Глава IV

таких палочек попытаться выявить победителя". Особенно живо выступает игровой

характер правосудия в описании Гете судебного заседания в Палаццо дожей в

Венеции4* (Italienische Reise, 3 октября).

Эти разрозненные замечания могут подготовить почву для рассмотрения сущностной

взаимосвязи правосудия и игры. Итак, вернемся к архаическим формам

судопроизводства. В процедуре, разворачивающейся перед лицом судьи, во все

времена и при всех обстоятельствах стороны с такой силой, с такой остротой, с

такой устремленностью хотят добиться победы, что агональный элемент не может

быть здесь исключен ни на мгновение. При этом система ограничительных правил,

которая неизменно царит в этой борьбе, формально целиком и полностью помещает ее

в рамки хорошо организованной антитетической игры. И действительно, взаимосвязь

права и игры в архаических культурах может быть рассмотрена под тремя разными

точками зрения. Судебный процесс -- как вид азартной игры, как состязание, как

словесный поединок.

Судопроизводство -- это спор о справедливости и несправедливости, правоте и

неправоте, победе и поражении. Если мы переместим наш взгляд с правовой практики

высокоразвитых форм цивилизаций на. соответствующую сторону далеко не столь

ушедших вперед стадий культуры, то увидим, что представление о правоте или

неправоте, то есть идея этико-юридическая, как бы затмевается в сознании

общества представлением о победе или поражении, то есть идеей чисто агональ-ного

свойства. Элемент случая и тем самым, игры все больше и больше выступает на

первый план, по мере того как мы перемещаемся в более примитивное правосознание.

Перед нами будто предстает сфера мышления, где понятие о решении, источниками

которого могли быть предсказание оракула, божий суд, выпавший жребий, иными

словами -- игра (ибо непреложность решения вытекает лишь из правил игры), а

вместе с ним и сам приговор, воспринимались еще как единое целое.

Волю божественной власти, то есть ту, что принесет с собою ближайшее будущее, то

есть сбывшийся жребий, узнают, выпытывая у нее вынесение приговора. К оракулу

прибегают, чтобы проверить неопределенные шансы. Вытаскивают палочки, мечут

камушки или раскрывают наугад страницу священной книги. Так, по наказу Книги

Исхода (28, 30) об урим и туммим5* -- чем бы ни были эти предметы -- их

следовало носить в наперснике судном, который должен был находиться у сердца

первосвященника, и в Книге Чисел (27, 21) священник Елеазар через посредство их

спрашивает о совете. В Первой книге пророка Самуила [1 Цар. 14, 42) по приказу

Саула бросают жребий между ним и его сыном Ионафаном. Взаимосвязь между

оракулом, метанием костей и судом дается здесь настолько ясно, насколько это

возможно. Подобный оракул о грядущей судьбе известен и в древнеарабском

язычестве6. И представляют ли собой что иное священные чаши весов, на которых

Зевс в Илиаде взвешивает смертные судьбы тех, кому предстоит участвовать в

наступающей битве?

87

Homo ludens

"Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия

смерти, в сон погружающей долгий:

Жребий троян конеборных и меднооружных данаев"7.

[Пер. Н. И. Гнедича]

Такое взвешивание -- это суд Зевса, дикадзеин (дикадзеин). Представления о

божественной воле, роке и случайном исходе смешаны здесь воедино. Весы

правосудия -- ибо от этого гомеровского образа наверняка берет свое начало эта

метафора -- суть равно-весие риска. О победе нравственной истины, о

представлении, что правота весомее неправоты, пока еще нет и речи.

Среди фигур на щите Ахилла, как это описывает XVIII книга Илиады, есть судьи,

восседающие средь священного круга. В круге пред ними лежат дуо хрюсойо таланта

(дуо хрюсойо таланта) -- два таланта чистого злата, -- мзда для того, кто из них

дикен (дикен) -- приговор -- справедливее скажет8. Два золотых таланта --

такова, стало быть, сумма, каковой домогается каждая из сторон. Однако же это

более походит на ставку или на приз, чем на предмет судебного разбирательства.

Талантами изначально обозначаются сами весы. Не можем ли мы предположить, что

поэт разрабатывает здесь картину, восходящую к образцу, когда, в соответствии с

древним обычаем, право действительно взвешивали, -- то есть судьбу предрекало

решенье оракула, -- он же, не вникая в это древнее представление, понимал под

талантами цену.

Греческое дике (дике), право, имеет целую шкалу значений, простирающуюся от

чистой абстракции до вещей более конкретных. Наряду с правом как абстрактным

понятием оно может означать также причитающуюся долю, возмещение ущерба: стороны

отдают и получают ди-vке, судья -- присуждает. Понятие это равным образом

означает сам процесс, решение суда и наказание. По мнению Вернера Йегера, в этом

случае -- мы могли бы сказать, в виде исключения -- данное конкретное значение

следовало бы рассматривать как производное от абстрактного9. С этим, пожалуй, не

согласуется то, что именно абстрактные понятия: дикайос (дикайос) --

справедливый и дикайосюне (дикайосюне) -- справедливость -- были образованы от

лике лишь в более поздний период. Вышеописанная общность правосудия с испытанием

жребия склоняет нас все же отдать предпочтение отвергнутой Йегером этимологии,

согласно которой дике выводится из дикейн -- бросать, хотя взаимосвязь дике и

дейкнуми едва ли вызывает сомнение. Общность понятий право и бросать существует,

очевидно, и в древнееврейском, где thorah, слово, обозначающее закон и право, и

корень со значениями бросать жребии, метать, вопрошать судьбу у оракула,

бесспорно, близки друг другу10.

Особое значение приобретает тот факт, что фигура дике на монетах сливается с

изображением Тухе, богини случайного жребия6*. И она тоже держит весы. "It is

not, -- говорит мисс Харрисон, -- that there is a late "syncretism" of these

divine figures; they start from one conception and differentiate"11* ["Дело не в

том, <...> что здесь обнаруживается позд-

88