I.3. Глобальная наука и кризис современной европейской цивилизации

Возникновение глобальной науки свидетельствует, что общество за­путалось в социальных противоречиях и что дальнейшее его сти­хийное развитие, основанное на научно-техническом прогрессе, чревато для современной цивилизации катастрофическими по­следствиями. Многие известные ученые — те же О. Шпенглер, А. Ф. Лосев, В. Шубарт, Я. Э. Голосовкер - абсолютно уверены в том, что у ис­токов каждой цивилизации, а, следовательно, культуры, лежит основопола­гающий для нее миф (я бы сказал ещё и «сценарный замысел» - О. Ш,), реализацией которого данная цивилизация (и культу­ра) является. Когда идея, заложенная в таком мифе, исчерпывает себя - ре­ализуется или утрачивает доверие, - цивилизация погибает («сюжет» подходит к концу – О. Ш.). Так случается со всеми цивилизациями, и современная европейская цивилизация здесь не исключение. В ее основе лежит миф о торжестве разума и всесилии науки ("Знание - сила"), возникший в качестве альтернативы исчерпавшему себя в эпоху позднего средневековья христианскому мифу. И хотя этот миф был обставлен, казалось бы, прочными философскими и научными подпорками (эмпиризм, рационализм, позитивизм, сциентизм), похоже, что и он начи­нает утрачивать к себе доверие: его реализация породила, в конце концов, кризисную для существования самой цивилизации ситуацию - экологичес­кую, демографическую, военно-политическую, духовную. Возникновение глобальной науки имеет целью (безразлично, осознается это или нет) реани­мировать лежащий в основе новоевропейской цивилизации миф. Идея здесь такова: цивилизация заходит в тупик потому, что определяющие направле­ние ее развития науки (и поддерживающие их экономические, социальные, политические структуры) действуют разрозненно, реализуя каждая свою соб­ственную программу и вразнобой растрачивая ресурсы общества; вот если объединить усилия всех наук и на этой основе создать «единую» науку (пу­тем интеграции всех имеющихся научных знаний), тогда можно будет созда­вать единые комплексы программ, управляющие социальной жизнью в це­лом и обеспечивающие нормальное развитие цивилизации.

С точки зрения науки, эта идея, конечно же, плодотворна. Научные зна­ния, действительно, надо интегрировать, а научные программы осуществлять комплексно - и не только научные: это позволит взглянуть на мир, в том числе и на нашу цивилизацию, более целостно и, следовательно, более точно опре­делить его белые пятна и ее болевые точки. Но все это важно, прежде всего, для развития самой науки — ее теоретического аппарата и методологического инструментария. Для преодоления же кризиса европейской цивилизации это вряд ли будет иметь сколько-нибудь серьезное значение. Ибо наука - эта си­стема рационализированных знаний — по природе своей не способна синте­зировать мир. Как раз напротив, ее призвание именно в том и состоит, что­бы раздроблять и классифицировать мир. И даже те интегративные процес­сы, которые в ней постоянно происходят, оборачиваются, в конечном счете, все новой и новой дифференциацией: количество научных дисциплин и обобщающих теорий катастрофически увеличивается. Но если науке когда-нибудь и удастся интегрироваться в «одну единую науку», то она перестанет быть наукой и ПРЕВРАТИТСЯ В МИФ. К этому, вероятно, дело и идет: не в смыс­ле исчезновения науки, а в смысле возникновения нового мифа, способно­го изменить направление развития цивилизации.

Какова будет системообразующая (образующая цивилизацию нового типа) идея этого мифа, остается только гадать (я предлагаю сюжетно-игровую идею – О. Ш.). Не вызывает сомнения толь­ко одно: науке в этом мифе будет отведена не идеологическая, а технологи­ческая роль. Она будет заниматься своим, отвечающим ее природе делом - познавать эмпирическую (природную и социальную) реальность и переуст­раивать ее в пределах той системы идеологических координат, которая будет ей задана новым мифом. А поскольку миф представляет собой, по опреде­лению, универсальную модель мира, сконструированную не сознанием че­ловека, обращенным к эмпирической реальности, а его подсознанием, обра­щенным к реальностям метафизической и трансцендентной, то задача науки будет состоять в том, чтобы приводить эмпирическую реальность в соответ­ствие с двумя другими, исправляя в ней те искажения, которые с неизбеж­ностью возникают при проекции одной реальности на другую (вспомним пещеру с костром и тенями на стене). На языке «научной» философии задача эта формулируется в качестве главной цели общественного прогресса — как создание материальных условий для всемерного удовлетворения духовных потребностей человека.

Различие в формулировках отражает и различие в понимании задач, и в под­ходах к их решению. Для рационалистического мышления духовные потребно­сти определяются материальными, а сама духовность отождествляется с разум­ностью. Для мифологического же мышления, напротив, рост материальных по­требностей, скорее, мешает развитию человеческой духовности (отсюда: аске­тизм, подвижничество, посты), а сама духовность разумом далеко не исчерпы­вается (разум — лишь ее инструмент). Различие этих двух типов мышления можно сформулировать так: рационалистическое мышление усматривает ис­токи человеческой духовности в недрах эмпирической реальности, а мифоло­гическое - в глубинах реальности трансцендентной. Тогда метафизическая ре­альность, то есть психическая организация человека, его разум и чувства, идеи и образы, представляет собою ту область, где смыкаются реальности эмпири­ческая и трансцендентная, во взаимодействии которых формируется средоточие и символ духовности человека - его душа, его личностная организация.

Каждый тип мышления — рационалистический и мифологический — представляет собою отражение и выражение душевной организации человека. Существуют люди с грубой, «телесной» организацией души и люди с тонкой, «духовной» организацией: первые обращены к эмпирической реаль­ности, вторые - к трансцендентной; первые предпочитают материальные блага, вторые — духовные; для первых характерен рационалистический склад ума, для вторых — мифологический; первых называют материалиста­ми или реалистами, вторых — идеалистами или мистиками (см. далее раздел III.3 этого § 2.7. – О.Ш.). Так было всегда, и так всегда будет. Ибо люди уже рождаются с определенным складом души, или, как говорят обычно, с определенным характером. Любому нормально развивающемуся обществу, любой культуре нужны и те, и другие, нужен оп­ределенный баланс между ними. Баланс этот не бывает всегда одним и тем же. Какой склад характера и, следовательно, какой тип мышления домини­рует в том или ином конкретном обществе, в ту или иную историческую эпоху, зависит от многих причин — экономических, политических, соци­альных, исторических, экологических. Однако сквозь все это многообразие прослеживается такая тенденция. В эпоху разложения старой культуры и, особенно в период зарождения на ее обломках новой культуры устанавли­вается подавляющее господство мифологического типа мышления. Причем, в масштабах жизни культуры процесс этот проходит очень быстро и имеет взрывной характер: именно в это время зарождается основополагающий для новой культуры миф. В период восходящего развития импульс, приданный культуре первоначальным взрывом, постепенно теряет силу, однако мифо­логический тип мышления продолжает доминировать. В период стабильно­сти устанавливается относительное равновесие между обоими типами мыш­ления. На нисходящей линии развития начинает доминировать и, в конце концов, господствовать рационалистический тип мышления и, следователь­но, реалистический тип личности. Идея, заложенная в первоначальном мифе, себя исчерпывает, и наступает конец культуры («Типовая» сценарная схема сюжетного цикла культуры, говоря сюжетно-игровым языком. – О. Ш.).

Идея циклического развития культур, переживающих, как и человек, свое рождение, детство, юность, зрелость и старость, отнюдь не нова. Не нова и мысль о том, что все эти периоды в развитии культуры характери­зуются различным соотношением в ней мифологического и рационалисти­ческого типов мышления. Она разрабатывалась и русским историком и со­циологом Н. Я. Данилевским, и немецкими философами-культурологами О. Шпенглером и В. Шубартом, и английским историком А. Тойнби, и — в своеобразной форме - российским географом и историком Л. Н. Гумилевым.

Всем известно, что в тяжелые для общества времена, в эпохи кризисов, смут и революций резко набирает силу мифологический тип мышления. Воз­никают различные религиозные секты, возрождаются старые или создаются новые мистические учения и школы, появляются многочисленные колдуны и знахари, ясновидцы и прорицатели, экстрасенсы и контактеры. И все это происходит совсем не случайно. В опасные для существования культуры вре­мена готовится почва для рождения мифа, способного положить начало но­вой культуре. Собственно, и "пассионарии" Л. Н. Гумилева - это люди, одержимые какой-либо идеей, и, следовательно, обладающие мифологичес­ким типом мышления: именно поэтому взрыв пассионарности всегда пред­шествует рождению нового этноса. Каким-то непостижимым для нас обра­зом биологическая природа человека (а, может быть, и не биологическая) "узнает" о грядущей опасности и старается ее предотвратить. Подобно тому как в военные и послевоенные годы резко увеличивается рождаемость маль­чиков, так и в смутные времена резко увеличивается рождаемость людей, обладающих мистическими способностями.

Похоже, подобную ситуацию переживает и наше общество. Во всяком случае, все возрастающий интерес населения к различным проявлениям ми­стицизма — явный показатель наступающего кризиса, кризиса лежащей в его основании системы ценностей, его системообразующего мифа. В свою оче­редь, кризис в нашей стране — лишь начало всеобщего кризиса европейской культуры. И не только потому, что крушение "Российской империи", зани­мавшей одну шестую часть суши, не может остаться без последствий - эконо­мических, социальных, политических, культурных — для всего остального мира. Но, главным образом, потому, что потерпела крах одна из самых при­влекательных идей новоевропейской культуры — идея свободы, равенства, братства и всеобщей социальной справедливости, реализуемая Россией. Миф себя исчерпал. Захлестнувший Европу (и Америку) дух меркантилизма и ма­териального благополучия обесценивает культуру и лишает ее перспективы. И не надо обольщаться столь привлекательным для многих благополучием эко­номически развитых стран. Оно достигается во многом за счет чужих ресур­сов — природных и человеческих — и потому недолговечно. Свои ресурсы, особенно духовные, этими странами либо уже выработаны, либо подходят к концу. Об этом свидетельствует и общий уровень образования людей, и уро­вень их духовных потребностей. Где и как заработать побольше и где и как развлечься получше — вот две главные проблемы, которые больше всего вол­нуют среднестатистического человека европейской культуры: "Хлеба и зре­лищ!" На поиски этого он расходует свободное время. Почти весь отпущен­ный природой и Богом талант растрачивается людьми на повышение мате­риального благополучия. Духовность их интересует лишь в той степени, в какой она способствует удовлетворению материальных потребностей. Они ее просто покупают: все большее количество духовных ценностей создается здесь выходцами из других, экономически слаборазвитых (европейских и не­европейских) стран; свои же «таланты» поглощаются бизнесом. Но как долго это может продолжаться, и что произойдет, когда и эти ресурсы будут выра­ботаны, — догадаться не трудно: ведь не хлебом же единым жив человек.

Лежащий в основании новоевропейской культуры миф о всесилии науки, о ее способности якобы решать все возникающие в обществе экономические и социальные проблемы и даже о призвании ее воплотить в жизнь извечную мечту «униженных и оскорбленных» о всеобщей справедливости был в сере­дине прошлого столетия оформлен теоретически и превратился в «един­ственно правильное учение». Начавшая к этому времени активно европеи­зироваться Россия лишь попыталась реализовать этот, европейский по сво­ему происхождению, миф на практике, реализовать быстро и эффективно, с азиатской жестокостью, путем кровопролития и принесения в жертву «все­общей идее» каждого отдельного человека. Ужасающий опыт России подей­ствовал на Европу отрезвляюще. Однако она отвергла только применяемый Россией метод, но не саму идею, надеясь тихо и мирно, не поспешая, въехать в обещанный мифом рай. (с. 191 – 194).

[Флоренский 1990:346-350]: «Если специалист-математик, беря в руки вновь полученную книжку специального журнала... с первого же слова ни­чего не понимает ни в одной статье, то не есть ли это reductio ad absurdum са­мого курса нашей цивилизации? Культура есть среда, растящая и питающая личность; но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свиде­тельствует ли такое положение вещей о каком-то коренном «не так» культур­ной жизни? Культура есть язык, объединяющий человечество; но разве не находимся мы в вавилонском смешении языков, когда никто никого не по­нимает и каждая речь служит только, чтобы окончательно удостоверить и закрепить взаимное отчуждение? Мало того, это отчуждение закрадывается в самое единство отдельной личности: себя самое личность не понимает, с самою собою утратила возможность общения, раздираясь между взаимоис­ключающими и самоутверждающимися в своей исключительности «точками зрения». Отвлеченные схемы... вытеснили из жизни личность, и ей прихо­дится полузаконно ютиться где-то на задворках, работая на цивилизацию, ее же губящую и ее же порабощающую. (Таков на данном этапе «сценарий» Космической Игры, таковы соответствующие ему «актёры», но грядёт следующий «Акт», о чём и пишет далее Флоренский. – О. Ш.).

Но человек не может быть порабощаем окончательно. Настанет день, и он свергнет иго возрожденской цивилизации, даже со всеми выгодами, ею доставляемыми. Близок час глубочайшего переворота в самых основах куль­турного строительства... Здание культуры духовно опустело. Можно продол­жать строить его, и оно еще будет строиться. История претерпевает величай­шие сдвиги не под ударами многопудовых снарядов, а от иронической улыб­ки... Споры, борьба и гонения указывают на какую-то историческую нуж­ность оспариваемого... Так вот, я здесь хочу сказать, что мы-то еще спорим против возрожденства, мы-то еще критикуем его предпосылки и сложившу­юся из них культуру. И, вероятно, это - последние споры. А потом, те, кто будут за нами, ничего не отрицая, нисколько не возражая против тонкости научных дистинкций.., скажут роковое «не надо», и вся сложная система обездушенной цивилизации пойдет разваливаться, как развалилось в свое время многосложное сооружение астрологии, как развалилась схоластика, как развалились и разваливаются за ненадобностью великие империи. Это не значит, чтобы разваливающееся в своем роде было бы несовершенно и не решало той или другой поставленной ему задачи. Трудно себе представить, чтобы большое историческое явление, складывавшееся веками, не было по-своему целесообразным. Но самая задача, решению которой служит данное явление, может оказаться ненужной или, во всяком случае, не окупающей жизненных усилий, которые тратятся на ее решение. И тогда человечество отказывается от поставленной задачи и средств к ее разрешению... Может быть, и нужный когда-то, когда наука льстила себя надеждами быть метафи­зикой мира, известный уклад мысли впоследствии потерял свой смысл, коль скоро пришлось сознаться, что дело ограничивается лишь построением схем. Между тем, этот уклад мысли, всегда не соответствовавший внутренним по­требностям человека, все более проявлял свою неуютность, по мере своего роста; и все несоизмеримее делалось научное миропонимание с человечес­ким духом, не только качественно, по содержанию своих высказываний, но и количественно, по неохватимости их индивидуальными силами. Наука хо­тела заменить собою то, в чем ищет себе удовлетворения личность; а в ито­ге стараний была сооружена огромная машина, к которой не знаешь, как подступиться. Тут не может быть и речи об удовлетворении: это как если бы построили дом в десятки квадратных верст длиною, верстами меряющий высоту комнат и соответственно обставленный... Так и научное мировоззре­ние и качественно, и количественно утратило тот основной масштаб, кото­рым определяются все прочие наши масштабы: самого человека...

Современный человек ведет двойную бухгалтерию (как ученый, он думает и говорит одно, а как человек, другое. - А. К.). Она имела еще некоторый смысл, пока подразумевалось позднесредневековое учение о двойственной ис­тине и людям верилось в науку, как в истину. Но именно последнее разруше­но до основания кантианством, позитивизмом, феноменализмом, эмпирио­монизмом, прагматизмом и прочими самооценками научной мысли. Она не есть истина и не притязает быть таковой, она хочет быть удобством и пользою. Если бы истина, хотя бы самая суровая, уничтожающая меня и мои масштабы, - то я, человек, вынужден смириться и смиряюсь. Но мне возве­щают, чтобы на истину я не смел и надеяться. Так польза и удобство?... — Ну, тогда уж позвольте мне, человеку, судить самому, что мне полезно и что мне удобно. И, пожалуйста, не благодетельствуйте меня удобствами насильно... Наука, изгнанная своими сторонниками с трона истинности, и все продол­жающая придворный этикет истинности, либо смешна, либо вредна... Кое-что, разумеется, остается в моем хозяйстве, может быть, даже будет усвоено им; но большая часть этой цивилизации, коль скоро разрушена система, само собою в небольшое число поколений забудется, или останется в виде пережит­ков, может быть, ритуального характера, но ни к чему не обязывающих — как какой-нибудь брудершафт, пережиток причащения кровью друг друга. Но основное русло жизни пойдет помимо того, что считалось еще так недавно за­ветным сокровищем цивилизации. Была же когда-то сложнейшая и пышно разработанная система магического миропонимания, и тонкостью отделки своей она не уступила бы ни схоластике, ни сциентизму; и была действитель­но великолепная система китайских церемоний, как и не менее великолеп­ный талмудизм. Люди учились и мучились целую жизнь, сдавали экзамены, получали ученые степени, прославлялись и кичились,... а потом обломки древневавилонской магии ютятся в глухой избе у полунормальной знахарки и т. д. Даже большие знатоки древности лишь смутно-смутно нащупывают некоторые отдельные линии этих великих построений, но уже не сознавая их внутреннего смысла и ценности, хотя не исключена и возможность, что где-нибудь и когда-нибудь эти построения восстановятся».

[Шпенглер 1993:624-628]: «Я предсказываю: еще в этом столетии, веке научно-критического александринизма, большой жатвы, окончательных формулировок, некая новая черта задушевности одержит верх над волею к триумфу науки. Точная на­ука идет путем утончения своих постановок вопросов и методов навстречу самоуничтожению. Сначала испытывали ее средства — в XVIII веке, потом ее силу - в XIX веке; наконец, прозревают ее историческую роль. Но от скепсиса путь ведет ко «второй религиозности», которая не предшествует куль­туре, а идет вслед за ней. Теперь уже отрицают доказательства; жажда веры вытесняет тенденцию к раскромсанию. Критическое исследование переста­ет быть духовным идеалом.

... Смерть науки заключается в том, что она ни для кого уже не является событием. Но еще двести лет научных оргий — и мы пресытимся ею. И пре­сытится не только каждый в отдельности, но душа самой культуры. Именно это и выражает она, выбирая и посылая в исторический мир повседневнос­ти все более мелких, узких, бесплодных исследователей...

Но прежде... предстоит еще написать морфологию точных наук, которая исследует, каким образом все законы, понятия и теории внутренне связаны между собой и что они как таковые означают в биографии фаустовской куль­туры. Теоретическая физика, химия, математика, рассматриваемые как сово­купность символов, — вот окончательное преодоление механического аспекта мира интуитивным, снова религиозным мировоззрением. Это последний ше­девр физиогномики, которая растворяет еще в себе и систематику в качестве вы­ражения и символа...

Отдельные науки, теория познания, физика, химия, математика, астро­номия, сближаются с возрастающей быстротой. Мы идем навстречу совер­шенной идентичности результатов и, значит, слиянию миров форм, являю­щему, с одной стороны, сведенную к немногим основным формулам систе­му чисел функционального характера, а с другой стороны, предлагающему в качестве их наименования небольшую группу теорий, которые, в конце кон­цов, могут и должны быть снова признаны замаскированным мифом ранней эпохи, а также сведены к ряду характерных образных черт, обладающих, впрочем, физиогномическим значением. Эта конвергенция не была замече­на, так как со времен Канта и, собственно, уже с Лейбница ни один ученый не владел уже совокупной проблематикой всех точных наук...

... Цикл западного природопознания завершается. Глубоким скептициз­мом этих последних прозрений дух снова соединяется с формами раннеготической религиозности. Неорганический, познанный, раскромсанный ок­ружающий мир, мир – как - природа, как система, углубился до чистой сферы функциональных чисел. Мы признали число за один из исконнейших сим­волов каждой культуры, и отсюда явствует, что путь к чистому числу есть воз­вращение бодрствования к собственной своей тайне, откровение его соб­ственной формальной необходимости. С достижением цели обнаруживает­ся, наконец, чудовищное, становящееся все более внечувственным, все бо­лее прозрачным сплетение, обволакивающее все естествознание: это не что иное, как внутренняя структура лингвистически стесненного понимания, по­лагающего, что оно победило видимость и отслоило от нее «истину». Но под этим сплетением вновь обнаруживается древнейшее и глубочайшее, миф, не­посредственное становление, сама жизнь. Чем менее антропоморфным мнит себя исследование природы, тем больше является оно таковым. Оно посте­пенно устраняет отдельные человеческие черты из картины природы, чтобы в конце концов в качестве мнимо чистой природы возобладать самой чело­вечностью, в чистом и цельном виде...»

Кое в чем, конечно, взгляды обоих мыслителей расходятся. Но это объясняется, главным образом, тем, что они идут к проблеме с разных сторон: Флоренский - от религии, от Бога, Шпенглер - от истории, от куль­туры. Но в главном они на удивление солидарны: миф, лежащий в основа­нии новоевропейской («возрожденческой» - по Флоренскому, «фаустовс­кой» - по Шпенглеру) культуры, себя исчерпал, и потому культура вступи­ла в полосу кризисов, которая закончится ее крушением; наблюдаемое раз­витие культуры - это лишь инерция, заданная первоначальным мифом; пройдет несколько поколений (Флоренский), «двести лет научных оргий»' (Шпенглер), и культура рухнет, погребая под своими обломками научный способ природопознания; оставшиеся после ее гибели абстрактные поня­тия превратятся в «пустые» формы, открытые для наполнения их новым мифологическим содержанием. И такое наполнение уже происходит: это -разрабатываемый сегодня, но предсказанный и, по существу, сформулиро­ванный обоими мыслителями пятью-шестью десятилетиями раньше, прин­цип антропности, кладущий начало новому мифу, способному, быть может, породить новую культуру. В качестве этапа, ведущего к антропоморфизации науки, и Флоренский, и Шпенглер предусматривают - за несколько деся­тилетий до осознания этого факта научной общественностью - интеграцию («конвергенцию») научных знаний. (с. 196 – 200).