Istoria_Drevnei_Grecii

рушения Трои в Элладе не было прочной оседлости. «По-видимому, страна, именуемая ныне Элладою, прочно заселена не с давних пор. Раньше происходили в ней переселения, и каждый народ легко покидал свою землю, будучи тесним каким-либо другим, всякий раз более многочисленным народом» (I, 2, 1). Эти столкновения между племенами Фукидид объясняет чисто экономическими причинами. «Стремление к наживе вело к тому, что более слабые находились в рабстве у более сильных, тогда как более могущественные, опираясь на свои богатства, подчиняли себе меньшие города» (I, 8, 3). Однако Фукидид отмечает и другие случаи, когда области, более разви-

тые в экономическом отношении, подвергались нападениям своих более отсталых соседей. «Если, благодаря плодородию почвы,— пишет он,— могущество некоторых племен и возрастало, то, порождая внутренние распри, ведшие их к гибели, оно вместе с тем еще скорее вызывало посягательство на себя со стороны иноплеменников» (I, 2, 4).

Таким образом, Фукидид подметил неравномерность социально-экономического развития различных частей Греции и обратил внимание на то, что социальная борьба («внутренние распри») в недрах более развитого общества облегчала вторжение более отсталых племен.

Вопрос о первоначальной родине дорийских племен является весьма сложным и запутанным. Античные авторы называют различные горные местности в

Северной Греции в качестве их древнейшего поселения, причем подчеркивают отсутствие у дорян прочной оседлости.

Так, согласно Геродоту (I, 56), они занимали в незапамятные времена («при царе Девкалионе» — мифическом современнике всемирного потопа) Фтиотиду, на южной окраине Фессалии, затем передвинулись на север, в Гистиэотиду (у подножия Оссы и Олимпа), а отсюда были вытеснены кадмеянами и поселились на Пинде.

Эти сведения частично подтверждаются другими авторами. Пиндар, пользовавшийся древними источниками (например, поэмой Геосида «Эгимий»), также ищет родину дорян в районе Пиндского хребта. Диодор Сицилийский гораздо подробнее, чем Геродот, освещает пребывание дорян в Гистиэотиде, используя всевозможные предания.

Однако все эти местности не были исконным местопребыванием интересующих нас племен, и показательно, что гомеровская география, в частности интересный обзор участников Троянской войны во второй песне «Илиады», полностью игнорирует весь цикл легенд, использованный перечисленными авторами, хотя само название «доряне» было уже известно творцам гомеровского эпоса.

Как это ни странно, древнейшее упоминание дорян связывается с островом Критом. В девятнадцатой песне «Одиссеи» (172—177) мы читаем:

Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный, Тучный, отвсюду объятый водами, людьми изобильный,

Разные слышатся там языки: там находишь ахеян, С первоплеменной породой воинственных критян;

кидоны

Там обитают, доряне кудрявые, племя пеласгов, В городе Кноссе живущих.

Таким образом, по «Одиссее» получается, что еще во времена глубокой древности, когда в главном центре острова — Кноссе еще прочно сидели догреческие обитатели — пеласги, на остров уже проникают доряне, которые позднее вытеснили прежних обитателей или с ними ассимилировались.

Некоторые исследователи полагают, что первые дорийские поселенцы заняли восточную часть Крита. На это указывают и археологические данные (находки мечей северного типа в этой части острова) и географическая номенклатура. Города Гиерапитна и Дия в данном районе соответствуют Дии и Пинде в Южной Македонии, по соседству с Гистиэотидой. Возможно, что именно здесь, в Южной Македонии, следует искать первоначальную родину дорян.

Сторонники этой гипотезы (Вейд-Джери и др.) указывают на то, что она прекрасно объясняет отсутствие упоминания о дорянах во второй песне «Илиады».

Наличие племен, живших на север от Олимпа и на запад от Фракии, не принималось во внимание, ибо они не примкнули ни к ахейцам, ни к троянцам.

Передовые отряды дорийских переселенцев, по-ви- димому, двинулись на юг морским путем. Усеянное островами Эгейское море не представляло особых препятствий для их передвижения, даже если учитывать примитивность тогдашних судов. Может быть, не случайно первые сведения о дорянах в гомеровских поэмах связаны именно с островами Критом и Родосом.

Во второй песне «Илиады», хотя доряне там прямо и не упомянуты, имеется интересный рассказ об их вожде Тлеполеме, сыне Гаракла, который совершил убийство своего двоюродного деда и, опасаясь мести остальных родственников, покинул родину «с великою собранной ратью», отправившись странствовать по морям.

Прибыл в Родос наконец он, скиталец, беды претерпевший,

Там поселились пришельцы тремя племенами и были Зевсом любимы, владыкой богов и отцом человеков.

(«Илиада», II, 667—669)

Существующее на Родосе характерное дорийское деление на три филы и принадлежность вождей к роду Гераклидов подтверждают это эпическое свидетельство, тем более что и в более поздние времена население этого острова было дорийским.

Таким образом, можно наметить, конечно лишь в предположительной форме, первые этапы дорийского переселения: из Южной Македонии одни из дорян двинулись по морю на острова Крит и Родос, а другие — сухопутным путем в Фессалию и Эпир. Пройдя Фермопильское ущелье, они занимают Дриопиду и переименовывают ее в Дориду.

Белох, подвергая ожесточенной критике античную традицию, утверждает, что мы имеем здесь дело со случайным созвучием, давшим повод к созданию легенды о северном происхождении пелопоннесских дорян. Он особенно подчеркивает незначительность территории и бедность Дориды, считая, что здесь не

могли поместиться и найти пропитание многочисленные племена. Однако против подобной аргументации немецкого исследователя были сделаны весьма веские возражения отечественным историком Р. В. Шмидт. Она обратила внимание, во-первых, на то, что границы Дориды не всегда были такими, как в классическую эпоху. В древности эта область могла быть гораздо обширнее. С другой стороны, число дорян в XII в. до н. э. нельзя себе представлять особенно значительным. Дорида и позднее оставалась дорийской, и спартанцы официально признавали ее своей метрополией и считали своим долгом оказывать ей военную помощь в борьбе с соседями (Фукидид, I, 107, 2; III, 92, 4).

Можно думать, что пребывание дорийских племен в Дориде вряд ли было длительным. Эта область для большинства переселенцев была лишь местом кратковременной стоянки на пути в Пелопоннес, и только меньшинство их обосновалось здесь прочно.

Очевидно, из Дориды остальные доряне направились в Пелопоннес. Согласно аркадской традиции, они пытались сперва пробиться на этот полуостров сухим путем через Истм, но потерпели неудачу. Много веков спустя, во времена греко-персидских войн, тегейцы с гордостью вспоминали подвиг своего вождя Эхема, убившего на поединке Гилла, герояэпонима одного из дорийских племен (Геродот, IX, 26). По сказанию, после первой неудачи завоеватели избрали морской путь и на этот раз имели полный успех. При помощи локров, изменивших ахейцам, они переправились через Крисейский (Коринфский) залив из Навпакта к мысу Рий и двинулись в глубь полуострова (Полибий, XII, 127; ср.: Павсаний, V, 3, 5 и X, 38, 10). Они прошли не останавливаясь Ахайю и Аркадию (Павсаний, V, 4, 1) и заняли наиболее плодородные и густонаселенные части Пелопоннеса: Арголиду, Лаконию, Мессению, а также Истмийский перешеек.

Завоевание происходило постепенно, шаг за шагом. Сухопутное нападение поддерживалось кораблями, крейсеровавшими в Эгейском море. Так, нападение на Коринф началось с высадки в Солигее, на берегу Сардонического залива (Фукидид, IV, 42, 4), а при захвате Аргоса опорным пунктом дорян был приморский город Темений (Павсаний, II, 38, 1). Мегара была завоевана значительно позже Коринфа и заселена дорийскими (или доризированными) переселенцами, Арголида была освоена дорянами также постепенно. Местное население сохранило гражданские права и образовало добавоч-

ные филы, присоединявшиеся к трем дорийским. Мирным путем были присоединены Флиунт (Павсаний, II, 38,1), Трезен (там же, 30, 10) и Сикион (там же, 6, 5); жители этих городов поделились своими земельными владениями с пришельцами, а впоследствии совершенно слились с ними. В других случаях ахейцы выселялись со своей родины, как, например, произошло в Эпидавре (Павсаний, II, 26,1—2).

Во всяком случае, после захвата Аргоса значительного сопротивления в северо-восточной части Пелопоннеса доряне не встретили. Гораздо медленнее и с преодолением больших трудностей проходило освоение Лаконии.

В западной части Пелопоннеса доряне заселили Мессению. Об этих событиях мы имеем мало надежных сведений, ибо мессенская традиция сильно искажена позднейшими наслоениями, относящимися ко времени войн со Спартой и даже к периоду после восстановления независимости Мессении (370 г. до н. э.). В этой традиции имеется указание об образовании на мессенской территории отдельного дорийского полиса (Стениклара), игравшего такую же роль, как Спарта в Лаконике. Возможно, что утверждение дорян в Мессении произошло только после завоевания ее спартанцами (XI в. до н. э.).

За пределами Пелопоннеса доряне заселили ряд островов (Крит, Эгину, Феру, Родос и др.) и юго-за- падное побережье Малой Азии (города Книд, Галикарнас и др.). На Крит и Родос они проникли, как мы видели, очень рано, но лишь последующая колонизация из Пелопоннеса утвердила их господство на этих островах.

Дорийское переселение в основном определило на долгое время размещение греческих племен. Ахейцы сохранились как обособленная этническая группа только в Аркадии, горной области, не имевшей выхода к морю («Илиада», II, 614) и поэтому, наиболее изолированной в Южной Греции. Здесь продолжал звучать ахейский диалект.

Основная масса местного населения Пелопоннеса, как мы видели, полностью ассимилировалась дорянами. Часть ахейцев выселилась в Аттику (Павсаний, II, 26, 2), на остров Крит («Одиссея», XIX, 177) и остров Кипр, но лишь на последнем они сохранили свое наречие.

Во время дорийского нашествия окончательно обособилась ионийская группа племен, сыгравшая позднее такую значительную роль в истории античной Греции. Древнейшее местопребывание ее зафик-

Еще до описанного выше массового передвижения племен ахейцы успели поселиться в Малой Азии, и, по-видимому, уже тогда ими был основан Милет, ставший позднее ионийским. Уже в XIV в. до н. э. ахейцы упоминаются в хеттских документах как западные соседи Хеттского царства. В начале XIII в. до н .э. хеттский царь Дудхалия ведет успешную войну с ахейцем Аттаршияшем.

Греческие мифы, в свою очередь, также рассказывают о частых переселениях из Греции в Малую Азию и в обратном направлении, происходивших еще в глубокой древности. Так, например, мифический герой Беллерофонт переселяется из Коринфа в Малую Азию и становится соправителем ликетского царя Иобата. Он до конца своей жизни остается на новом месте. Однако даже внук его Главк помнит о своем ахейском происхождении («Илиада», VI, 150—210).

Аркадский герой Телеф также переселяется в Малую Азию и становится царем Мисии). Сын его Еврипид упоминается в «Одиссее» (XI, 520) в качестве царя кетеян (вероятно, хеттов; показательно, что имя Телеф, по мнению некоторых исследователей, соответствует хеттскому имени Телепин).

После распада Хеттской державы греки поддерживали тесные связи с существовавшими позднее на ее территории Фригией и Лидией. По крайней мере, об этом говорят мифы о Силене и фригийском царе Мидасе, о Тантале и Ниобе, о Пелопсе и др. Даже бог виноделия Дионис в одном из мифов объявляет, что он пришел из Меонии (Лидии). По-видимому, в сокровищницу греческой мифологии были включены и сюжеты, воспринятые из эпоса малоазийских племен.

Существуют основания предполагать, что греческие племена совместно с малоазийскими совершают походы в Палестину и Египет. Известно, например, что около 1250 г. до н. э. в Египет вторгаются акаваша (ахейцы), туруша (этруски, родиной которых, по утверждению Геродота, была Лидия), шардана (свардены, предки лидийцев) и др.

Нападения на Египет северных, морских народов повторялись и в начале XII в. до н. э. при Рамсесе IV. На этот раз наряду с ахейцами (названными дениена, т. е. данаи) выступили «пелесет» и «дзакара», т. е. пеласги и карийцы. Таким образом, и эти догреческие племена Эгейского бассейна под давлением дорян устремляются за море — в Египет и Палестину. Часть их осела на палестинском побережье1. В долине же Нила им не удалось добиться успеха: победные надписи Мернептаха и Рамсеса IV говорят об их полном разгроме и на это же намекает один из рассказов, приведенный в «Одиссее» (XIV, 252—287). В нем повествуется о неудачном морском нашествии

критян на Египет и весьма откровенно подчеркивается грабительский характер этого похода:

Вдруг загорелось в них [критянах] дикое буйство, они, обезумев,

Грабить поля плодоносные жителей мирных Египта Бросились, начали жен похищать и детей малолетних, Зверски мужей убивая,— тревога до жителей града Скоро достигла, и сильная ранней зарей собралася Рать.

Далее подробно описывается разгром критян этой ратью, во главе которой стоит сам фараон.

Таким образом, восточные документы полностью согласуются с греческой традицией о массовом передвижении населения в восточной половине Средиземноморья в XIII—XII вв. до н. э. Троянская война и дорийское переселение, колонизация Малой

Азии и нападения «морских народов» на Египет и Палестину были отдельными этапами этих массовых миграций.

Историю Греции рассматриваемого периода нельзя оторвать от истории Малой Азии. В греческую мифологию проникло много хеттских, лидийских и фригийских сюжетов. В греческом искусстве прослеживается немало восточных элементов. В частности, изображение сфинкса в форме крылатого льва с женским лицом восходит к хеттскому прообразу, отличающемуся от египетского. Знаменитая фригийская шапка является типичным хеттским головным убором. Таким образом, взаимодействие с восточными культурами (малоазийскими, финикийскими и египетскими) наложило некоторый отпечаток на последующее развитие греческой культуры.

большей части других эпизодов нашел отражение так называемый «гомеровский» период; обычно его приурочивают примерно к XII—IX вв. до н. э.

Наконец, в поэмах нашел известное отражение и еще более поздний периода VIII—VI вв. до н. э., — непосредственно предшествовавший или уже совпадающий с временем их первой записи. Большую роль в изучении этих разновременных напластований сыграл материал археологии. Занимавшиеся этим вопросом ученые давно уже обратили внимание на то, что памятники микенской эпохи неизменно находят в таких местах, которые упоминаются в эпосе, тогда как в местах, эпосу незнакомых, они, как правило, не встречаются. В других случаях фигурирующие в поэмах вещи, такие, например, как упоминаемый в «Илиаде» кубок

Нестора (XI, 632—635) или шлем с клыками вепря (X, 261—265) и ряд других, прямо подтверждаются находками вещей и раскопками памятников микенской эпохи. Правда, далеко не все гомеровские описания находят себе археологическое подтверждение и некоторые из них (например, упоминае-

мые в «Илиаде», XIV, 180; «Одиссее», XVIII, 292 фибулы — застежки, описания причесок, женских головных уборов и т. д.) явно относятся к значительно более позднему времени — уже к VIII—VI вв. до н. э. В этой связи Лоример, автор вышедшего в Лондоне в 1950 г. труда, специально посвященного сопоставлениям гомеровского эпоса с археологическим материалом, не без оснований предостерегает от чрезмерного увлечения поисками в эпосе черт бронзовой эпохи, считая, что их значительно меньше, чем раньше предполагалось1.

Можно совершенно не сомневаться в том, что дешифровка микенской письменности внесет очень много нового не только в наши представления о микенской, но и о так называемой гомеровской эпохе. Однако тут (пока изучение линейного письма Б еще далеко от своего завершения, и не все трудности на пути к его полной дешифровке преодолены) следует быть весьма осторожным. Многие из уже намечаю-

1 N. Z. Lorimer. Homer and the monuments. L., 1950, 452.

щихся выводов пока представляются преждевременными. Хотя ряд топонимических названий и имен богов эпоса совпал с надписями, гомеровские описания хозяйств Алкиноя и Одиссея, в которых многие видят типичные реминисценции микенской эпохи, вряд ли могут быть признаны полностью совпадающими с хозяйством Пилосского дворца, отраженным в над-

писях. Например, если в первом случае мы встречаемся с еще очень ограниченным использованием труда рабов, число которых не превышает 50, может быть, 100, то во втором — перед нами сложная и развитая хозяйственная система, связанная с эксплуатацией труда многих сотен рабов, зависимых и ремесленников. И может быть, не случайно термин souloz — «раб», по-видимому соответствующий близкому ему по звучанию термину «до-е-ро» пилосских надписей, почти выпадает из языка гомеровской эпохи, потом возрождаясь и вновь получая распространение лишь в пору развитых рабовладельческих отношений уже классической эпохи. Несовпадение эпоса с надписями даже в тех случаях, в которых у нас существуют основа-

ния предполагать в содержании поэм реминесценции микенской эпохи, вряд ли может быть признано случайным.

Не следует упускать из виду, что основное содержание поэм, согласно прочно утвердившемуся в науке и пока еще непоколебленному взгляду, сложилось уже в эпоху железа и в основном отражает XI—IX вв. до н. э. В это время микенские дворцы уже давно лежали в развалинах и многие из соци- ально-экономических особенностей предшествующей эпохи были начисто сметены дорийским вторжением; о них в народной памяти сохранились лишь смутные воспоминания. Поэтому, хотя обе поэмы сознательно выдержаны в тоне повествования о давно прошедшем времени, поэт взывает к музам, «Кронида великого дщерям» («Илиада», II, 491), чтобы они помогли ему воскресить в памяти далекое прошлое, мы вправе предположить, что не всегда это ему удавалось, и вольно или невольно, оперируя давними воспоминаниями, он часто интерпретировал их в понятиях и категориях своего времени. Так,

давно уже было замечено, что, последовательно упоминая, когда в повествовании речь идет о металле, бронзу, а не железо, поэт не выдерживает этой последовательности в своих метафорах и поговорках. У него встречается, например, выражение «железная душа» или поговорка «железо само зовет к себе мужей» (в смысле толкает их взяться за оружие), т. е. выражения, безусловно свидетельствую-

щие о том, что в век, когда окончательно оформлялось содержание этих поэм, железо прочно вошло в народный быт.

При всех этих условиях гомеровский эпос представляет собой важнейший источник, отражающий историческую жизнь Греции не столько микенского, сколько послемикенского периода с характерным для нее преобладанием черт еще родового строя.

Раздробленность Греции

В«Илиаде» и в «Одиссее», если, конечно, иметь

ввиду не микенские реминесценции, но основное их содержание, Греция выступает в еще более раздробленном и разобщенном состоянии, чем в более позднюю эпоху. Каждая небольшая община, состоящая из группы родов, живет своей обособленной жизнью; каждая имеет свои органы управления: правителя (басилея), совет старейшин, народное собрание; каждая имеет свою территорию, состоящую из полей, лугов и виноградников, свой «полис», под которым следует, однако, разуметь не государство-го- род в более позднем понимании этого термина, но всего лишь поселок, по-видимому далеко не всегда обнесенный стенами. Только время от времени отдельные родовые общины объединяют свои силы для совместных военных предприятий — подобный случай и положен в основу повествования «Илиады». Но и под стенами Трои предводители отдельных отрядов, вошедших в состав объединенного ополчения, ревниво продолжают оберегать свою самостоятельность. Власть Агамемнона, получившего командование над всем ахейским войском, не отличается ни широтой полномочий, ни особым авторитетом. Все важные вопросы, связанные с ведением войны, решаются им не единолично, а на собрании «ахейских сынов кудреглавых», и то только после совета с «благородными» и «скиптроносными» старейшинами, такими же басилеями, как к сам Агамемнон. Характерно, что на одном из таких собраний Ахилл считает возможным говорить с Агамемноном в присутствии воинов такими словами: «О, винопийца, со взорами пса, но с душою оленя!» («Илиада», I, 225), «Царь — пожиратель народа!» («Илиада», I, 231). Обособленность отдельных воинских отрядов сказы-

вается и на общей организации объединенного ахейского ополчения. Отсутствует общевойсковая казна. Военная добыча немедленно распределяется между предводителями отрядов или попадает непосредственно в руки того, кто одержал победу над врагом. Среди рядовых воинов сохраняются присущие им племенные подразделения. «Воинов, Атрид,— говорит Агамемнону Нестор, служащий у Гомера олицетворением древней мудрости,— раздели ты на их племена и колена. Пусть помогает колено колену и

Эксекий. Амфора «Ахилл и Аякс за игрой в шашки» из Вульчи, Этрурия. 540—530 гг. до н. э.

племени племя» («Илиада», II, 362). Таким образом, даже при осуществлении совместного военного предприятия сепаратизм, свойственный общинам в мирном быту, продолжает существовать, и отдельные части ахейского ополчения не сливаются в единое целое. Даже в тех случаях, когда в общественной и хозяйственной жизни общин гомеровского времени начинают намечаться предпосылки, ведущие к образованию объединений более широкого характера — объединений территориальных и политических,

— внутри этих объединений нового типа роды, фратрии и племена все же еще вполне сохраняют свою самостоятельность. Таким образом, род, фратрия как объединение нескольких родов, фила как объединение нескольких фратрий, сохранившиеся в виде пережитков во многих греческих полисах более позднего времени, в век Гомера являются еще основным общественным делением.

Роль родовой организации

Родо-племенной характер социального строя гомеровской Греции сказывается во всех областях общественной жизни. Так, например, человек, утративший по каким-либо причинам связь со своей родовой организацией и вынужденный искать пристанища на чужой стороне, оказывался на положении всеми презираемого Metanasthz — безродного скитальца. Оскорбленный Агамемноном, Ахилл говорит ему:

Сердце мое раздирается гневом, лишь вспомню о том я, Как обесчестил меня перед целым народом ахейским Царь Агамемнон, как будто бы был я скиталец

презренный!

(«Илиада», IX, 646—648; ср. XVI, 59)

С другой стороны, самый факт появления таких стоящих вне рода «скитальцев» свидетельствует о начале социальной дифференциации, о возникновении наряду с родовыми новых общественных отношений.

Защиту интересов своих сочленов перед «внешним миром» осуществляет фратрия. Никаких других органов, выполняющих ту же функцию в более широких пределах, выходящих за грани родовой организации, гомеровская Греция не знает. Поэтому «метанаст» (так в поэмах называются люди, порвавшие со своим родом и фратрией) оказывается лишенным общественной защиты, и всякий может безнаказанно посягнуть на его жизнь, честь и имущество. Но и жизнь человека, сохранявшего связь с родовой орга-

низацией, защищалась прежде всего не общественными органами, а его ближайшими родственниками, мстившими убийце по принципу «кровь за кровь». В последней песне «Одиссеи» родичи убитых Одиссеем женихов, «облачившись в крепкие, медноблестящие брони» («Одиссея», XXIV, 467), собрались за городом, чтобы общими силами расправиться с убийцей. Один из них, Евпейт, обратился к взволнованным происшествием жителям Итаки со следующим призывом отомстить Одиссею:

Братья, молю вас — пока из Итаки не скрылся он в Пилос или не спасся в Элиду, священную землю элеян — Выйти со мной на губителя; иначе стыд нас покроет; Мы о себе и потомству оставим поносную память, Если за ближних своих, за родных сыновей их убийцам Здесь не отмстим...

(«Одиссея», XXIV, 430—435)

Таким образом, инициатива мести принадлежала прямым кровным родственникам, и только потом уже, по их призыву, за убитого вступались его соплеменники. Естественно, что убийца, опасаясь мести со стороны членов филы или фратрии, часто предпочитал покинуть свою родину:

Если когда и один кто убит кем бывает, и мало Близких друзей и родных за убитого мстить остается — Все ж, избегая беды, покидает отчизну убийца.

(«Одиссея», ХХIII, 118—120)

Наряду с кровной местью у Гомера встречаются упоминания и о выкупе, выплачиваемом убийцей родственникам убитого:

...Брат за убитого брата, Даже за сына убитого пеню отец принимает:

Самый убийца в народе живет, отплатившись богатством.

(«Илиада», IX, 632)

Спор из-за выкупа описан в одной из сцен, изображенных на щите Ахилла («Илиада», XVIII, 497 cл.). Упоминания и о выкупе, и об обычае родовой мести позволяют предполагать, что оба эти института существовали одновременно. Это раскрывает одну из типичных черт гомеровской эпохи: ее переходный характер. Конечно, во многих случаях упоминания о чрезвычайно еще примитивных формах социальных взаимоотношений наряду с гораздо более сложными и развитыми должны рассматриваться как результат разновременных напластований — плод длительного образования обеих поэм,