Ильин И.А. - Собрание сочинений в 10 т. - 1993-1999 / Ильин И.А. - Собрание сочинений в 10 т. - Т. 7. - 1998

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

большое «себе на уме»; и при всем том — в лице его всегда было что-то бабье: это бывают в деревнях такие умные и злые бабы, которые любят властвовать и которых никто не любит, а когда лицо Шаляпина к старости ссохлось и заморщинилось, то это выражение злой бабы стало преобладающим.

Ш<аляпин> сам знал это за собою и с неподражаемым юмором, повязавшись платочком, изображал безмолвную сцену: старая баба молится в церкви на коленях и, поклонившись в землю, видит невдалеке двугривенный, оглядывается, боится, чтобы не перехватила соседка, подбирается к нему, прицеливается, хватает — оказывается, это плевок — и вместо невнятной молитвы она бормочет невнятные «чтоб тебе», «чтоб тебе». И при всем том — лицо часто вдохновенное, но всегда — недобрым, пристальным, хищным вдохновением, от которого зрителю часто жутко и никогда не умиленно. Добродушия Варламова, Давыдова, Москвина — нет и в помине.

Зоркий художник Коровин так передает свое первое впечатление от 1896 года: «Молодой человек, одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем — он походил на торговца финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную посуду, худой и очень высокий молодой человек... блондин, со светлыми ресницами серых глаз, глаза — строгие, острые; богатырское телосложение, сильные движения, во всем несколько разбойничья удаль. «Своей подвижностью, избытком энергии, множеством переживаний — веселье, кутежи, ссоры — он так себя утомлял, что потом засыпал на двадцать часов и разбудить его не было возможности. Особенностью его было также, что он мог постоянно есть. Остроумно передразнивал певцов русских и итальянских, изображая их движения, походку на сцене. Он совершенно точно подражал их пению. Эта тонкая карикатура была смешна»1'.

Даровитость его очень велика, что так характерно для рус<ского> человека. Не мог видеть карандаша, начинал рисовать карикатуры на кого попало и на чем попало. Сам гримировался и оставил ряд ценных советов по этому делу. Любил рисовать чертей, как-то особенно заво-

4 2 3

И. Л. ИЛЬИН

рачивая у них хвосты, причем сам держал язык высунутым набок. Покажет Серову, а тот ему: «А черта-то нету»16. Сам себя лепил из глины целые дни, смотря в зеркало, и лепил удачно. Мечтал о драме, пытался декламировать — то «Манфреда» в концерте; то «Скупого Рыцаря» — спец<иально> для Коровина в Большом театре наедине. Я сам слышал от него экспромтом на бис в концерте целое стихотворение Надсона; но успеха его декламация не имела, о драме он мечтал, но в драму не пошел — тут был предел его: он был создан не для разговорной простоты, а для оперного котурна17, для мернонасыщенного, скандируемого слова, для поэтически-выпева- емых чувств; и сам знал это — и однажды, коща ему из публики опять кричали: «Декламацию, декламацию», он не без лукавой шутливости, угомонив публику, ответил: «Зубастой щуке в мысль пришло — за кошачье приняться ремесло. А вы знаете, что после того вышло?» — погрозил пальцем и декламировать не стал.

Как истый русак, Шаляпин любил шутить, шалить, озорничать. Коровин рассказывает о целом ряде его проделок: то, обманывая публику, разыгрывает на пароходе купца-дровяника; то начнет в Эрмитаже варить яйца в шляпе - котел ке; то выпьет мужичью водку, дольет бутылку водой и следит за разочарованием прикладывающихся рабочих.

Шалости бывали не всегда остроумные, подчас каторжные: напр<имер>, Коровин, 137 — 138. Приятели отвечали ему тоже шутками и шалостями, продергивавшими его тяжелый характер — и Шаляпин на такие подшучивания отвечал обыкновенно обидчивостью или гневом (Коровин - 112 - ИЗ).

Однако с этим связаны все основные черты его характера. Ему была присуща особая фамильярность и грубоватость в общении с людьми, которым он импонировал или считал ниже себя. Тогда он быстро переходил на ты, с брудершафтом, который он пил без всякого основания, а то и без него — вдруг начнет тыкать (это

распространено в провинц<иальной> театр<альной> богеме)18.

Всякая неудача (на охоте, на бильярде, на репетиции) вызывала его гнев или прямо вспышку бешенства

424

ОНАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

игрубости. Он со всеми ссорился; в Мар<иинском> театре его терпеть не могли; почти все дирижеры и режиссеры

отказывались иметь с ним дело (в Москве он уживался только с Рахманиновым и с Авранеком19 в Имп<ераторской> опере)20.

Однако при встречах с большими артистами бывал

чрезвычайно любезен: он знал, как надо говорить с Садовской, с Мазини, с Римским-Корсаковым2'.

Когда кто-нибудь был нужен ему — он делался ласков. Гостеприимством и щедростью друзей пользовался

без конца. Но в долгу у них себя не считал. И друзьям в беде не помогал, будучи очень богат22. (Так, я знаю наверное, что Коровин в последние годы своей жизни в Париже нуждался, а Шаляпин мог отдавать по 600 ООО

фр. за письменный стол у антиквара; если бы Шаляпин хоть сколько-нибудь помог Коровину, Коровин, несомненно, упомянул бы об этом в своих воспоминаниях.) Всю жизнь Шаляпин повышал свои гонорары и все время жаловался, что его эксплуатируют и обирают.

Тут и ранняя бедность сказалась; и друг его Горький научил его по Марксу классовой борьбе с собственными меценатами (С. И. Мамонтов!); и Мазини напугал необеспеченной старостью; да и отец его смолоду отмечает его скупость.

Московские друзья его — натуры широкие, беспечные, щедрые — всегда шокировались, а Серов даже в лице темнел, когда Ш<аляпин> уговаривал их «не развращать народ начал ми» и немедленно начинал жаловаться на то, что Мамонтов (его благодетель) обирает его.

Душа его всю жизнь боялась бедности, жаждала богатства, не знала, что делать с нажитым богатством, и оставалась черства к чужой беде. Этому соответствовала жажда успеха и власти.

Замечательно, что ни для одного из своих коллег — оперных артистов, соперников по успеху, — ни для одного Шаляпин не нашел в своих воспоминаниях доброго слова или теплого чувства. Он никого не любил — и его никто не любил. Его почитали, им восхищались, его слушались. Но не любили. Он сам жалуется на это. Вот он заболел при большевиках. «И никто, никто — из друзей, из театра, никто не интересовался и не спрашивал,

425

И. Л. ИЛЬИН

как Шаляпин? Знали, что болен, и говорили: Шаляпин болен, — и каменное равнодушие. Ни помощи, ни привета, ни простого человеческого слова23. И, я подчеркну от себя, эта черствость совсем не была общим явлением при большевиках. Напротив!

Он пишет о Врубеле, о Серове как о своих друзьях. Но Врубель его терпеть не мог. Серов от него решительно отвернулся, сказавши только: «Нет, довольно с меня...» Его все больше и больше окружали люди раболепные. «Странные люди окружали Шаляпина, — пишет Коровин, — он мог над ними вдоволь издеваться, и из этих людей образовалась его свита, с которой он расправлялся круто. Шаляпин сказал, и плохо бывало тому, кто не соглашался с каким-либо его мнением. Отрицая самовластие, он сам был одержим самовластием. Когда он обедал дома, что случалось довольно редко, то семья его молчала за обедом, как набрав в рот воды»24.

Углубляться в это не стоит. Упомяну только еще, что Шаляпин чуть не всю жизнь дружил с Горьким; через него помогал большевикам деньгами и в 1905 году во время вооруженного восстания в Москве провел ночь с Горьким, Лениным и болып<евистским> комитетом, распевая им песни. Он сам пишет о себе: «моя бурлацкая натура, по разбойничьему характеру моему»25. И замечательно, что Шаляпин в своей книге посвятил самые лирические, теплые, прочувствованные слова никому иному, как именно Стеньке Разину, которого он называет «Царем-разбойником»26. И в душе его богема артистическая особым образом мешалась с богемой революционной и с замашками волжского бурлака.

Коровин прямо признается, что иной раз, глядя на Шаляпина, думал: «А страшновато, должно быть, не зная, кто он, встретиться в глухом месте с этаким молодцом со светлыми ресницами... В его огромном росте, сильных движениях, была некая разбойная удаль».

Любопытно отметить, что С. В. Рахманинов и К. С. Станиславский тоже большого роста, но о них никто не подумал бы что-нибудь такое.

Большевистское изъятие собственности охладило его. Эксплуатация возмутила его. А о том, как он из этого выпутался, может быть, узнает впоследствии потомство.

426

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

Те, кто всем этим интересуется, пусть читают книгу Коровина. А для нашей задачи мы добыли следующее. Перед нами русский самородок, богато одаренный, со страстною натурой, но лишенный культуры — ума, воли и вкуса; с тяжелым, властным и гневным характером; оглушенный своим успехом и лишенный того духовного величия, которое научает человека быть скромным в славе; как артист он чует художественно-религиозную глубину православного богослужения и способен вдохновенно петь молебен27; но как человек он не ведает ни нравственной, ни религиозной благодати христианства; и Бог для него — не более, чем «привычное нашему сознанию Высшее Существо»^8.

Шаляпиных было два: вдохновенный артист, реформатор русской оперы и буйный, некультурный, неблаговоспитанный малый — без веры, без доброты, без удержа; с хитростью, но без такта; когда нужно, с шармом; когда не нужно — то с черствостью и неблагодарностью; с презрением к менее даровитым, с нетерпимым отношением к чужому успеху.

Шаляпиных было два: один — напряженно, требовательно, чутко творящий искусство; другой — полуинтеллигент с чертами нувориша, поддевочный парень с темпераментом и замашками большевистского поэта Есенина; типичный для нашей революционной эпохи, как бы предварявший ее и помогавший ее наступлению человек с низов, взмывший наверх и не умеющий справиться с охватившим его головокружением; младший буревестник, родной брат своего старшего брата Горького; человек без миросозерцания; не доросший до самого себя как артиста; и не способный достойно понести в жизни бремя своего дарования и своего призвания.

4

Теперь обратимся к Шаляпину-артисту. И прежде всего его голос.

а) Голос Шаляпина необычайный. Иногда хочется сказать, что его голос был талантливее его самого. Это был действительно дар природы.

I. Диапазон его был не так велик: прекрасного, полного звучания всего две октавы; это был бас с тяготе ни-

427

И. Л. ИЛЬИН

ем к баритону; профундовых нот октавного характера у него не было совсем; уже на нижнем фа диез голос его звучал неполно; фа и ниже — у него не было никогда. Роли Сусанина, хана Кончака — были ему уже не по голосу; он должен был или брать низовую каденцию вверх или транспонировать; зато басо-баритональные верхние ноты были у него прежде удивительно свободны, красивы и легки — и фа, и фа диез; он подчас играл ими, перекидывая с верхнего ре на верхнее фа (как в Фаусте при появлении из-под земли), с тем чтобы прокатить через полторы октавы до нижнего ре; саль и саль диез были ему уже недоступны — Демона он должен был транспонировать и пел его всего один раз29.

То, что делало его голос единственным в своем роде — это его сила, его свобода, его точность, и главное, его тембр.

II. Сила шаляпинского голоса была необычайна; покрыть оркестр или хор не составляло для него затруднений. Это впечатление «грозной мощи» слушатели отмечали с первого выступления его30. Я слышал однажды в его исполнении «Пророка» Римского-Корсакова, в котором последние слова — «Бога глас... Восстань, пророк, и виждь, и внемли...» исполнял в унисон с ним хор басов из 25 человек; исполнение шло fortissimo; голос Шаляпина слышен был сквозь все; в каждом звуке слышалось отсутствие дна; Шаляпин знал это и, переняв у Мазини mezzo-voce, любил в самом piano и pianissimo показать это отсутствие глубинного дна в звуке.

III. К этому присоединялась свобода его голоса. Эта свобода поразила и пленила Савву Ив<ановича> Мамонтова с первого мига.

У слушателя всегда было чувство, что поющий Шаляпин нисколько не напрягается, не трудится, не старается: это была льющаяся простота потока, что-то естественное, беспрепятственное, само собою разумеющееся; слушая пение, мы всегда немного тревожимся за певца — выйдет ли у него, не забудет ли, не сорвется ли, не соврет ли; то же и с музыкантами. И это бессознательно нас напрягает, отвлекает от полноты художественного внимания и утомляет. У Шаляпина была такая естественная уверенность в пении, такая легкость, про-

428

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

стота и свобода, такая властная безошибочность (причем волнение эстрады, в котором он признается, слушателем совсем не замечалось!), что слушатель как-то мгновенно успокаивался, напряжение исчезало, обеспеченность мастерства успокаивала — и душа всецело уходила в преподносимое художественное содержание.

Пение лилось само, от обилия, от неисчерпаемости, с такою легкостью, с какою пианистический мастер играет труднейшие пассажи; получалось особое сочетание мощи и непроизвольной игры. Эта свобода и легкость, повидимому, были даны ему с самого начала и от природы; до Усатова31 он пел не учась; конечно, Усатов научил его «опирать на грудь», «упирать в зубы», «давать голос в маску», «не делать ключичного дыхания» и т. д. — всей технической премудрости пения; но, по-видимому, Шаляпину эта наука давалась очень легко: прекрасный орган его узнавал в этих правилах свою собственную приро- ду—к сам он до конца считал все это нетрудной азбукой певческого искусства.

IV. Замечательна была математическая точность его голоса: у Шаляпина не было в пении музыкально неточных, нечистых, двусмысленных звуков; он всегда брал то, точно то самое, чего хотела прихотливая кривая мелодии: и в септимном прыжке, и в форшлаге, и в хроматическом «восточном» движении персидского романса, и в сценическом крике, и в сценическом хохоте («Блоха», Мефистофель, Варлаам), и в затянувшемся фермато.

Эту математическую чистоту звука он не соблюл в последние годы жизни, когда стал петь с нажимом, с излишним, подчас надрывным подчеркиванием и даже еще хуже — с какими-то по-любительски распущенными подъездами, раскатами, затактными начинаниями, мычаниями и т. д.; тот, кто слышал Шаляпина в былые годы, горестно внимал ему под конец; а кто знает Шаляпина только за последние годы, тот с трудом вообразит себе его былое пение.

V. Главная красота его пения — в тембре его голоса. Этот тембр не был самым мягким из известных:

итальянские голоса, вроде Батгистини, бывали мягче, усладительнее, вкрадчивее, ласковее; тембр Шаляпина

429

И. Л. ИЛЬИН

суровее, строже; нисколько не изнеженный, свободный от слащавости; это был строгий и глубокий черный бархат; он не подкупал слушателя нежностью колорита, а брал его своей повелевающей властью; и тайна его пения, для которой доселе не найдены верные слова, состояла в двух способностях его голоса: это, во-первых, — способность включать трепет дыхания в даваемый звук, и

во-вторых, способность превращать строгий и глубокий черный бархат звука во всевозможные тончайшие и точнейшие оттенки чувства.

Шаляпин не просто пел, а дышал вам в душу своим звуком: в его массивном, до колокольное™ глубоком звуке трепетало дыхание, а в дыхании трепетала душа; его голос имел власть взять слушателя и довести его немедленно до суггестивной покорности; с тем, чтобы заставить его петь с собою, дышать с собою и трепетать с собою; дыхание и придыхание давало звуку жизнь; звук переставал быть звоном, а становился стоном; вы слышали в нем вздымающуюся и падающую, сгущающуюся и разрежающуюся линию чувства — и ваша душа плыла в нем и жила им; получался звук, предельно насыщенный одушевлением, повелительно охватывающим душу слушателя; это еще не одухотворенность звука, но вдохновенная одушевленность его; для одухотворенности нужно еще духовно значительное содержание и верная приспособленность звука к нему.

Наслушавшись Шаляпина, невольно вспоминаешь греческое учение о диафрагме: греки называли диафрагму <ppr|v и считали ее местонахождением человеческих чувствований; и вот, хочется сказать: движение этой диафрагмы — то вздыхающее, то трепещущее, то всхлипывающее, то застывающее, то распускающееся, то стремительное в толчке, то медлительное в смычковой длительности — вливает эти чувства в звук поющего артиста.

Отсюда у Шаляпина это единство душевного вздоха и поющего звука; когда он пел, то его страстная и бурная душа вздыхала звуками высшей выразительности и чрезвычайного разнообразия в оттенках.

VI. Именно этим объясняется выразительность его звука. Он умел особенно, по-шаляпински, лепить звук чувством — то сдавливая его рыданием, то наливая его

430

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

черным тяжелым металлом, то приглушая его до блеклости, то давая разлиться на просторе до полной ясности; мечтая звуком, томясь звуком, желая, грозя, дразня, вызывая, отчаиваясь, изнемогая; смеясь, иронизируя.

Чувство лилось через дыхание в звук, ежеминутно меняясь и совершая это с такою естественною простотою, что душа слушателя становилась покорной скрипкой в руках этого мастера; сам Шаляпин осознал эту тайну своего пения и называл ее интонацией вздоха, которую нельзя начертать никакими знаками ни на какой бумаге32.

«Математическая верность музыке, — пишет он, — и самый лучший голос мертвенны до тех пор, пока мате-

матика и звук не одухотворены чувством и воображением»33.

Он должен был бы сказать: «пока не одушевлены», ибо здесь до духа еще далеко, но он не умел различать душу и дух — и на этом впоследствии и сорвал свой артистический рост.

«Одно bel canto, — пишет он еще, — наводит на меня скуку». Его голос был от природы эмоционален, а эмоции его были страстны и властны34.

Замечательно при этом, что в жизни эмоции его были примитивны и инстинктивны, они не воспитывались и не облагораживались духовной жизнью человека; но по приказу композитора, по заказу музыки и пьесы, под диктовку пьесы и роли он мог вдохновением улавливать сложные чувства и тонкие движения души и добиваться их верного внедрения в звук и в жест.

Напрасно было бы думать, что это давалось ему так же легко, как выходило в исполнении. Он сам пишет: «Долгими и упорными усилиями достигал я совершенства в своей работе, бережными заботами укреплял я дарованные мне силы». «Я вообще не верю в одну спасительную силу таланта, без упорной работы. Выдохнется без нее самый большой талант»35.

Так он и научился владеть своим голосом. Вот его собственное указание: «звук должен умело и компактно опираться на дыхание и свободно двигаться»; «надо научиться водить дыханием по голосовым связкам, как смычком по струне»36.

431

И. Л. ИЛЬИН

«Вся сила пения — в правильности интонации, в окраске слова и фразы»37.

Эти интонации вздоха, эти эмоциональные окраски слова и фразы он искал иногда годами; годами он пел «Блоху» Мусоргского и оставался недоволен ею; и все вздыхал: «Моя любимая Блоха», — и наконец овладел ею. Он считал ее своим «chef d'oeuvre»38.

«Блоха» стала образчиком его выразительного мастерства. Вот как она у него звучала. (Диск. Перерыв.)

ВТОРОЙ ЧАС 1

Я пытался дать аналитическое описание шаляпинского голоса и рассказать вам, как рождался этот властно насыщенный чувством звук, как бы томящийся чувством и заставляющий вас томиться с ним.

Этот звук обладал способностью показывать настроение души как бы с наведением точного фокуса: вот так, когда смотришь в бинокль — и вдруг найдешь точку максимальной зоркости, или в фотографии, когда снимаешь фокус, или в волшебном фонаре — вдруг вся картина так выступит на полотне, как отлитая — так звук Шаляпина точно, выпукло, скульптурно чеканил передаваемое настроение души.

Ему стоило чуть-чуть сдавить звук и понизить его силу — и у зрителя сжималось сердце и острый холод шел по спине. Этот звук дышал, это дыхание трепетало, этот трепет вызывал ответный трепет у слушателя.

2

Замечательно, что эта точная скульптурная передача захватывала у него и дикцию: слова в его пении чеканились не только в величайшей ясности, но и в величайшей выразительности.

Гласные а, е, и, о, у, ы, я, ю имеют у него — каждая — множество различных фонетических толкований, в зависимости от выражаемого чувства. Это есть у всех у нас. Такова фонетическая способность русского языка. Шаляпин бессознательно уловил ее и использовал: откровенное а, гордое о, тяжелое у, упорное ы покорны

432