный статус и судьба человека в целом

стали проблемой, решаемой каждым поколением как бы заново, на свой

страх и риск. С теоретической точки зрения традиционное существование

можно сопоставить с лапласовской вселенной, в которой прошлые события

более или менее однозначно детерминируют будущее. Современное

существование - это пребывание в стохастической вселенной, где

отсутствует линейная зависимость между прошлым и будущим состояниями.

Ключевыми понятиями, отражающими самочувствие и самоопределение

человека XX века, стали свобода и риск. Эта ситуация принципиальной

неопределенности в отношении будущего ставит человека в положение

небезопасной "игры со временем". Выждав, уклонившись от немедленного

выбора, можно выиграть - улучшить наличную ситуацию, но можно и

проиграть, существенно ухудшив ее. В этом отношении следует признать,

что эпистемологическая ситуация человека традиционного общества была

более комфортной: наследуемый статус и крайне медленные темпы

социальных изменений делали будущее значительно более гарантированным

и предсказуемым. Свойственная современному человеку жажда скорых

решений вытекает из пугающего незнания завтрашней ситуации. И чем

менее удовлетворены люди своим настоящим положением, тем более они

склонны принимать скорые решения, не дожидаясь более оптимальных.

Уставшим от войны

396

русским солдатам осенью 1917 на самом деле оставалось ждать не так уж

много: даже без выбывшей России союзники вынудили Германию к

капитуляции менее чем через год, с Россией они добились бы этого

раньше - вероятно, не позже весны 1918 г. Но российские массы

предпочли скорое решение, предлагавшееся большевиками. Если бы они

предвидели те безмерные страдания, которые стали последствием этого

"скорого решения" (в одной только гражданской войне Россия потеряла

примерно в двенадцать раз больше народу, чем в первой мировой войне, а

ведь машина массового геноцида тогда еще только начинала работать)!

Однако даже столь трагический опыт мало чему учит: на парламентских

выборах в декабре 1993 г. в России снова наибольшего успеха добивается

экстремист, обещающий наиболее скорые решения.

Итак, мера рациональности политического решения обратно

пропорциональна степени его неотложности. Не только в том смысле, что

скорые решения чаще бывают ошибочными, а и в том, что сам процесс их

принятия далек от рациональной модели, предполагающей тщательный сбор

недостающей информации. не менее тщательную ее переработку,

сопоставление и отбор альтернатив и т.п.

Наряду с фактором времени на рациональность или "иррациональность"

политических решений влияют социокультурные факторы, главным из

которых в данном отношении выступает мера социокультурной легальности

(общественной признанности) политических целей и интересов той или

иной социальной группы. Здесь действуют те же механизмы, которые Фрейд

открыл применительно к индивидуальной психологии. Чем менее

"легальными" выступают те или иные наши импульсы и желания, чем острее

их вероятное столкновение с нормами общественно дозволенного и стоящим

на страже этих норм нашего индивидуального "сверх-Я" (самоцензуры),

тем меньше они осознаются, принимая превращенные формы.

Принципиальным, таким образом, выступает различие между легальными

(общественно признанными, легитимированными) интересами и

"нелегальными", обсуждаемыми доминирующей в обществе культурой и

моралью. И дело не только в том, что представители того или иного

своекорыстного корпоративного интереса скрывают свои истинные цели от

общества; не менее существенно то, что они могут скрывать подлинные

мотивы от самих себя. В этом отношении меру рациональности группового

сознания должна определить, с одной стороны, политическая социология,

классифицирующая спектр групповых интересов данного общества по

степени их "легальности", а с другой - политическая культурология,

опреде-

397

ляющая меру "репрессивности" господствующей культуры и морали в

отношении тех или иных социальных интересов. Можно предполагать, что в

излишне ригористичных культурах традиционного

авторитарно-патриархального или современного авторитарно-тоталитарного

типа весьма значительный пласт социальных интересов будет вынесен за

скобки рационально осознанного и обретет превращенные, стилизованные

формы. И напротив, в открытых культурах секулярно-эмансипаторского и

прагматичного типа, в которых "разумный" групповой эгоизм, как

правило, не преследуется, степень рациональной осознанности,

прозрачности социального поведения будет несравненно выше.

Следовательно, далеко не всегда эффективность практикующего политика

определяется уровнем рациональности его устремлений и целеполаганий; в

некоторых типах культуры она, напротив, будет зависеть от его

искусства по части создания превращенных форм сознания -

рафинированных процедур "самосокрытия" действительных мотивов того или

иного группового и общественного действия. Пожалуй, одним из наиболее

обескураживающих выводов для политического сознания, взыскующего

рациональности, будет вывод о наличии определенного противоречия между

степенью рациональной осознанности интересов и целей и уровнем

мотивации участников политического процесса. Высокий уровень мотивации

зачастую связан с превращенно-мифологическими формами сознания, когда

субъект, преследующий свой особый интерес, склонен придавать ему, в

собственных глазах и глазах социального окружения,

глобально-мессианистскую форму выразителя "всеобщих интересов",

"всемирно-исторических тенденций" и т.п.

Развенчать эти мессианистские притязания значит в то же время

обескуражить. Политическому аналитику трудно оставаться вовсе не

ангажированным; чаще всего его "рационалистическая миссия"

ограничивается тем, что он обращает обескураживающие распознавательные

процедуры против тех сил, которые ему не симпатичны; в отношении же

групп, с которыми он больше себя идентифицирует, он более склонен

искать способы социокультурной легитимации особых интересов, выдавая

их за очередное воплощение "исторического разума".