Глава III

римской цивилизации агональный элемент вовсе отсутствовал. Скорее мы

сталкиваемся здесь с тем своеобразным явлением, что момент противоборства уже

очень рано переместился с личного соперничества на лицезрение схваток,

разыгрываемых другими, бойцами, именно для этого предназначенными. Несомненно,

это перемещение как раз и свидетельствует о связи с тем фактом, что у римлян

сакральный характер таких поединков продолжал сохраняться особенно строго; ведь

именно в отправлении культа одних участников исстари заменяли другими. И хотя

бои гладиаторов, схватки со зверями, гонки колесниц проводились рабами, все они

полностью охватываются сферою агонального. При том что ludi [игры] не были

привязаны к постоянным праздникам года, это были ludi votivi, то есть

устраиваемые по обету, как правило, в честь умерших или чтобы в данном

конкретном случае отвести гнев богов. Малейшее нарушение ритуала, какая-либо

случайная помеха делали все празднество недействительным. Это также указывает на

священный характер свершавшегося.

Здесь чрезвычайно важно отметить, что именно для этих римских боев, с их

кровопролитием, суевериями и нетерпимостью, как общее наименование неизменно

употребляли то самое слово, которым обозначали игру, ludus, со всеми

неотъемлемыми ассоциациями свободы и веселья. Как нам это следует понимать?

Согласно мнению, в котором Эренберг сходится с Буркхардтом, греческое общество,

по завершении архаического и героического периодов своей культуры, исчерпав в

серьезной борьбе свои лучшие силы, продолжает -- теперь уже вторичное --

движение в направлении агонального как всеохватывающего социального принципа.

Это переход "aus Kampf zu Spiel"76 ["от борьбы к игре"] и поэтому -- вырождение.

Несомненно, преобладание агонистики в конце концов приводит ее именно к этому.

Агон, с его фактической бесцельностью и бессмысленностью, в конечном счете

означал "Aufhebung aller Schwere des Lebens, Denkens und Handelns,

Gleichgultigkeit gegenuber aller fremden Norm, Verschwen-dung um des einzigen

willen: zu siegen"77 ["устранение всех тягостей, связанных с жизнью, мыслями и

поступками, равнодушие ко всяческим чуждым нормам, растрачивание себя ради

одного единственного: одержать победу"]. В этих словах, разумеется, много

правды, между тем как последовательность явлений все же иная, чем полагал

Эренберг, и всеобъемлющая формулировка значения агонального для культуры должна

быть выражена по-другому. Не было перехода ни "от борьбы к игре", ни "от игры к

борьбе", но "в состязательной игре -- к культуре"; при этом состязание временами

заглушало ростки культуры и одновременно как бы теряло свою игровую, священную и

культурную ценность, вырождаясь в открытую страсть соперничества. Исходным

пунктом здесь Должно служить представление о еще детском, в сущности, чувстве

игры, которое проявляется во множестве игровых форм, то есть связанных правилами

и выхваченных из "обыденной жизни" действий, в которых может раскрываться

врожденная потребность ритма, изменчиво-

83

Homo ludens

сти, антитетической кульминации и гармонии. С этим чувством игры сочетается дух,

взыскующий чести, достоинства, превосходства и красоты. Все мистическое и

магическое, все героическое, все мусическое, логическое и пластическое ищет

форму и выражение в благородной игре. Культура берет начало не как игра и не из

игры, но в рамках игры. Антитетическая и агонистическая основа культуры задается

в игре, которая древнее и первичнее, чем любая культура. Возвращаясь к нашему

исходному пункту, к римским ludi, заметим: именуя священные состязания попросту

играми, латынь выражает свойство этого элемента культуры столь точно, сколь это

возможно.

В процессе развития каждой культуры функция и структура агона уже в архаический

период достигают наиболее зримой и самой прекрасной формы. По мере того как

материал культуры усложняется по составу, делается все более разнообразным и

пестрым, а техника производственной и общественной жизни, индивидуальной и

коллективной, становится все более утонченной, почва культуры зарастает идеями,

системами, понятиями, учениями и нормами, сведениями и обычаями, которые всякое

касательство к игре, казалось бы, уже вовсе утратили. Культура становится все

более и более серьезной и отводит игре лишь все более второстепенное место.

Агональный период уже миновал. Или кажется, что миновал.

И вот прежде чем двинуться далее, постепенно отмечая игровые элементы в наиболее

значительных проявлениях культуры, окинем взором группу явно игровых форм, на

примере которых мы пытались прояснить связь архаической культуры и игры. Мы

увидим, что по всей земле на территории обитания раннего человеческого общества

господствует комплекс совершенно однородных представлений и обычаев

агонисти-ческого характера. По всей видимости, эти состязательные формы

возникают независимо от особенностей религиозных представлений, свойственных

тому или иному народу. Готовое объяснение этой однородности лежит в самой

человеческой природе, всегда устремленной к высшему, будь это высшее земной

славой и превосходством -- или же преодолением всего земного. Врожденной

функцией человека, благодаря которой осуществляется это стремление, и будет

игра.

Если в явлениях культуры, которые мы здесь имеем в виду, это игровое качество на

самом деле первично, тогда будет логично полагать, что между всеми этими

формами: потлатчем и кулой, антифонным пением, состязанием в хуле, бравадой,

кровавым поединком и пр. -- не проходит никакой четкой границы. Это станет еще

яснее, если мы, переходя теперь к рассмотрению различных функций культуры,

каждой в отдельности, прежде всего поговорим о взаимосвязи игры и права.

IV

ИГРА И ПРАВОСУДИЕ

На первый взгляд сфера права, закона и правосудия чрезвычайно отдалена от сферы

игры. Ибо священная серьезность и живейшие интересы отдельного человека и

общества в целом царят во всем, что касается права и правосудия. Этимологическая

основа для выражения понятий "право", "суд" и "закон" преимущественно

определяется словесной областью принятия, установления, указания, поддержки,

порядка, выбора, разделения и объединения, установления согласия, обязывания,

следования обычаю, очевидности. Все это -- представления, которые обычно

противополагаются той семантической сфере, куда входят слова, относящиеся к

игре. Мы, однако, уже не раз убеждались, что священному и серьезному действию ни

в коей мере не противопоказана игровая окраска.

Возможность родства между игрою и правом делается для нас очевидной, как только

мы замечаем, что правовая практика -- другими словами, судопроизводство,

независимо от того, какие идеалы положены в основание права, -- носит в высшей

степени состязательный характер. Связь между состязанием и формированием

правовых отношений уже была затронута выше, при описании потлатча, который,

впрочем, Дави трактует исключительно с точки зрения истории права, как

первоисток примитивной системы совершения сделок и взятия обязательств1.

Судебный спор сторон для греков выступает как ajgwvn, своего рода битва,

обусловленная жесткими правилами и протекающая в освященных формах, где две

борющиеся стороны взывают к решению третейского судьи. Понимание процесса как

состязания не должно рассматриваться как позднейшее нововведение, как перенос

понятий и чуть ли не вырождение, подобно тому, что мы видим у Эренберга2.

Напротив, из агональной сущности правового спора проистекает все его последующее

развитие, и этот состязательный характер продолжает жить в нем и по сей день.

Но кто говорит "состязание", говорит "игра". Ранее мы уже видели, что нет

достаточных оснований отказывать какому бы то ни было состязанию в наличии еще и

игрового характера. Как игровое качество, так и качество состязательности, --

возносимые оба в сферу священного, как того требует для свершения правосудия

всякое общество, -- до сих пор пронизывают самые различные формы правовой жизни.

Местом свершения правосудия является "двор". Этот "двор" все еще в полном смысле

слова гиербс кюклос (гиербс кюклос), священный круг, где восседали

85

Homo ludens

видные отовсюду судьи, как это и было изображено на щите Ахилла3 1*. Всякое

место, где свершается правосудие, -- это подлинное теменос, освященное место,

отрезанное, отгороженное от обычного мира. Таким образом, сначала выделяют место

для суда, а затем созывают суд. Это поистине магический круг, игровое

пространство, внутри которого привычное деление людей по их рангу временно

прекращается. На время они делаются неприкосновенными. Локи, прежде чем

отважился вступить в состязание в хуле, удостоверился, что для этого было

отведено "великое место мира"4. Верхняя палата английского парламента до сих

пор, по существу, являет собой "двор суда", отсюда и woolsack [набитая шерстью

подушка], седалище лорда-канцлера, совершенно никому не нужный предмет,

считающийся к тому же "technically outside the precincts of the House"

["формально вне пределов Палаты"].

Судьи до сих пор уходят из "обыденной жизни", прежде чем приступить к

отправлению правосудия. Они облачаются в мантию или, скажем, надевают парик.

Исследовался ли этот костюм английских законников с точки зрения его

этнологического значения? Мне кажется, что связь с модой на парики в XVII и

XVIII вв. играет здесь лишь второстепенную роль. По сути, wig [парик] продолжает

собою старый отличительный признак английских знатоков права, а именно coif,

первоначально -- плотно облегающую белую шапочку, которая до сих пор

представлена белою кромкой подкладки парика нынешнего судьи в Англии. Но и сам

судейский парик есть нечто большее, чем реликт прежнего церемониального

облачения. По своей функции он может считаться близким родичем примитивных

танцевальных масок первобытных народов. И то и другое делает человека "иным

существом". Британский мир, с тем благоговением перед традицией, которое так ему

свойственно, сохраняет еще и другие, весьма древние, правовые особенности.

Элемент спорта и юмора в судопроизводстве, столь сильно распространенный, вообще

относится к основным особенностям всей правовой практики. Впрочем, и в

нидерландском народном сознании черта эта отнюдь не отсутствует. "Be a good

sport!" -- говорит американский бутлегер во времена сухого закона2* таможеннику,

составляющему на него протокол. Спортивности требует от правосудия и

нидерландец. Один брабантский контрабандист, представ перед судом по обвинению в

преднамеренной попытке наехать на полицейского5, заявляет:

-- Чтобы его объехать, я же взял влево. Полицейский это отрицает. Обвиняемый:

-- Ну будьте же честным и ведите себя спортивно... Один бывший судья писал мне:

"Стиль и содержание наших судебных дел выдают, как часто и с каким чисто

спортивным наслаждением наши адвокаты подкалывают друг друга своими аргументами

и контраргументами (в том числе и не чем иным, как софизмами), так что их способ

мышления напоминал мне иной раз речистых участников процессов, обусловленных

требованиями адата3*, где при каждом аргументе сторон в землю втыкали палочку,

чтобы затем по наибольшему числу

86