2. Новый «политический застой». Усиления противоречий между властью и обществом.

Сменивший П.А. Столыпина на посту премьер-министра В.Н. Коковцев не имел собственной политической программы. Его главной целью было сохранить то немногое, в смысле подвижек в социально-экономическом развитии страны, что было достигнуто при его предшественнике. Что же касается более серьёзных преобразований в политической жизни российского общества, то политическое кредо нового премьер-министра определила его же беспримерная фраза: «Слава богу, господа, у нас нет парламента». Отсюда всё взаимодействие В.Н. Коковцева с Государственной думой свелось к постоянному лавированию между отдельными её фракциями без всяких конкретных обязательств со стороны правительства. В условиях усилившегося социального брожения в стране такая политическая линия была заранее бесплодной. В результате в оппозицию к существующему строю перешли прежде послушные ему октябристы, требуя расширения думских полномочий и обновление состава Государственного совета, который постоянно тормозил все подготовленные Думой законопроекты, что проявилось в предвыборной программе октябристской партии на выборах в IV Государственную думу.

Водоразделом в правительственной политике, ознаменовавшим переход от «просвещённого консерватизма» к застою и даже повороту вспять в преобразовательной деятельности стал 1912 г. Начался он забастовкой на Ленском золотом прииске, закончившейся расстрелом рабочей демонстрации. Негодование общественности на это событие достигло предела, когда министр внутренних дел А.А. Макаров заявил в Думе в ответ на депутатский запрос, что «так было и так будет впредь». Ответом на такое заявление стал подъём волны рабочего движения, приобретшего такой размах, что дало основание вождю большевиков В.И. Ленин заявить о переходе революционного настроения масс в революционный подъём масс¹. Либерал П.Б. Струве по этому поводу заметил: «Вернулось дооктябрьское отношение к правительству»². С этого времени рабочее движение год от года разрасталось, достигнув апогея к началу 1914 г., пока оно не было прервано начавшейся войной.

Казалось бы, прошедшие выборы в IV Государственную думу не привели к серьёзным изменениям её состава. «Правые» и либеральная оппозиция примерно поровну поделили депутатские места, но именно 1912-1914 гг. стали временем нарастания конфронтации Думы и правительства. Думская оппозиция призывала правительство «твёрдо и открыто выступить на путь осуществления начал Манифеста 17 октября и водворения строгой законности»³.

Убедившись в неудаче своего опыта взаимодействия с Думой, крайне правые круги в правительстве стали ратовать за возврат к неограниченному самодержавию путём серьёзного урезания полномочий единственного за всю историю России законодательного представительного учреждения. Повторялась известная из опыта других стран ситуация. Сначала власть отвергает саму возможность реформ, затем, побуждаемая политическим кризисом, идёт на частичное проведение этих реформ в жизнь, с тем, чтобы после стабилизации обстановки в стране вновь их свернуть. Нечто подобное происходило и в Российской империи накануне её крушения. Правительство, общество и страна в целом оказались в политическом тупике. Общество жаждало если не продолжения и углубления перемен в политическом строе России, то хотя бы сохранения добытых в ходе Первой русской революции уступок от самодержавия. Правительство же собиралось отнять то немногое, что народу у него удалось вырвать в 1905-1907 гг., и не замечало тревожных для него симптомов.

Один из них заключался в упадке право-монархической идеологии и ослаблении поддерживающих её политических сил. На этот период приходится как раз раскол в черносотенном лагере. «Нарастают снова для России тревожные дни и это нам показали Ленские события, говорилось на монархическом съезде в мае 1912 г. – Революция подготовляется снова, а готовы ли мы и что мы сделали для отпора натиска врага». Ни к чему они не были готовы, и повлиять на тревожное для них развитие событий никак не могли. «Союз русского народа» раскололся на три части по вопросу о том, принимать ли парламентские учреждения или же призвать вернуться к неограниченному самодержавию. Да и в народе угасал былой интерес к демагогическим и погромным лозунгам черносотенцев. Падала численность их организаций, и сокращался тираж их газет. Не удалось черносотенцам организовать широкие верноподданнические манифестации и к 100-летию Отечественной войны 1812 г. и к 300-летию дома Романовых. Им стало отказывать самое действенное прежде оружие – национальная нетерпимость и антисемитизм. Полным провалом для них закончилось невероятно раздутое «дело М. Бейлиса» по обвинению мелкого приказчика-еврея в ритуальном убийстве христианского мальчика. Несмотря на давление со стороны довольно влиятельных политических сил суд присяжных в ноябре 1913 года полностью оправдал М. Бейлиса. Разжечь очередную антисемитскую истерию в стране на этот раз не удалось.

Однако неспособность крайне правых привлечь на свою сторону широкие слои населения компенсировалась их огромным влиянием на внутреннюю политику правительства. Объектом их разнузданной критики стал премьер-министр В.Н. Коковцев, которого они обвиняли в «парламентаризме», заигрывании с либералами и в неспособности «обуздать печать». Дело в том, что печать, раскрепощённая Манифестом от 17 октября 1905 г., усилила свои нападки на Г.Е. Распутина, который, по мнению общественности, приобрёл слишком большое влияние на царя и его семью. Николаю II это было очень неприятно, и он искренне не понимал, почему премьер-министр не может заставить прессу молчать. К тому же В.Н. Коковцев сам себя подставил, предложив во имя спасения престижа царской семьи отправить «святого старца» в Тобольск по месту его жительства. В результате в январе 1914 г. сам премьер-министр был отправлен в отставку. Причём, в царском рескрипте по этому поводу было сказано, что «новый курс правительства» в условиях экономического роста требует присутствия в правительстве «свежих людей».

Таким вот новым и свежим деятелем стал 75-летний И.Л. Горемыкин, который растерянно твердил: «Я напоминаю старую енотовую шубу, которая уложена в сундук и засыпана камфарою, и совершенно недоумеваю, зачем я понадобился»¹. А понадобился он именно по причине бесцветности своей фигуры и невозможности вследствие старческого бессилия что-либо самостоятельно предпринять. Налицо, таким образом, факт ликвидации всякой самостоятельности официального правительства и переход к личному характеру управления страной государем, направляемым придворной камарильей, ещё более реакционной, чем сам государь. Все советы царю со стороны его ближайшего окружения сводились к одному, к тому, что власть министров и Думы должна быть ограничена как можно большими пределами, ибо, в противном случае, они умаляют престиж царя.

В отличие от конституционной монархии в Германии, где исключительного право императора на издание законов оговаривалось тем, что он не может отменить конституцию, российский механизм власти и управления превратил конституционные ограничения власти монарха в фикцию. Не утрачивая своей авторитарной природы и не трансформируясь в правовое государство, царский режим становился лишь переходом к единоличной диктатуре, то есть готовил себе смену в виде военного диктатора или партийного вождя. С высот сегодняшнего дня понятно, что период т.н. «монархического конституционного конституционализма (имеется в виду сосуществование абсолютной монархии с представительным учреждением – Думой) на деле стал формой перехода к авторитарной власти – диктатуре вождистского типа. Причём, сама российская монархия была примером мнимого конституционализма, где политические и юридические западноевропейского монархического конституционализма были использованы для легитимации сугубо традиционалистского института – самодержавия. Как показало дальнейшее развитие событий, противоречие между конституционной формой и реальным политическим содержанием самодержавного режима оказались неразрешимым.