Глава V

филдз в Вестминстере. Схватка могла продолжаться от восхода солнца

того времени, когда станут видны на небе первые звезды, но должна была

закончиться тотчас же, едва одна из сторон, сражавшихся с помощью дубин и щитов,

признает свое поражение, - для чего следовало пооизнести, как то предписывалось

еще Каролингскими капитуляриями11*, "ужасное слово" craven [сдаюсь]. Вся эта

церемония, по описанию Блэкстоуна, имела "a near resemblance to certain rural

athletic diversions"12 ["близкое сходство с некоторыми сельскими атлетическими

забавами"].

Если явный элемент игры присущ судебному поединку, так же как и

полностью фиктивной дуэли властителей, то это справедливо и для обычной дуэли,

что хорошо известно некоторым европейским народам вплоть до нашего времени.

Поруганная честь мстит за себя, прибегая к дуэли. Оба понятия: поруганной чести

и необходимого отмщения, -- наряду с их неослабевающим психологическим и

социальным значением вообще, особенно свойственны архаической сфере культуры.

Чья-либо полноценность должна обнаруживаться публично, и если признанию ее

угрожает опасность, ее приходится подтверждать или завоевывать вновь, прибегая к

действиям, которые носят агональный характер. Признание личной чести не зависит

от того, основывается ли оно на справедливости, действительном положении вещей

или каких-либо иных этических принципах. Разыгрывается не более и не менее как

социальная значимость человека. Можно оставить без внимания вопрос, не коренится

ли дуэль именно в судебном поединке. В сущности, это все та же самая, вечная

борьба за престиж, который является изначальной ценностью и представляет собою и

власть, и право. Местью удовлетворяется чувство чести, каким бы извращенным,

преступным или болезненным оно ни было. Выше мы уже видели, что фигура Дике

иногда не вполне ясно отличима от Тихе, или фортуны. Так же точно в эллинской

иконографии она сливается воедино с Немезидой, богиней мести13 12*. Дуэль выдает

свою фундаментальную идентичность с судебным решением также и тем, что, подобно

судебному поединку, она не накладывает долга кровной мести на кровных родичей

того, кто лишается жизни в ходе дуэли, при условии, что дуэль была проведена по

всей форме.

Во времена, сохраняющие отпечаток прочных аристократических и военных традиций,

дуэль может принимать чрезвычайно кровавые формы, когда и первые действующие

лица, и секунданты, разбившись на группы, вступали друг с другом в рыцарский

поединок на пистолетах. Это было принято в XVI в. во Франции. Незначительная

дворянская ссора перерастала в кровавую стычку между шестью или восемью

участниками. Честь обязывала секундантов также не уклоняться от этого. Монтень

рассказывает о такого рода дуэли между тремя миньонами Генриха III и тремя

придворными Гиза13*. Ришелье борется с этим обычаем14*, но и при Людовике XIV

дуэли уносят немало жертв. С другой стороны, вполне в соответствии с сакральным

характером, присущим и

99

Homo ludens

обычной дуэли с самых ее истоков, схватка не нацелена на смертельный исход, и

одно уже пролитие крови считается достаточным для удовлетворения чести. Поэтому

современную французскую дуэль, продолжающуюся, как правило, не далее чем до

первого ранения, ни в коем случае не следует рассматривать как смехотворный

упадок некогда серьезных обычаев. Дуэль в своей сущности -- это ритуальная

игровая форма, это регламентация внезапно свершающегося убийства, вызванного

безудержным гневом. Место схватки -- это игровое пространство, равное оружие

должно быть тщательно сверено; подается знак к началу и к прекращению дуэли,

предписывается число выстрелов. Появления крови уже самого по себе достаточно

для выполнения требования, чтобы поруганная честь была отомщена кровью.

Агональный элемент в настоящей войне не поддается точному взвешиванию. В ранних

фазах культуры в стычках между племенами и отдельными группами состязательный

элемент, пожалуй, еще не получил достаточного развития. Разбойничьи нападения,

убийство из-за угла, охота на людей существовали всегда -- от голода, от страха,

из-за религиозных представлений и жажды крови. Понятие же войны возникает,

собственно, лишь тогда, когда особое, приподнятое настроение охватывающей всех

враждебности делается отличным от распри между отдельными людьми, а до некоторой

степени и родовой ненависти. Такое различие помещает войну не только в

сакральную, но одновременно и в агональную сферу. Война тем самым возвышается до

святого дела, где все вместе могут помериться силами, испытывая свой жребий, --

короче говоря, она попадает в такую сферу, где право, жребий, престиж все еще

пребывают в неразрывном единстве. Тем самым она вступает немедленно в сферу

чести. Она делается священным установлением и как таковое облекается той

духовной и материальной орнаментикой, которой располагает данное племя. Это не

означает, что война ведется теперь по нормам кодекса чести и в формах

отправления культа. Грубая сила властвует в полной мере. Война, однако,

рассматривается в свете священного долга и чести и до некоторой степени

разыгрывается в присущих им формах. При этом всегда трудно выявить, до какой

степени подобные представления действительно оказывают влияние на ведение войны,

в какой мере они управляют ею. Большая часть того, что мы извлекаем из

исторических источников об этих "битвах в прекрасном стиле", покоится на

литературном видении битв современниками или их потомками, отразившемся в

песнях, эпосе или хронике. В игру вступают распрекрасные изобразительные картины

и романтический или героический вымысел. И все же было бы неверно полагать, что

облагораживание войны вознесением ее в область морали и ритуала есть чистая

фикция, а эстетический облик сражения -- личина его жестокости. Если бы даже так

оно и было, представления о войне как величественной игре чести и добродетели

сформулировали идею рыцарства, идею благородного воина. Более того: в дополнение

к представлениям о рыцар-

100