В.В. Морозова этика и правовая культура кланового общества с точки зрения юридического либертаризма (на примере традиционной культуры горной шотландии в период до второй половины XVIII столетия)

Клановое общество – архаизм или альтернатива?

В силу объективных причин европейские либеральные – и либертарные – ценности постсоветскому читателю представляются, как правило, неким «кодексом чести» великого и ужасного Мирового Правительства, чья конечная цель – обратить планету в мировой «Макдоналдс». Однако даже и признавая их универсальность, общественное мнение порой совершает другую ошибку – расценивая как правовое и свободное лишь то общество, которое сходно с его собственным.

Традиционализм не случайно был спешно поднят на щит Эволой, Шмиттом и их последователями. Презрительная опаска, с которой тогдашний европейский либерализм склонен был в массе своей взирать на традиционные общества и социокультурные анклавы, помогла произвести ловкую подмену понятий и оставить колоссальный пласт материала для правового и политологического анализа нетронутым на много десятилетий. Однако в конце двадцатого – начале двадцать первого столетия, в связи с резко возросшим количеством межкультурных конфликтов, постепенно стало укореняться понимание не только того, что многополярный мир означает множество взаимодействующих обществ, но и того, что несоответствие того или иного общества классическим западноевропейским представлениям о правовом и свободном вовсе не обязательно означает отсутствие в таком обществе права в его либертарном понимании.

Конечно же, говоря о таком варианте социума, как общество клановое, было бы уместно вспомнить традиции и баскские, и корсиканские, и современных кавказских народов. Однако автору хотелось бы повести рассказ на примере традиционного уклада шотландских гэлов, как наиболее ему знакомого.

Клан: историческая мифология

Из всех оседлых западноевропейских народов ирландцы и шотландские горцы, пожалуй, раньше и серьезнее всех пострадали от направленного этноцида и репрессий против традиционного уклада. Однако лишь шотландцам пришлось понести поистине сокрушительный удар, нанесенный сначала беллетристикой девятнадцатого столетия, а затем и массовой культурой двадцатого. Удобный образ европейского «благородного дикаря», со всеми присущими оному по Киплингу добродетелями и пороками, прочно подменил собой историческую правду и вполне отвечал расхожей идее «единого истинного пути» развития и универсализма политико-правовых трактовок. Представление о гэльской культуре как о красочном наборе примитивно-племенных концепций и бродячих сюжетов, а о традиционном горском образе жизни – как о некой «разбойничьей» вольнице, соответствовало пониманию права исключительно как формально выраженной воли государства. Выработанные веками живые либертарные концепции фактически низводились до уровня псевдомедиевистской экзотики.

Согласно наиболее популярной в исторической науке позиции, насильственная трансформация шотландской клановой системы совершилась вместе с этноцидом 1746–1750-х гг. и «чистками» конца того же столетия. Проводилась она путем истребления прежних клановых вождей и гэльской интеллигенции и насильственной заменой их в существовавших контрактах проанглийски настроенными акторами. Однако тщательное исследование источников показывает, что кампания по разрушению и дискредитации кланового общества наряду с гэльской культурой как таковой началась задолго до унии 1707 года.

Прежде всего, вплоть до XVIII века гэлы в принципе не воспринимались европейцами как шотландцы, а считались ирландцами и, соответственно, чем-то вроде перегринов в собственной стране. Опасливая неприязнь, с которой равнинные шотландцы относились к горцам, уравновешивалась презрительным отношением последних к трусливым, предубежденным и продажным, по их мнению, жителям равнин. С пятнадцатого века – когда знать окончательно перешла на англошотландский диалект, а столица была перенесена в Эдинбург – это привело жесткой взаимной изоляции, тесно сопряженной к тому же и с перманентными конфликтами короны с сепаратистски настроенными кланами.

Так, «Комиссия Огня и Меча», при Якове V Шотландском истребляла особо беспокойные семейства путем тонкой игры на струнах межклановых конфликтов. Именно она вынудила большую часть МакИнтошей из Конфедерации Хаттан покинуть центральный Хайленд и бежать на Острова и в Норвегию. Но деятельность «Комиссии» была лишь наиболее ярким примером решения короной «горского вопроса». Немалую роль сыграла в том и личность короля – вспыльчивого, прямолинейного и склонного решать ferro ignique вопросы как внешней, так и внутренней политики.

Историк Джордж Бьюкенен, приставленный обучать будущего Якова VI, высоко оценивал аскетизм и воинскую доблесть гэлов. Однако он разделял, тем не менее, общеевропейский взгляд на них как на народ дикий и волею Божьей неспособный ни к созидательному труду, ни к какому бы то ни было вообще развитию. В полной мере восприняв мнение наставника, юный король объявил горцев, упорствовавших в сохранении кланового уклада, врагами короны и, поделив своих номинальных соотечественников на «более и менее цивилизованных», взялся за «вразумление» последних в прямо-таки промышленных масштабах. Так, «Статуты Ионы», выданные на подпись наиболее видным гэльским вождям в 1609 году в обмен на жизнь и свободу, в числе прочих вновь налагаемых обязанностей по «цивилизации» горцев (таких, как сократить численность своей вооруженной свиты и вообще обучающихся военному искусству членов клана; изъять у сокланников, сдать казне и впредь не хранить огнестрельное оружие; вылавливать и выдавать преследуемых властями лиц), включали в себя и положения «культурологического» характера. Так, главам кланов вменялось в обязанность всячески пресекать деятельность бардов, а также обучать старших сыновей и дочерей в Лоуленде или в Англии под угрозой лишения всей ветви права наследовать титул вождя⁰. Акт об Образовании 1616 года также провозглашает «повсеместное насаждение общепонятного английского языка, и предание ирландского (здесь – шотландского гэльского – прим. авт.) наречия забвению и истреблению как первопричины варварства и дикости меж населяющих Горы и Острова» ⁰. Таким образом, этноцид 1746-го и последующих годов лишь довершил начатое прежде, надолго потопив в крови столь пугавший «цивилизованную» Европу «дикий и варварский» уклад.

Впоследствии сэр Вальтер Скотт подробно разъяснил европейцам (а Голливуд не раз повторил его слова), что именно было уничтожено в битве при Драммосси-Муре. Погибло общество яркое и романтическое, но анахроническое и нежизнеспособное; поднявшее на щит воинственность, произвол и лихую разбойничью вольницу; построенное на слепом почитании надменных вождей и отвергающее всякую ценность науки и изящных искусств. Примерно то же с деланными восторгами скажет и николаевская знать о горцах Кавказа; с той же снисходительно-теплой усмешкой взглянет и мистер Киплинг на африканских «благородных дикарей» – зулусов. Но чем же на самом деле были – и до известной степени и остаются – шотландские кланы? Попробуем ответить на этот вопрос с точки зрения юридического либерализма.

Клан и личность

Итак, что же такое клан? Формально это группа людей либо целых родов, ведущих свое происхождение от одного предка (зачастую – мифического) и определяющих себя на этом основании как некое единство. Однако то, что при обычном положении дел из заурядной родовой общины превращается в заурядную соседскую и далее вплоть до «классического» государственного устройства, в случае с клановой системой продолжает оставаться базисом внутренней организации сообщества. Таким образом, неизбежно формируются особая идентичность, особая концепция собственности, а также специфический взгляд на право и разрешение внутриклановых конфликтов. Осуществление публичной власти в клане также не может происходить по образцу, установленному для племенной или государственной структуры ввиду реципрокного и личностного характера связи сокланников друг с другом и с кланом как субъектом публичного права. Таким образом, либертарный minimum minimorum – а именно личная свобода, собственность и защищаемая безопасность⁰ – неизбежно испытывает на себе влияние клановой специфики и приобретает формы оригинальные и зачастую неочевидные. И – не исчезает ли он вовсе?..

Рассмотрим же эту проблему путем пошагового анализа.

Итак, во-первых, как соотносится статус члена клана с личной свободой субъекта, какие предоставляет ему права и накладывает ограничения по сравнению с «автономным» существованием? Прежде всего, членство в клане неверно рассматривается многими писателями (в особенности английскими) как некий аналог гражданства, а именно как нечто, определяющее правосубъектность лица в контексте и благодаря его тесной правовой связи с тем или иным публичным субъектом. На самом же деле членство в клане не есть некое «формирование» правового статуса лица «со стороны» (будь то результат отношений, de facto сложившийся в процессе взаимодействия между субъектами обмена, или же результат властного акта). Членство в клане – такая же неотъемлемая часть лица per se, как рост, вес, цвет глаз, имя, таланты или нрав. Это не есть некое дополнительное право или дополнительная обязанность, а скорее средство и способ осуществления естественных субъективных прав, которыми индивид обладает с момента своего рождения.

Укажем сразу, что мы не оговорились и не допустили анахронизма. В традиционном гэльском праве лицо наделялось правосубъектностью именно с рождения, а вместо единого возраста совершеннолетия существовало несколько дифференцированных пороговых возрастных и экономических значений, по достижении которого с индивида можно было требовать исполнения тех или иных обязанностей. Так, участвовать в военных действиях с оружием в руках обязан был каждый член клана мужского пола в возрасте от четырнадцати лет до семидесяти. По достижении семидесяти лет он лишь имел почетное право отправиться на поле боя добровольно, на свой страх и риск. Обязанности этой корреспондировало право с шести до восемнадцати лет проходить школу военного мастерства при дворе вождя. Женщины также имели право добровольно принять участие в походе. Заметим к слову, что история как кельтской древности, так и Нового времени знает примеры не только пользования этой возможностью в целях оказания помощи раненым или оказания последних почестей телам убитых, но и женского командования в бою. Так, Джин Камерон, сестра Дональда Камерона из Лохиэля, привела в 1745 году на помощь мятежному принцу-регенту Карлу-Эдуарду Стюарту пятьсот человек из своего клана⁰; тем же прославилась и леди Анна Фаркухарсон из клана МакИнтош⁰; а леди Бут в ходе тех же событий лично командовала осадой собственного замка, занятого англичанами, и собственноручно совершила первый пушечный выстрел.

Брачным же возрастом вообще по Шотландии теоретически считался двенадцатилетний – для женщин, и четырнадцатилетний – для мужчин. Однако гэльское семейное право, не зная разводов и алиментов, предписывало браку быть хорошо обдуманным и для того заключаться а) как можно позже, б) с обязательным условием нахождения у мужа в собственности достаточных для содержания жены средств (обычно – хотя бы жилища, а в идеале – еще и нескольких голов скота), и в) с непременным и жесточайшим требованием взаимного согласия. Для того, чтобы гарантировать соблюдение этого последнего требования, традиция даже отказывала брачующимся в каких-либо ритуалах сватовства, столь обычных у других народов. До момента заключения брака о нем не должен был знать никто, кроме жениха, невесты, родителей невесты и свидетелей приносимой клятвы (каковая приватность, впрочем, с лихвой искупалась многодневным пиром постфактум). Приносимая при двух свидетелях брачная клятва заменяла, а не дополняла венчание. Стороны также имели право заключить «пробный брак» на год и один день, при непродолжении признававшийся не заключавшимся; однако произнесение клятвы по полной форме отрезало всякий путь назад при жизни супруга. Требование bene placito было столь суровым, что в тех случаях, когда невеста просто-напросто похищалась и согласие так или иначе удавалось у нее вырвать, она могла в разумный срок после фактического заключения брака сослаться на отсутствие подлинного согласия, и быть в итоге возвращена в собственный клан, считаясь по-прежнему девицей.

Презумпция априорного формального равенства прав всякого человеческого существа распространялась не только на гэлов. Здесь мы видим существенное отличие шотландского кельтского права от ирландского, разделявшего с римским институт клиентелы⁰. Требовать кланового правосудия на равных с членом клана условиях и по тем же нормам мог всякий, считавший, что сущность спорного правоотношения требует рассмотрения его клановым судом.

В частности, описывается прецедент (к сожалению, не датированный точно, но имевший место быть после 1660 года) обращения женщины с Равнин к суду вождя неназванного клана в связи с убийством ее мужа двумя горцами. По обсуждении дела с советом старейшин рода, вождь вынес решение о присуждении ей компенсации за смерть кормильца в размере, какой присудил бы и собственной сокланнице. Следует отметить, впрочем, что ответственность дифференцировалась в зависимости от обстоятельств дела. Так, член непосредственного окружения вождя, исполнявший публично-правовые функции, платил больший штраф за оскорбление, нежели простой горец, поскольку на протяжении всей своей жизни он считался находящимся «при исполнении служебных обязанностей».

Права члена клана, в сущности, не отделялись теорией гэльского права от прав клана как такового. Соответственно, и ограничение индивидуальных прав и свобод в интересах клана полагалось юридическим абсурдом. Воспринимаясь как неотъемлемое личное свойство определенного круга субъектов, принадлежность к тому или иному роду означала прежде всего тождественность самому себе, а благо рода не отграничивалось от блага индивида. От этатистской юридической фикции «государственного» или «национального» интереса здесь можно видеть то существенное отличие, что интерес клана, к которому принадлежал индивид, действительно всегда являлся прямым частным интересом индивида. Военные действия в интересах клана трактовались как личная вражда либо самозащита. То, что мы с большой натяжкой можем описать как «внутриклановое налогообложение», также воспринималось прежде всего как своеобразное возмездное размещение собственных средств, с неотъемлемой возможностью проследить их дальнейшую судьбу и воспользоваться обеспеченными ими благами. (Впрочем, сложная концепция клановой собственности будет рассмотрена ниже.)

Само собой, такое положение дел могло сложиться лишь в результате сочетания специфических условий. Клановая система вообще характерна для народов горных или проживающих в иной труднодоступной местности. Жизненная необходимость в общности и взаимной поддержке, помноженная на невозможность сравнительно легко сменить место «оседлой» жизни, стимулировала два важных социальных фактора. Первым из них было долговременное компактное проживание потомков того или иного родоначальника в том или ином регионе, а вторым превращение такого сообщества в многочисленный и естественный аналог того, что теоретики бунта второй половины XX столетия назовут «группами близости». Таким образом, мы видим перед собой общность, основанную не только и не столько на некой декларативной норме или иной юридической фикции, но на тесной эмоциональной связи. Большинство членов клана, как правило, прямо знало друг друга, и сохранение общей самоидентификации как подлинного, живого, значимого для каждого факта было приоритетным направлением внутриклановой политики. Так, вождю вменялось в обязанность организовывать регулярные собрания, совмещавшие в себе клановые празднества со съездами членов рода в исторический центр его земель с целью завязывания и возобновления личных знакомств.

Таким образом, правовое положение и формальное равенство а) членов клана между собой, б) членов одного клана с членами другого и в) членов клана с кланом как публичным субъектов вполне отвечает либертарной концепции формального равенства.

Клан и собственность

Что же до отношений собственности, то здесь шотландская клановая система представляла собой любопытный образец исключения из общеисторической закономерности.

Присвоение ресурсов обычно имеет место быть в обществах, не нуждающихся в постоянной взаимной поддержке и слаженных действиях для выживания. Как мы могли видеть выше, именно необходимость коллективного выживания определила развитие гэльского общества по принципу клановости. Однако присвоение ресурсов при том процветало, и взгляд на право частной собственности как на неотъемлемое право лица что на его имущество, что даже на его собственную жизнь пронизывал собой всю жизнь каждого гэла.

Даже вошедшие в историю грабительские рейды на Равнины трактовались в гэльском праве как своеобразная реституция за насильственный отъем плодородных равнинных земель, которые исторически принадлежали будущим горным кланам. Вообще же гэльское право, в силу традиционных связей кельтской Шотландии с Нормандией и Францией, инкорпорировало в себя не только нормы традиционного древнеирландского права, которым прямо наследовало, но и существенную долю римских концепций. Будучи наряду с Ирландией одним из академических центров Раннего Средневековья, кельтская Шотландия сохранила память об этом наследии и будучи вытесненной с зеленых равнин в ущелья и пустоши севера. Возможно, именно поэтому гэльское право несло в себе такое количество тонких юридических фикций, касавшихся проблем примирения между собой частной собственности членов клана, собственности клана как публичного образования и собственности и правового статуса вождя.

Dùthchas, дословно – «наследуемое», представлял собой собственность клана как простую совокупность имуществ каждого его члена. Именно dùthchas, как доказанная череда правомерной передачи собственности либо по наследству, либо в результате транзакций, являлся правовым основанием притязаний определенного клана на землю и ресурсы, входившие в пределы «наследуемого» его членами, и признавалось и охранялось свято (напомним еще раз, что грабительские рейды – и те преподносились исключительно как восстановление нарушенных в отношении dùthchas клана прав). Вождь, его окружение и военная элита клана рассматривались не как распорядители, а как хранители и защитники dùthchas в случае недостаточности усилий непосредственных собственников. В качестве компенсации за свои «услуги» они имели, в свою очередь, право на òighreachd – собственное держание, передававшееся по наследству в семье вождя и заключавшее в себе также и право на титул. Поскольку òighreachd являлся частью dùthchas, он, соответственно, служил объектом своеобразного сервитута: свободное распоряжение вождя своим держанием допускалось ровно до той поры, пока не заключало в себе шикану – а именно, пока итоги распоряжения òighreachd не наносили ущерба dùthchas.

Здесь следует отметить, что взаимоотношения вождя с сокланниками ни в коем случае не является вариантом полуправового феодального положения вещей, каковым их зачастую пытаются представить. Выплаты, в денежной либо – по большей части – в натуральной форме, осуществлявшиеся членами клана вождю, традиционно рассматривались сторонними хронистами как феодальные повинности и рента. В действительности же юридическая фикция ренты употреблялась при необходимости заключения интерлокального контракта. Внутриклановые отношения никогда не осуществлялись в категориях феодального держания, лорда, повинностей и ренты, поскольку земли, на которых проживали члены клана, принадлежали а) им и б) клану как совокупности их самих, а вовсе не предводителю. Соответственно, феодальные отношения просто не имели под собой никакого основания.

Выплаты эти de facto представляли собой клановый аналог налогообложения, и могли повышаться сверх установленного minimum minimorum лишь в чрезвычайных случаях. Связь вождя с сокланниками была экстерриториальной и относилась к личному, а не имущественному статуту. Сбор же взносов в ту часть òighreachd, в которых последний формировался за счет dùthchas, представлял собой не возмещение за право проживать на тех или иных землях, а нечто вроде общественного выкупа тех или иных ресурсов, необходимых для защиты и представительства клана.

Вождь, распоряжавшийся òighreachd из dùthchas в ущерб этому последнему и интересам либо клана, либо даже одного-единственного конкретного сокланника, мог быть либо временно отстранен от исполнения своих обязанностей, либо смещен окончательно. Он не лишался при этом личного имущества своего и своей семьи, но «представительская» часть òighreachd (к примеру, замок, служивший столицей клана) переходила к его преемнику. Само собой, каждый член клана имел право требовать у вождя и старейшин отчета о том, как именно используются внесенные им средства, и приобщиться к полученным с их помощью плодам. Сами же «клановые налоги» трактовались скорее как закрытое акционерное общество в масштабах рода, с филиалами-ветвями и управляющей организацией-вождем, по совместительству и мажоритарным акционером. Несовпадение òighreachd с пределами dùthchas служило предметом многочисленных тяжб и войн, и оттого всячески избегалось.

Эгалитарные изъятия из принципа «наследуемого» имелись, но были довольно немногочисленны. Так, по смерти члена клана, лучшее животное из принадлежавшего ему стада изымалось из наследства в «общественный фонд», откуда молодые пары могли получить довольствие на обзаведение хозяйством. Вдовы и сироты получали за счет публичной части òighreachd содержание в замке вождя; неимущие и пострадавшие от стихийных бедствий кормились из этого же источника.

Теперь, прежде чем перейти к описанию понятия и механизма осуществления публичной власти в клане, следует непременно сказать несколько слов о значении эквивалентного обмена в гэльском сообществе. Эквивалентный обмен и реципрокность (как и формальное равенство, прямо наследующее презумпции равенства последнего пастуха вождю как членам одной и той же, пусть и очень большой, семьи) имели здесь значение прямо-таки священное. Эквивалентность возводилась в культ; своеобразная внутриклановая «экономика дара», когда любая транзакция рассматривалась не как сделка, а как акт доброй воли, требовавший симметричного ответа во избежание бесчестья, попросту не могла бы функционировать без признания ее понятием первостепенной важности. Гэльское право обязывает вождя предоставлять гостеприимство неограниченному количеству лиц на неопределенный срок, но оно же запрещает брать с собой слишком большую свиту или задерживаться на дольше, чем того требует приведшее в замок дело. Рыбак не продает свою добычу кузнецу, а делится ею с братом по клану бескорыстно, но кузнец в свою очередь считает себя обязанным как можно скорее отдарить сокланника новым кинжалом. Дар должен быть строго равноценен: возмещая богатым подношением скромную услугу, мы как бы требуем от сокланника искупления ценности подарка дальнейшими услугами, а отвечая на бесценную помощь подношением скромным, показываем себя лишенными чувства клановой солидарности и достойными остракизма.

Гэльский остракизм, к слову, был не просто моральной санкцией, а серьезной санкцией юридической. Публичное поношение было официальным наказанием для дезертиров и мелких воришек, и если последние могли при желании обменять кару на телесное наказание, первым такое право не предоставлялось⁰. Тяжущийся правопреемник убитого вправе был требовать не казни убийцы, а выплаты ему компенсации. Так, некогда Равнины были скандализованы внешним цинизмом одного из таких решений, вместо повешения виновного предписавшего выдать вдове убитого запрошенную ей сумму. Логичный же гэльский ответ звучал так: не будучи членом клана и не включаясь в сложившуюся в нем систему правоотношений, она имеет полное право самостоятельно определять эквивалентную стоимость своего покойного мужа – будь то деньги за голову или жизнь за жизнь. Принципы реципрокности и эквивалентного обмена применялись в равной степени и в сфере межклановой дипломатии: обмен правильными и экономически выгодными «дарами» с представителями других кланов повышал не только богатство, но и социальный статус как рода в целом, так и семей дарителя и вождя.

Итак, со свободой и собственностью все более-менее понятно; но как же быть с безопасностью? Не столкнемся ли мы в лице клановой системы с многочисленными деспотическими квазигосударствами?.. Ответ на этот вопрос даст нам анализ механизма осуществления публичной власти в клане.

Клан, власть и безопасность

Итак, формальное равенство и имманентное чувство ценности индивида в клане (как равного среди равных и брата среди братьев) отнюдь не отменяло определенной внутриклановой иерархии, основывавшейся прежде всего на осуществлении индивидами различных социальных функций. Династический принцип действовал здесь вполне. Однако профессия предков хоть и поощряла, но вовсе не обязывала потомка непременно пойти по их стопам, потому оставалась возможность и для социальной мобильности. К тому же, во внешних сношениях клан представлял вождь, а для осуществление военной защиты dùthchas необходимы были не только собственно воины, но и определенные механизмы их мобилизации и организации. Таким образом, во главе клана стоял вождь, а если род был велик и делился на ветви, то каждую ветвь возглавлял предводитель – ex officio член совета танов при вожде. Право на титул передавалось по наследству вместе с имуществом семьи вождя, и традиционно сохранялось среди прямых потомков родоначальника клана.

Однако аналог феодального наследуемого владения или абсолютистского престолонаследия никогда не существовал в гэльском обществе. Право наследования титула означало лишь, что лицо становилось наиболее вероятным кандидатом на регалии вождя. Вместо концепции первородства действовала концепция избрания: из братьев, сыновей или внуков покойного предводителя совет танов (глав ветвей, отличившихся воинов и попросту старейших представителей клана) избирал наиболее подходящую, на их взгляд, кандидатуру и предлагал ее на одобрение роду.

Теоретически каждый, зарекомендовавший себя в битвах и науках, мог обойти более родовитых «номинантов» на титул и сделаться вождем. Точно так же и нерадивый вождь, злоупотребляющий своим положением, мог быть смещен по общему согласию и заменен победителем внеочередных «выборов». Следующую за вождем страту представляли собой duinhe-wassel’ы (обычно его дальние родственники и ближайшие помощники), чаще всего входившие в совет танов и обладавшие правом военного командования. Следом за ними по социальному статусу шли fear-taic, «помощники», занимавшиеся сбором взносов в òighreachd и бравшие себе установленную твердую сумму из собранного в качестве компенсации за труды и разъезды. Затем шли ceatharn, воинская элита, избравшая своим основным занятием вооруженную защиту клана, и, наконец, luchd-taighe. Таковыми считались прочие члены клана, которые были совершенно вольны в выборе занятий и образа жизни, но при том являлись постоянными членами кланового ополчения и прошли обучение как в военных «академиях» в столице клана, так и в рядах sluagh. Sluagh, мобильные вооруженные отряды, состояли как из сыновей танов и duinhe-wassel’ов, так и из любых других юных членов клана, желавших доказать свою доблесть и попасть в число ceatharn⁰. Именно sluagh и устраивавшиеся ими рейды на земли противников – spreidh – были основным каналом социальной мобильности для тех, кто не мог похвастаться поэтическим, музыкальным или иным специфическим талантом, но все же желал по возможности избавить себя от возни с животными, рыбацкой лодки и плуга. Некоторые писатели, впрочем, отождествляют ceatharn и sluagh; другие же, как Кристофер Томпсон, склонны выделять ceatharn именно как профессионалов⁰.

Вождь традиционно не вмешивался в дела сокланников до тех пор, пока его о том не просили – а именно покуда не обращались за правосудием, которое опять-таки осуществлялось не единолично. Предводитель исполнял функции председателя суда, который формировался из танов, а также из наиболее уважаемых и искушенных в ирландском праве и поэзии членов клана. Решение выносилось консенсусом. Процесс был всегда открытым и строго состязательным, суду запрещалось самостоятельно отыскивать либо предлагать к отысканию доказательства, однако за сторонами оставалось право не только представлять ему документы и приглашать свидетелей на свое усмотрение, но и спонтанно апеллировать к мнению присутствующих сокланников. Стороны, судьи и лица, участвующие в деле, приносили торжественную присягу на клинках своих кинжалов. Клятва эта считалась столь нерушимой, что даже во время гонений на гэльскую культуру правительственные инстанции требовали от горцев приносить именно ее вместо стандартной клятвы на Библии. Исполнение принятого решения обеспечивалось самими сторонами и документировалось клановыми хронистами. Ношение же оружия вплоть до карательных статутов 1746–47 годов признавалось неотъемлемым правом каждого вменяемого лица безотносительно пола, достатка и возраста.

Таким образом, minimum minimorum – свободу, собственность и безопасность – клановое общество вполне обеспечивало. Этика же его была совершенно персоноцентристской. Не индивид ценен, как частица клана, а клан существует и имеет значение как совокупность индивидов; личное достоинство первично, а свободное самостоятельное определение своих действий и решений стоит выше обязанности подчиняться писаному праву; возможно даже покинуть свой клан и сделаться членом другого, принеся присягу его вождю либо предводителю той ветви, в которую субъект желает вступить. Гэльская традиция знает различие между правом и законом и понятие неправового закона, но наряду с этим знает она и обязанность повиноваться правовому закону, и концепцию пределов свободы. Не признавая над собой никакой абсолютной власти, кроме власти Всевышнего, члены кланов в то же самое время строго блюли принцип pacta sunt servanda, постулируя его как основное начало человеческого общежития.

Священность для гэлов прав и свобод индивида проявлялась даже в отношении к смертной казни. Так, в архивах Тайного Совета при шотландских монархах отмечается, что казнивший убийцу по вынесенному судебному решению тем не менее сам считался виновным в преднамеренном убийстве. Поэтому в случае вынесения вердикта о смертной казни преступника не умерщвляли, а изгоняли из клана и оставляли на утесе посреди моря либо в заброшенной местности с тем, чтобы провидение само распорядилось его судьбой. Часть из наказанных таким образом все же выживала и выбиралась к людям, вливаясь в ряды «разбитого народа» – изгнанников, потомков мелких разрозненных ветвей погибших кланов и так далее; «разбитый» мог, впрочем, присоединиться к sluagh и присягнуть иному роду, вступив тем самым в его ряды.

Помимо всего прочего, клановое общество никогда не знало цензуры и религиозных войн (конфессиональные различия использовались исключительно как предлог для выяснения межклановых отношений). Каждый имел право сложить сатиру на собственного вождя, и сарказма поэта боялись больше, чем стрелы врага; никогда в горах не было ни охоты на ведьм, ни дискриминации по религиозному признаку. (Последняя жертва ведовских процессов погибла в Шотландии в Дорнохе в 1745 году, но Дорнох был бургом – анклавом англосаксонской культуры). В годы гражданских войн члены одного и того же клана могли свободно избрать себе противоположные стороны – единственным ограничительным фактором здесь было не драться напрямую против сокланников. Таким образом, публичная власть в клане несла прежде всего функцию оперативного хозяйственного управления переданными в таковое ресурсами, а также функцию арбитра при разрешении споров. Творческая, интеллектуальная и политическая свобода же никогда не объявлялась вне закона и не приносилась в жертву мифу «государственного интереса».

Клановая система с точки зрения юридического либертаризма

Какие же выводы можем мы сделать из вышеизложенного? Во-первых, принадлежность к тому или иному клану не есть насильственная атрибуция лицу определенного правового статуса, накладывающего на него юридические обязанности. В зависимости от ситуации членство в клане можно рассматривать либо как дистинктивный элемент личного статута индивида, либо как форму добровольной инкорпорации. И в том, и ином случае содержание термина clann (дословно, «семья», «дети») имеет четко выраженную персоноцентристскую трактовку.

Во-вторых, клановое общество – не значит господство обобществления. Формальное равенство членов клана не означает эгалитаризма в отношении собственности. Ресурсы присваиваются, но, в силу совпадения публичного и частного блага, могут управляться коллективно во имя индивидуального частного интереса.

В-третьих, сложная система дипломатических сношений и процессуальных норм вкупе с правом каждого свободно носить оружие разрушает миф о клановом обществе как обществе постоянных вооруженных конфликтов, произвола и беззакония. Защита интересов клана по общему правилу относится к компетенции особой профессиональной группы, доступ в которую открыт каждому и которая не обладает публичной властью.

Соответственно, клановая система не есть ни экзотический архаизм, ни разбойничья вольница, ни простое порождение специфических условий. Перед нами пример естественного и органичного развития общества в либертарном ключе – модель, столь же редкая, сколь драгоценная. Общество, сочетавшее себе индивидуальную свободу и достоинство как высшую ценность и реальный, а не мифический публичный интерес, не могло не вызвать недоверия в глазах политиков-этатистов. Именно потому миф о «благородных дикарях» и «принесении цивилизации и права на дикие границы» был так расхож что в 1746 году в Шотландии, что в XIX столетии – на Кавказе, что сейчас – во многих современных государствах. Однако наш долг не только как юристов, историков и публицистов, но и просто как свободных людей – видеть глубже предложенных государственнических стереотипов, и рассматривать каждое явление per se, вне ореола сложившихся суждений. Только изучая реальный исторический опыт существования либертарных и правовых по сути своей сообществ, мы сможем, применяя его к анализу текущих событий и правовых тенденций, преобразить к лучшему тот век, в котором живем сами.