Ильин И.А. - Собрание сочинений в 10 т. - 1993-1999 / Ильин И.А. - Собрание сочинений в 10 т. - Т. 7. - 1998

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

Вера православного есть акт любви. Потом акт созерцания. Созерцающая же любовь есть совесть. Все остальное в православии — воля, мысль, дисциплина имеет значение вторичное и подчиненное. В этом главное различие. Отличие иоанновского духа не от павловского, а от не-иоанновского и противо-иоанновского.

Позвольте мне еще глубже разъяснить эту мысль. Католик унаследовал свой рел<игиозный> акт от

римской, древнеримской культуры, которая была культурою воли, юридической воли, властной воли, воли к господству над миром. И в то же время культурою мысли, не филос<офской> мысли, не разумной мысли, не созерцающей мысли, а мысли отвлеченной, рассудочной, ясной, трезвой, земной, эмпирической.

Римлянин дохрист<ианской> эпохи был человеком волевой власти, вооруженного господства, трезвой логики, прозаического организаторства. В общем — стихии земной и трезвой. Не стихии любви. Стихии юридически-государственной, стихии договора, авторитета, покорения; стихии не совестной; не созерцающей; не любовной. Элемент расчета и пользы, выгоды и кары, сделки и оружия преобладал здесь над всем и делал римлянина наподобие иудея существом жестоковыйным и к христианству до крайности не предрасположенным.

Этот акт — как нац<иональный> акт римского народа — влился иррационально в христиан римской нации, проник в католическую церковь, определил ее ментальность, и веру, и этику, и организацию. Все, что Шубарт говорит о т<ак> наз<ываемом> героически-прометеев- ском человеке, есть строй души древнего римлянина и римского католика. Католик верует тогда, когда он решит уверовать и начнет заставлять себе верить. Поэтому неверие — как акт злой воли — было для него всегда преступлением; отсюда наказания безбожников, инквизиция, костры, крест<овые> походы против еретиков и знаменитый трактат «Молот ведьм», написанный в 1487 году двумя инквизиторами — Генрихом Инститором и Яковом Шпренгером.

Эта книга, написанная по-латыни, но имеющаяся и на немецком языке, обнаруживает изумительную логику,

403

И. Л. ИЛЬИН

прекрасное знание Ветхого и Нового Завета, удивительную зоркость в клиническом описании женской истерии и дает систематическое наставление, как надлежит, какими нечеловеческими пытками и муками пытать от имени Христа и во славу Христа истерически больных женщин. Я готов признать, что она одна из самых цельных, страшных и безбожных книг, которые мне приходилось читать.

Этим актом воли и рассудка определяется и нравственное учение католицизма. С неподражаемым мастерством логики и знания оно изложено в моральных трактатах отцов-иезуитов: Санкеца, Васкеца, Сота, Toлета, Лессия, Алагона, Эскобара и Мендозы, Бузенбаума и других. Все случаи и положения жизненного конфликта предусмотрены здесь и разрешимы с точки зрения их допустимости, греховности и простительности. Здесь есть и ум, и логика, и опыт, и теологическое > образование. Но здесь нет ни сердца, ни живого созерцания, ни совести, а потому нет Христа и христианства. Здесь есть искусное разрешение лжи, коварства, порочности и предательства; здесь есть учение о том, что церковная цель оправдывает все и всяческие средства; но здесь нет ни любви, ни доброты, ни Божией благодати.

И когда, напр<имер>, у иезуита Алагоны я читаю дословно: «по повелению Божию можно убивать невинного, красть, развратничать, ибо Он есть господин жизни и смерти, и всего и потому должно исполнять его повеление», то мне остается только сообразить, что такое Божие якобы повеление не находимо в Свящ<енном> Писании, что оно может исходить только от непогрешимого с кафедры римского епископа, — и мне становится ясно, зачем был установлен догмат папской непогрешимости; и мне становится страшно за судьбу людей, приемлющих католичество.

Не судить мы хотим католиков. Себя мы должны судить. Но вот они сами выпустили книгу, которая прикровенно и отчетливо их судит.

Кризис современного > мира есть кризис прометеевского человека, воспитанного католицизмом. А потому это есть кризис католицизма. Что же звать нас, право-

404

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

славных, к этому кризису, когда у нас свой: у нас кризис воли — так уж оставьте нам вне кризиса хоть наше православное сердце.

А у Шубарта еще выходит так: из ложных источников почерпая сведения, он рассказывает о том, что большевики эволюционируют к русскости, т. е. к иоанновскому духу, так же как и католики, и видит синтез грядущего: русский человек, перевоспитанный большевиками, вступит в синтез с ними, обратится к католицизму и, оставаясь русским и православным, поведет человечество к новой эре иоанновского человечества и Духа Святого — упаси Боже!

Нет. Иное строение религиозного акта в Православии, иной путь Православной Церкви, иной путь России.

4

Вот как возникло наше национальное> своеобразие. Но своеобразие не есть еще самосознание, а наше национальное > самосознание возникло сравнительно поздно и начало более или менее зрело выговариваться только в XIX веке.

Долгое время русский народ, как и все другие народы, просто жил да был — строя, хозяйствуя, торгуя и воюя. Самочувствие народное просыпается от столкновения с другими народами, и притом сначала в форме заимствования: «а, ты другой, и у тебя кое-что лучше, надо перенять», а потом в форме обособления: «да, ты другой, и мне твое не нравится, не подходит, ты чужой, и я останусь сам собой».

Так было и с нами. Наши первые столкновения были с:

I.греками — и это кончилось принятием православия

иусвоением в его далеко не византийских формах (Шубарт как католик зря — по незнанию — говорит о византийскости русского православия — он не знает Византию);

II.варягами — и это кончилось призванием Рюрика, отнюдь не норманна, как доселе думают многие, а западного прибалтийского славянина;

III. кочевниками — и это кончилось борьбою с татарами, татарским игом и объединением России;

IV. немцами и шведами в Прибалтике; V. литовцами и поляками на Западе.

405

И. Л. ИЛЬИН

При всех этих столкновениях русские, как и другие народы, если имели успех, то легко заимствовали нужное им, а если терпели поражение, то отвертывались, замыкались и обособлялись — и лишь потом, впоследствии, начинали учиться.

Все это дало нам ощущение того, что в главном мы иные, а главным мы считали веру и все, что ею вызывается к жизни — обряд, семейный уклад, власть, праздники, быт, нац<иональное> одеяние, ибо у нас все связалось с верою, все стало знаком веры (от длинных одеяний и истовой внешности до суда и наказания; от бороды и шапки до крестного знамения и целования креста государю; от поста до неупотребления табака; от нищелюбия до замкнутой жизни женщин).

К XV веку наше самочувствие сложилось окончательно. Я говорю пока только о самочувствии, а не о самосознании, ибо <это> не одно и то же. Много бывает в личном и национальном укладе такого иррационального, что в сознание еще не входит и в словах не выговаривается. Ибо самосознание есть разумение закона своей жизни, а это дается народам не сразу, поздно и нелегко.

Мы — народ, хранящий единственную верную веру, живущий ею и призванный соблюсти ее до Второго Пришествия Спасителя; родина наша, Россия, — страна верного народа; цари наши — правоверные и благоверные; Церковь наша — святая, соборная, апостольская; войны наши — за правую веру, не чтобы навязать ее другим, а чтобы у нас ее не отняли. Перенимать у других нам ничего нельзя. Смешиваться с другими — грех. Меняться — не в чем.

Мы не презирали и не ненавидели другие народы, а только отделялись, чуждались, любопытствовали и жалели. Мы пускали иностранцев к себе. Но поселяли их за чертой города — в «немецкой», т. е. попросту «иностранной слободе»*. Они бывали и в Москве, но только до темноты. Ночевать и ходить по Москве им запрещалось. Как только темнело, стража окликала их: «Иностранец,

Называвшейся в просторечии «Кокуй».

406

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

пошел в свою слободу» или по-тогдашнему: «Эй, фрязин, шиш на Ко куй».

Уже Иоанн Грозный понимал, что надо кое-чему учиться у других. Борис Годунов мечтал основать в Москве не то академию, не то университет. Лжедмитрий хотел, конечно, чтобы это была иезуитская высшая школа. Учение началось при Алексее Михайловиче, но исподволь, в мягких формах, чтобы не шокировать народного самочувствия, ибо народное самочувствие считало, что правоверному нечего учиться (чему бы то ни было у еретиков и басурман).

5

Петру Великому пришлось вломиться в это неверное и вредное самочувствие и заставить учиться необходимому. Есть люди, доселе осуждающие за это Петра. Но Петр своим орлиным взором понял, что народ, отставший в цивилизации, технике и в культуре знания и сознания, будет завоеван и порабощен и не отстоит свою правую веру. Поэтому он увидел необходимость отличить существенное и священное от несущественного, несвященного, земного — техники, хозяйства и внешнего быта.

Он понял, что надо вернуть земное земле, ибо вера Христова не узаконивает отсталых форм хозяйства, быта и государственности. Он понял, что русский народ преувеличил компетенцию своей веры и недооценивает творческой силы христианства: православие не может санкционировать такой строй и такой бьгг, которые погубят и строй, и быт, и веру.

Петр Великий извлек уроки из татарского ига и из войн с поляками, немцами и шведами: Запад бил нас нашею отсталостью, а мы считали, что наша отсталость есть нечто правоверное, православное и священ- но-обязательное. Поэтому Петр, который сам был глубоко верующим человеком и знатоком православного богослужения, секуляризовал нас, т. е. внес светский дух в те стороны жизни, которые в своих формах и задачах не предусматриваются верою, — но старался сохранить веру и ее требования во всем, что касалось дела души и духа.

407

а. л. ильин

Он был уверен, что христианство должно быть свободным от внешних сторон жизни и не делать себе догмата из них; и еще, что сильная и живая вера проработает, и осмыслит, и облагородит новые формы жизни, быта и хозяйства.

Небесное и земное разделились в русском самочувствии: русское самочувствие проснулось, и началась эпоха русского самосознания. Старообрядцы не приняли этого раздела и стали верными хранителями русского самочувствия во всей его наивности, целостности и беспомощной притязательности; это было трогательно и даже полезно не потому, что старообрядчество церковно право, а потому, что оно душевно-целостно, духовно-консервативно и нравственно блюдет верность наивно утверждаемой святыне.

России и русскому духу предстоял новый путь: различить в культурном творчестве церковное и религиозное, открыть себе доступ к светской цивилизации и светской культуре и внести дух религиозный, христианский, иоанновский в создание своей светской цивилизации и светской культуры.

Ибо церковь и религиозность не одно и то же: церковь есть зиждительница, хранительница, концентрат религии и веры, но церковь не есть все во всем: она не поглощает государства, науки, искусства, хозяйства, семьи и быта, не поглощает, не может поглощать и не должна пытаться сделать это. Церковь не есть начало тоталитарное и всевластное.

Православие чуждо теократическим, т. е. экклезиократическим идеалам (оно не признает церковновластия и право в этом). Православная церковь учит, святит, благодатствует и, если нужно, обличает, но не властвует, не цензурирует, не карает светскими наказаниями. Она может отлучить, но она не давит и не казнит. Ее авторитет свободен и основан на качестве ее учения, ее веры, ее дел, но он не ведает ссылки и костра. Ее авторитет есть авторитет откровения и любви. Она может и хочет вести только качеством, а не регламентацией жизни.

6

И вот два века после Петра означены в истории России этим приступом к созданию новой христианаси-иоан-

4 0 8

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

новской, но не церковно-водимой культуры; Россия должна была утвердить свой новый, христиански-иоанновский

творческий акт во всех областях светской культуры — в

имевшей зародиться русской светской науке, в имевшем возникнуть русском светском искусстве, в имевшем сложиться новом укладе русской светской (личной и общественной) жизни и нравственности, в новом светском укладе права, правосознания, правопорядка и государственности, в новом укладе русского частного и общественного хозяйства.

Церковь оставалась матерью выросших детей — детей, ушедших на свободу дела и труда, но не ушедших духом и волею из ее сияния и обаяния, — матерью-хра- нительницей Ев<ангельского> духа и любви; матерью- советницею и обличительницею; лш/яерью-воспитатель- ницею, лоном очищения, покаяния и умудрения; вечною матерью — приемлющею новорожденного'и молящеюся за почившего.

И вот судьба России, ее призвание, ее национальная идея, ее культура и определились этим заданием: создать

новую восточнохристианскую культуру, новую русско-на- циональную творческую идею и новое русско-национальное самосознание.

Русская светская наука началась в XVIII веке с гениального русского ученого Мих<аила> Вас<ильевича> Ломоносова, сразу опередившего своими естественноисторич<ескими> открытиями западных ученых (с ним связано основание первого и старейшего Моск<овского> университета). Русское светское искусство начал в XVIII веке гениальный русский скульптор Федот Шубин, сразу показавший духовную и техническую зрелость русского мастерства. Ал<ександр> Вас<ильевич> Суворов в своей «Науке побеждать», в своем командовании и походах развернул впервые идею русского национального > православного воинского воспитания, где каждый солдат признавался живою творческою личностью с бессмертною душою и нравственным характером, воином Христовым. Русскую светскую поэзию вознесли на высоту Державин, Пушкин и его современники. Русскую светскую живопись — Боровиковский, Венецианов и Tpoпинин. Сперанский означил новую эпоху русского право-

409

И. Л. ИЛЬИН

сознания. И начался культурный расцвет России в XIX веке.

Этот культурный расцвет вступал в новую, особо плодотворную фазу в начале XX века, когда он был прерван войною и революцией. Русская интеллигенция, воспитанная в первой половине XIX века Жуковским, Пушкиным и Гоголем, переданная с рук на руки Тургеневу, Гончарову и Достоевскому, научившаяся лояльности и свободолюбию, совершила вместе с императором Ал<ександром> II великие освободительные реформы — и поколебалась. Она вступила на путь политического рацикализма и нигилизма в 70-х и 80-х годах, допустила убить царя Освободителя, выработала традицию конспиративного подполья и подготовила революцию 1903 — 1905 годов. Но увидев перед собою укореняющееся народное представительство, великую реформу Столыпина и небывалый в России расцвет народного образования, науки и искусства, она как бы опомнилась, стала отходить от политического радикализма и обратилась в глубину.

Она открыла для себя православную икону, русский храм, русскую архитектуру, русский фольклор, она начала верно подходить к русскому нац<иональному> призванию и захотела освободить православную церковь от подчинения светской власти и возродить ее древнюю со- борно-патриаршую форму на место бюрократически-си- нодальной.

Следующие четверть века должны были прояснить ее горизонт окончательно и поставить перед нею две основные идеи, две нац<иональные> задачи великого размера, а именно:

a)Воспитание нового русского, творчески христианского характера и правосознания.

b)Создание новой светской русской культуры в духе иоанновского христианства.

Обе эти задачи были уже начаты разрешением, но еще не осознаны до конца. Оставалось осознать их, выговорить и начать планомерное осуществление. Война и революция сорвали это дело и отложили его, отсрочили его осуществление. Да, именно отсрочили. Ибо России нет другого пути. И она возьмется за это дело. Вечных

410

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПРИЗВАНИИ РОССИИ

революций не бывает. И строй, подрывающий в своих гражданах (сознательно и планомерно) веру и совесть, честь и правосознание, творческую инициативу и свободную лояльность, сам себе готовит провал.

7

Таков современный нам исторический момент. И как раз в этот миг выходит книга иностранца, открывшего мессианскую нац<иональную> мечту наших славянофилов, уверовавшего в нее и предлагающего нам осуществить ее под водительством католической церкви. Я оставлю в стороне это внутреннее противоречие — осуществить русскую миссию под водительством нерусской по духу иерархии, осуществить православную идею под руководством неправославной церкви, строить культуру сердца по указаниям организации, осуществившей за 2000 лет культуру не сердца.

Я хотел бы сейчас высказать несколько основных мыслей по существу этой реставрации русского мессианства, звучащей на немецком языке из нерусской души

иот нерусского человека.

Ярусский. Рожден в православии. Всю жизнь изучал историю, дух и создания моего народа. Люблю его. Горжусь тем, что я русский. И верю в светлое будущее России и ее народов. Но я не поддерживаю русской мессианской идеи и считаю пропаганду ее неверной и нежелательной. Под русской мессианской идеей я разумею идею о том, что русский дух выше всех остальных национальных духов и что Россия призвана духовно и религиозно спасти другие народы.

И вот что я имею сказать против этой идеи.

а) Пути и судьбы Провидения в истории человечества нам не открыты. Мы их не видим. Как будут ведомы западные и восточные народы в их грядущей истории — мы не знаем. Какие из них обречены к крушению и ничтожеству, а какие — к величию и спасению — неизвестно. И откуда придет к кому из них спасение — от нас скрыто. Что же это за наивное притязание — пророчествовать им и о них, о их путях и спасении? Откуда это дерзновение судьи? Откуда это уверенное подсказывание Богу? Откуда это ясновидение?

411

Н. Л. ИЛЬИН

Один за другим выступают на Западе пророчествующие публицисты: Чемберлен, граф Кайзерлинг, Шпенглер111, Шубарт. И все пророчествуют несогласно, и все прозревают неубедительно. Все говорят о Востоке и Западе — и ни один из них не знает Востока. Я же держусь того скромного мнения, что Господь знает и Восток, и Запад — и Ему ведомы наши испытания, наши муки, унижения, дары и недостоинства.

Ь) Мы, русские, не можем и не должны принимать от Запада настроения национальной гордыни, духовного империализма и религиозного шовинизма. Мы должны понимать и видеть, что самая идея русского национального мессианства содержит в себе превеликое самомнение и гордыню. Здесь есть нечто от национальной mania grandiosa112. Кто мы, чтобы спасать другие народы? Что мы — настолько уже совершенны и силь-

ли сами на ногах? Не лежим ли мы, как сказочный герой, разрубленный на куски, — и еще не прибежал наш серый волк, чтобы оживить нас мертвой и живой водой.

И если мы не готовы, и если мы только что пережили величайшее в истории национальное крушение — то что же мы за спасители? Или, не приложив ума к своей беде, будем, по пословице, разводить руками чужую беду? И что за забота о других — откуда это самомнительное посягание и горделивое учительство? Простительно было мечтать об этом сто лет тому назад прекраснодушным и наивным славянофилам: обороненные русскою государственностью, они не видели бездн истории. А мы их ныне знаем, ибо прошли через них и еще не вышли из них.

История учит нас, что народ выдумывает свои мессианские сны именно в период унижения. Но именно потому мы, русские, призваны сейчас к смирению и трезвению; к покаянному самоочищению — и опьяняющее вино шубартовских грез не должно бросаться нам в голову. И сладкий аромат его лести подобен первым газам войны: он дурманит, лишает нас скромности и трезвения и

4 1 2