Gotfrid_P_Strannaya_smert_marxizma_2009

Глава 4. Постмарксистские левые

состоит в том, что Хабермас недвусмысленно отвергает науку, если та не отвечает его интересам, которые сводятся к разоблачению буржуазных манипуляций «общественным мнением» и к искоренению элитистских и националистических установок. С начала 1950-х годов он ведет войну против эмпирической методологии, т.е. против любых традиционных методов отсева и верификации данных, если эти методы не отвечают его политическим критериям. Он надеялся добиться преподавания истории с «практической целью», а также формирования продолжающейся дискуссии, которая была бы основана на консенсусе благонамеренных демократов. Словом, его отвращение к ревизии или пересмотру исторических взглядов не дает оснований для обвинений его в непоследовательности.

На фоне этого постмарксистского иррационализма может оказаться поучительным взглянуть на американцев тех же убеждений, приветствующих Хабермаса в качестве участника «проекта строительства сообщества посредством интерсубъективного разума». Так, Дэвид Холлинджер, профессор из Беркли, рукоплещет деятельности Хабермаса в Германии, которая аналогична тому, что делают в США Ричард Рорти и Мартин Джей, пытающиеся преодолеть этнические различия, сделав всеобщим «"наш" демократический эгалитарный этос посредством постоянной критики и распространения культуры "прав человека", насколько это возможно в данных социальных обстоятельствах»51. Ричард Рорти, серый кардинал этой смеси мультикультурализма и прав человека, много хвалит Хабермаса, но беспокоится, что общие поклонники двух мыслителей могут спутать их различающиеся позиции. Хабермас заходит слишком далеко, настаивая на том, что «для демократического общества важно, чтобы его представление о себе включало универсализм и некую форму рационализма Просвещения. Свою концепцию «коммуникативного разу-

'1 David A. Hollinger, Postethnic America: Beyond Multiculturalism (New York: Basic Books, 1995), p. 115.

Странная смерть марксизма

ма» он считает способом осовременить рационализм». В отличие от Хабермаса, Рорти хочет допустить сосуществование «частных» и «эстетизирующих» интересов с рациональным универсализмом, хотя бы только в качестве стратегии преодоления окончательности52.

Однако в итоге Рорти не менее, чем Хабермас, хочет подтолкнуть человечество к тому, чтобы «заменить религиозные представления о сверхисторическом основании и философские представления о стремлении исторического процесса к единой цели на исторический нарратив о возникновении либеральных институтов и обычаев — институтов и обычаев, которые были задуманы для понижения уровня жестокости, чтобы стало возможным управление через консенсус управляемых и чтобы позволить коммуникацию, настолько свободную от господства, насколько это было бы возможно». Подобное изменение требует «сдвига от эпистемологии к политике», который принял бы американский социалист и представитель философии прагматизма Джон Дьюи, но «от которого отвернулся Хабермас». Будучи непреклонным рационалистом, Хабермас не упустит «трансцендентный момент универсальной обоснованности», чтобы указать на тот исторический процесс, через посредство которого «либералы» должны действовать, чтобы достичь господства своих идей53.

Хабермасу повезло с его мнимыми американскими критиками, которые либо радостно скрывают его пороки, либо разделяют их до такой степени, что различия между ними перестают бросаться в глаза. К дидактическому подходу Хабермаса к оценке фактов не имеют отношения ни универсальная форма умозаключений, ни либерализм в своей классической форме.

p. 17. [Рорти P. Случайность, ирония и солидарность. М.: Русское феноменологическое общество, 1996. С. 1 8 - 1 9 ] .

53Ibid., р. 6 8 - 6 9 , 8 2 - 8 4 . [Рорти Р. Указ. соч. С. 101, 115-117].

Глава 4. Постмарксистские левые

Полагая, что нужно приучить людей мыслить политически, подобно ему самому, и что хозяева дискурса должны установить границы для «дискурса, свободного от доминирования», чтобы он не отклонился в сторону «неуниверсалистских» мнений, Хабермас отказывается от подлинно независимого мышления, неполиткорректной рациональности и ограниченной формы правления. Независимо от того, считаем ли мы все эти вещи высшими достижениями чело - вечества, можно было бы ожидать, что Хабермас, на словах утверждающий свою веру в них, уделит хотя бы минимальное внимание практике неподцензурно - го дискурса. Но он, подобно Рорти, полностью подчинен навязчивой идее окончательности. Ни одного из них поиск эгалитаристской общности, лишенной национального и этнического прошлого, не располагает к открытой дискуссии. Пожалуй, ближе всего к их «свободному от доминирования обмену мнениями» подходят управляемая демократия или демократический централизм.

Второй ответ на сформулированный выше вопрос об отношении Хабермаса к научному исследованию истории, состоит в том, что сегодня у постмарксистских левых ревизия стала кодовым словом для поли - тически некорректного поведения и означает высказывание «фашистских» идей. Оно относится не только к тем, кто бросает вызов сложившейся трактовке Холокоста, но и к тем, кто распространяет исторический нарратив, способный ослабить нашу сопротивляемость «фашистским» угрозам. Так, во Франции словом «ревизионист» обычно называют всякого, кто подробно останавливается на советских преступлениях либо ставит под сомнение горы обвинений, предъявляемых, как правило, рядовым французам (обычно католикам) в том, что они активно сотрудничали с вишистским режимом или по меньшей мере были ему покорны. Солженицын был записан в «ревизионистские» авторы, потому что из-за него советский эксперимент выглядит плохо, а это подрывает усилия, направленные на доказательство исключительной мерзости нацизма или несравненной

Глава 4. Постмарксистские левые

кальны» втом смысле, что происходят в конкретной ситуации с участием конкретных злодеев и жертв. Утверждение, что некие массовые жестокости имеют сходство или Что одно массовое убийство может привести к другому, можно подтвердить или опровергнуть, но оно вовсе не отрицает уникальности того или иного конкретного злодеяния. Возможно, немецкие «ревизионисты» в отслеживании цепочек причинных связей зашли слишком далеко. Но этот методологический недостаток не означает, вопреки утверждениям постмарксистских левых, что эти «ревизионисты» «отрицали Холокост» или представили его как нечто заурядное. В Европе возникающее левое движение нового типа стало сборным пунктом для тех, кто отрицает массовые преступления коммунистов. И эти отрицатели обвиняют тех, кто выступает против применения ими двойных стандартов, в том, что те не сумели свести счеты с прошлым, которое связано с правыми. Разыграв «антифашистскую» карту, Хабермас и его последователи смогли взять под свой контроль то, что становится единственным допустимым в сегодняшней Европе способом ведения диалога на политические и моральные темы.

Перевоспитание по-американски

Однако Хабермас прав, считая образцом для своей борьбы американский эксперимент по перевоспитанию, который продлился в Германии с мая 1945 года до создания послевоенного правительства Западной Германии в 1948—1949 годах. Не будет преувеличением утверждать, что эта оккупация привнесла элементы идеологии постмарксистских левых уже в тот период, когда в головах западных интеллектуалов все еще царил политический марксизм. Бернд Рабель, бывший главный теоретик и член правления Социалистического союза немецких студентов, указывал на «суррогаты утраченного радикализма», которые революционеры былых времен, и в том числе министр иностранных дел

Странная смерть марксизма

Германии Йошка Фишер, используют для поддержания у немцев духа радикальных перемен. Осознав, что посредством выборов перейти к марксист- ско-ленинской экономике не удастся, эти стареющие радикалы ухватились за ряд табу, которые «в условиях демократии могут работать столь же экстремально, как классический радикализм». Поверх этих табу возвышаются почти неразличимые демоны зла «фашизм» и «антисемитизм», и, чтобы посредством контроля над мыслями можно было взять за глотку любую оппозицию, хозяева табу всегда могут обвинить своих критиков в том, что те лелеют надежду на возврат к злодейскому и пагубному прошлому: «Вместо прямого суда над историей Германии они загромоздили свое коллективное прошлое массой табу и разрушили его как культурно-созидатель- ную целостность»55.

Рабель мог наблюдать американскую оккупацию с самого начала этого процесса и, подобно Хабермасу, воздать должное тем, кто помог насадить среди его сограждан эти ныне господствующие табу. Вокруг генерал-майора Роберта А. Макклюра, советника Эйзенхауэра по психологической войне, а с начала 1946 года директора Управления информационного контроля в Берлине, группировались те, кто сделал «демократию» синонимом манипулирования сознанием. В команде Макклюра, от которой зависело, кто получит право распространять новости и идеи, преподавать в государственных заведениях, а в некоторых случаях и заниматься коммерцией, не было ни одного профессионального психиатра. Его ближайший помощник Мюррей А. Гурфейн был редактором Harvard Law Review и давним сторонником Франкфуртской школы. Управление информационного контроля позаимствовало профессиональных психиатров у британцев, чтобы составить вопросники для замера характеристик личности, которые

а5 Интервью на политическом форуме www.politikforum. de/fomm/archive/6/2004/06/01163689

Странная смерть марксизма

оборудование Советам; ускорить инфляцию, породив тем самым длительный период дефицита всего и вся; обложить материально ослабленную и разбомбленную страну умопомрачительными репарациями. Левин, социальный психолог, связанный с Франкфуртской школой, активно поддерживал все эти меры, чтобы «достичь полного уничтожения сил, обеспечивавших жизнеспособность старого порядка вещей». «Когда реакционные силы будут ликвидированы, только хаос создаст условия для подъема новой элиты». Более того, «демократические сторонники свободного рынка бесполезны, так что лучше, пожалуй, начинать работать с откровенными реакционерами, чем надеяться на построение нового общества вместе с мате-

58

риально пресыщенными полу демократами» .

Здесь выражено имплицитное убеждение в том, что немцы — люди испорченные, которое в свое время послужило оправданием изданного в конце 1945 года приказа союзническим войскам о запрете тесного общения с населением, чью землю они оккупируют. Эти предложения исходили из «подземных глубин, где пылал жар ненависти, алчности и насилия», и связывали эту психологическую проблему со всей историей Германии. Нужно было помнить, что «нацизм вовсе не был продуктом группки незаурядных людей, но глубоко коренится в германской цивилизации». Зверства, совершавшиеся в нацистских концентрационных лагерях, — не отклонение от нормы, а, напротив, «обычное дело для немцев»59.

Проект перевоспитания продолжился и после окончания непосредственно послевоенного периода. Хотя Нюрнбергский трибунал, судивший «нацистских военных преступников», состоялся в основном в 1945 и 1946 годах, обвинения продолжали предъявляться до самого конца американской оккупации (завершившейся в 1955 году), а разоблачительные процессы против тех, кто подозревался в слишком близких связях со свергнутым режимом, скажем, против

58Ibid., р. 124.

59Ibid., р. 185.

Странная смерть марксизма

ла в увековечении бедности в западной зоне оккупации (все западные зоны были объединены в 1946 году). Смягчению враждебного отношения к немцам способствовало отсутствие открытых сторонников нацистов, массовый приток в Германию беженцев из Восточной Европы и рост советской угрозы. Новее это никак не повлияло на общую решимость изменить политическую культуру Германии, чтобы избежать возрождения немецкого национализма.

Было бы весьма поучительным присмотреться клевым симпатиям, которые составители вопросников ассоциировали с верностью демократии. Хотя среди составителей вопросов и встречались коммунисты или их сторонники, зачастую являвшиеся также сторонниками жестких условий мира, они не подталкивали респондентов к высказываниям в духе марк- сизма-ленинизма. Подобно Адорно и Хабермасу, они отождествляли антифашизм с сочувствием советскому режиму и с общей неприязнью к буржуазному христианскому обществу. Враждебное отношение к буржуазии словно магнитом влекло этих исследователей к коммунистам. Иными словами, коммунисты были врагами их врагов, чей реакционный образ жизни будто бы поспособствовал победе фашизма.

Далеко не все американские организаторы перевоспитания были радикально настроенными евреями немецкого происхождения или коммунистическими эмигрантами (хотя среди них было много и тех и других). Другие союзники Америки не слишком задумывались о переобучении. Например, Советы заботились о насаждении демократии в Германии куда меньше, чем о вывозе промышленного оборудования, об эксплуатации того, что еще сохранилось от немецкого хозяйства и об укреплении своих геополи - тических позиций в Центральной Европе. План принудительного «поумнения» был чисто американским и отмечен тем же миссионерским пылом, который в наши дни воодушевляет стремление насадить американскую демократию на Ближнем Востоке. Амбиции таких социальных психологов и политологов, как Гарольд Лассуэлл и Карл Лёвенштайн, в деле пере-