На пути к трудовой школе

Форпосты детского царства

Так много привлекательного в робинзонаде!

Всегда прекрасно начинать новую жизнь и с самого начала. Поэтому, вероятно, есть так много привлекательного в робинзонаде – этой вечной идее освежения жизни. Мы оба попали в полосу стремления к примитивной обстановке, радовались на себя и щеголяли тем, что у нас ничего нет – ни денег, ни квартиры, ни посуды, ни мебели, ни даже приличной одежды.

Хорошо было и то, что в старой, полуразрушенной даче, где мы хотели перевернуть новую страницу педагогики, стояла одна кровать, не было ни стола, ни стула, но зато был старый камин. С особенным удовольствием мы разводили огонь, ложились на полу, подвешивали чайник на проволоке и бесконечно пили чай с клюквенным экстрактом вместо лимона – самым вкусным напитком, который мне когда-либо прежде доводилось пить. Так же бесконечно, до позднего вечера, до тяжести в глазах, мы мечтали и строили планы будущего и разрушали настоящее. 27-летний студент и 33-летний архитектор были сами, как мальчики. Тому, как идет начало, я придаю огромное значение. Как бы трудно, как бы неудачно оно ни было, все же в нем всегда развиваются корни будущей работы.

Теперь же отмечу те мысли, которые обсуждали мы весной 1905 года в старом, заброшенном и пустом доме под Москвой.

Начнем попросту жить

Не надо никакой предвзятости – начнем попросту жить и будем вводить в эту жизнь то, что лучше всего создает живую детскую атмосферу, будем считаться только с тем, что мы увидим, а не с тем, что мы придумаем. Мы не должны быть связаны, мы должны построить детское дело, внимательно следя за жизнью. У детей нет предрассудков, они – настоящие творцы, полные верных инстинктов, чувств и мыслей, они лишены традиции, их подвижность и оригинальность – наши главные помощники; размеров той помощи, которую окажут нам дети, нельзя достаточно оценить.

Дети во всем свете одинаковы – везде у них нечто свое, детское, они очень общественны и чрезвычайно быстро ассимилируются друг с другом. На всем свете и во всех странах у детей масса общих игр, занятий, привычек. Поэтому надо держаться только того, что является общим для всех детей; такие общие основы только и могут дать настоящую постановку детской жизни.

У нас дети должны почувствовать себя маленькими распорядителями своей общей жизни; наша колония – это детский кружок, который сам для себя создает законы. У каждого из нас, взрослых, есть воспоминания о совместных предприятиях, шайках, играх, кружках. Мы всегда собирались вместе подальше от взрослых и сами устраивали свою жизнь и всегда делали из этого тайну. Теперь нам надо так устроить, чтобы все эти “тайны” были самым законным делом. Только это и дорого. Дети не могут жить нормально вне свободного общества детей. Нужно дать им возможность создать свое общество. Самое главное у детей – их общественные инстинкты.

Мы – товарищи детей

Мы должны делать все, что делают дети, и не должны цепляться за свой авторитет, чтобы не подавить ребят. Мы должны самым точным образом подчиняться всем правилам, которые вырабатывают дети. Чем больше они будут видеть в нас участников их жизни, ревностно исполняющих общие обязанности, тем лучше. Пусть они за нами замечают все промахи наши, тогда мы легче сойдемся с ними и добьемся искренних отношений.

Дети гораздо серьезнее, интереснее и умнее, чем мы предполагаем. Итак, поменьше готового: пусть дети изобретают, добиваются и ошибаются, мы будем им помогать, лишь бы только они побольше проявляли инициативы и интереса. И если создастся настоящая обстановка, то выявится то настоящее, что есть в них.

Надо отметить одно обстоятельство: как ни мечтали мы о том, чтобы дети до всего доходили своими усилиями, все ж мысль о том, что дети могут «дойти» одни, без нашей помощи, практически не осуществлялись нами, да и не по духу нам была она. Мы хотели жить и работать вместе с детьми, а не быть только зрителями детской жизни. И в нас обоих было очень много энергии. Дело, очевидно, зависело от известного «такта» вмешательства, которого нам, впрочем, не всегда хватало в должной степени.

Главное – схватить ту тонкую нить солидарности, общей работы, радости труда, которая должна, по моему мнению, так волшебно раскрываться, если дети чувствуют себя по-настоящему свободными.

Дети легче понимают друг друга, чем мы их, поэтому нужно, чтобы один – двое ребят поняли нас, а остальным они сумеют растолковать, что нам нужно, и более убедительным способом, чем то мы сами можем сделать. Завязать такие дружеские связи можно в беседе, во время работы, прогулки. Эти первые друзья возьмут на себя почин без нашего даже указания; к ним присоединятся незаметно и другие. Короче сказать, нам было трудно, и мы ждали помощи от ребят… Вполне естественно, мы за помощью обратились к тем ребятам, которые выделялись из общей среды. У нас такими были бойкие друзья Вася Таланов и Ваня Жегунов. Мы с ними стали советоваться о наших делах, поручали ответственные дела – сходить в лавку, затопить плиту, смотреть за книжками, которые кучкой лежали на окне, они чаще других входили к нам в комнату; у них часто бывали ключи от погреба; с ними мы перекидывались замечаниями, словечками.

Результаты сказались очень быстро. Оба приятеля бросили свои шалости, стали деловиты, и все стало кипеть в их руках. Они как-то «сразу» поняли нас, первые брались за свою работу, и мы быстро почувствовали большое удовлетворение от сознания правильности своего «метода». Нам стало «легко».

Тем более тяжело было выдержать первый серьезный удар жизни. Как-то за домом приятель мой увидел неожиданную сцену вымогательства: для наших друзей, так помогавших нам в налаживании трудовой жизни, наиболее слабые должны были бегать в лавочку за папиросами. Как жестоко было для нас убедиться в том, что не все то, что нам представляется, на самом деле оказывается правдой, и очень хотелось обвинять кого угодно: сначала детей, потом их среду, семьи, только не себя. Удивлялись мы тому, что сами угнетаемые больше всего защищали своих угнетателей. Чувствовалась слепая, упорная сила товарищества, и очень немного нужно было времени на то, чтобы превратить наш веселый, дружный, как нам казалось, кружок в два лагеря – «мы» и «они», в учителя и класс – в тайных врагов, в лучшем случае находящихся в состоянии вооруженного мира.

Несколько раз мы не могли удержаться и шли по скользкому пути, выпытывая, обращаясь к искренности детей, к чувству товарищества, предлагая защиту против обидчиков; все это воздвигало стену между нами и ребятами; мы чутьем быстро улавливали это и останавливались.

Нужно было переходить к новым формам общей жизни, проводя в жизнь ясно и резко те начала товарищества, которые сплотили ребят и чуть не отделили нас окончательно от них. Наша совместная с ними жизнь висела на волоске. И мы решительно пошли навстречу ребятам.

Сходка

До сих пор мы только говорили о детской самостоятельности, а на самом деле все делали за них сами. Надо их подтолкнуть к тому, чтобы у нас образовалась своя детская республика, чтобы все дела колонии решались ребятами и чтобы мы сами были товарищами не на словах, а на деле, подчиняясь общему решению, как бы оно нам ни казалось неправильным, если только оно состоялось. Мы можем агитировать, спорить, но показывать полную готовность подчиниться общему решению.

Сходка – это было нечто безусловно новое, что вошло в новую жизнь. Разумеется, детская жизнь шла, как она всегда идет, со всей ее подвижностью, неустойчивостью и движением, и эта полная, разнообразная, веселая и шумная жизнь протекала неровно. Были и стычки, нелады и между ребятами, и в хозяйстве. Сходки наши давно уже стали не только хозяйственным регулятором, на них стали разбираться не только действия наших дежурных, но и весь распорядок жизни, взаимоотношения и правила поведения.

Укрепили значение сходки некоторые случаи из нашей жизни, оказавшиеся своеобразным и очень трудным испытанием прежде всего для нас самих.

Очень скоро двое уборщиков, как оказалось, совсем не мели комнат; их заставили дежурить еще раз. Пострадала и партия поваров, оставивших кухню неприбранной. Виновные защищались сперва на сходке очень ретиво. Но когда дело разъяснилось, то они, к моему удивлению, как-то сдались и на следующий день выполнили свое дело аккуратнее обыкновенного. Но уже когда им пришлось снова вступить в дежурство, они оказались ревностными контролерами и довольно сурово принимали свое дежурство от предыдущей партии, заставив товарищей доделать то, что, по их мнению, было плохо сделано. И более развитые предупредительно приглашали других проверить свою работу, чтобы избежать разговоров на сходке.

Попался и я со своим товарищем Мишкой. Он должен был вымести спальню и как будто сделал это. Но, как оказалось после, смел весь сор под одну кровать и ушел. Кто-то из колонистов случайно заглянул под свою кровать и увидел там кучу сора. Сбежалась вся колония. Меня подняли на смех. Ребята кричат:

– На второй день!

Пока, быть может, только в виде шутки: некоторые считают шутку неуместной и оправдывают меня: «Виноват ведь один Мишка». Тут возник и теоретический вопрос об индивидуальной или коллективной ответственности.

Одно было мнение:

– Ведь Мишка мел, он и отвечай.

Другие возражали:

– Дежурят-то вместе.

Я вмешиваюсь и спешу объяснить, что считаю себя виновным вместе с Мишкой, на которого не должен был полагаться, и, по правилу, мы должны отвечать оба. Я видел удовлетворение в глазах ребят: очевидно, они сочли бы неправильным исключение меня из общих порядков. И то, что я подчинялся без спору, было, очевидно, им приятно. Следующий день мы с Мишкой дежурили опять при добродушных шутках колонистов.

Был и еще случай, гораздо серьезнее.

По вечерам мы всегда собирались перед домом играть в городки. Ребята стали играть очень хорошо, и партии собирались почти равные. Сережа в игре почти не уступал мне. Он был очень меток. Однажды нашей партии что-то не повезло. Я промахивал удар за ударом. Сереже в пылу игры вздумалось подымать меня на смех, и в особенности когда он заметил, что я раздражаюсь. Чем дольше шла игра, тем больше я кипятился и тем больше ребята стали принимать участие в смехе надо мной. Шутки, как я чувствовал, заходили несколько далеко, но я никак не мог справиться с собой. Наконец ребята стали попросту меня дразнить. В досаде на себя, на неудачную игру, на ребят, которые скачут передо мной, я не выдерживаю, отталкиваю сильно Сережу, который вертится тут же, и заявляю:

– Я больше не играю, это не игра, а безобразие. – И ухожу к себе в комнату.

Я взволнован, обижен, огорчен страшно. Чувствую, что вышло совсем «не то», что я дошел до того, что еще немного и мог бы ударить того же Сережу; представляю себе, что ребята меня ненавидят, что все рухнуло между мной и ими, что мне нужно бросить колонию и уехать.

Прислушиваюсь. У ребят тихо. Слышно, что все вошли в дом и собрались в столовой. Ведут какой-то оживленный разговор, но воздерживаются говорить громко.

Я жду. Кто-то подходит к двери. Стукнул.

– Что тебе?

– Тебя зовут на сходку.

Мне невыразимо стыдно. Не знаю, что будет. Но, внешне спокойный, иду. Ребята серьезно сидят за столом. Их лица немного торжественны, особенно у Сережи, который заметно волнуется. Мне он неприятен все-таки.

– Мы собрали сходку, – говорит Сережа слегка дрожащим голосом, – против тебя. У нас в колонии драться нельзя. Потому что в драке можно и повредить что-нибудь. А потом, если у нас станут драться большие, то это будет плохой пример для ребят.

Он замолчал.

Вижу, что с напряжением ждут, что я скажу. Мне тяжело и стыдно за себя, но отвечать надо, и я не знаю, как начать. С внутренним вздохом начинаю объясняться:

– Я признаю себя виноватым в том, что сильно ударил Сережу. Только это я сделал не потому, что хотел побить его, а потому, что не смог сдержаться. Я вышел из себя, и если бы был спокоен, то, конечно, никого не ударил бы. Все, что я могу сделать, это попросить извинения. Я виноват, вот и все; если хочет Сережа мне поверить, что я это сделал не нарочно, то пусть и извинит меня.

Все притихли. Сережа протягивает мне руку, и мы миримся.

Удивительно прочувствовали ребята всю эту сцену. Я представлял собой довольно жалкую фигуру. Сережа скромно торжествовал; кое-кто из ребят смотрел на меня с испугом.

Гроза прошла. Настроение маленького кружка было тихое, сосредоточенное. От меня ждали чего-то; я чувствую перелом и начинаю говорить, увлекаясь победой над собой и втайне над ребятами.

– Это вы сделали очень хорошо. Так и надо делать. Вот я большой и сильный, никто из вас со мной не справится, а сходки я послушаться должен. У нас часто ребята боятся тех, кто сильнее. Я думаю, что надо бы перестать бояться и говорить на сходке. Все с одним сколько хочешь справятся. Ваше дело – никого не давать в обиду, стараться жить так, чтобы одни не брали верх над другими только потому, что у них кулаки побольше.

– Господа, – предлагает Сережа, мой обвинитель, – давайте постановим, чтобы все следили за обидчиками, чтобы жаловались на нас не сотрудникам, а всей сходке. А то какие мы товарищи? Подымай руку, кто согласен.

Сразу все подняли руки. И тут же на стене появилось первое правило колонии: «Если кто кого обидит, то жаловаться на сходке».

Удивительная была эта сходка. Когда первый напряженный момент прошел и стало свободней, кое-кто едва начал шуметь, смеяться, но сейчас же получил замечание:

– Чего ты смеешься? Тут серьезное дело, а ты ничего не понимаешь.

И шалун сразу замолкал.

Эту сходку я считаю коренным случаем в колонии. Это был перелом, после которого пошли совсем другие отношения между нами и детьми и у них между собой. Сходка стала приобретать авторитет. Любопытно, что наши прежние друзья Таланчик и Жегунов как-то стушевались. Они относились и раньше презрительно к нашим сходкам, но теперь потеряли всякий авторитет. Наш уклад жизни им не нравился.

Таким образом, нам почти удалось снять с себя обязанности выслушивать жалобы, примирять, улаживать ссоры и распоряжаться. Это все уже делала сходка, авторитет которой усиленно поддерживался нами. Ребята видели, с каким удовольствием и готовностью мы поддерживали выполнение ее решений всегда по данному «случаю», без установления строго выработанных и постоянно действующих правил. Мы совершенно не думали об «уставе» колонии. Иногда общим ходом сходки выяснялось какое-нибудь новое важное положение, которое обсуждалось горячо, но скоро забывалось. И не беда, если приходилось возвращаться по какому-нибудь новому поводу к прежним решениям, повторять их. В этом, по нашему мнению, сказывалось движение детской мысли.

С детьми мы были сами почти детьми

Колеблющиеся настроения и у нас и у ребят прошли. Мы сжились друг с другом, привыкли к новым отношениям, перестали постоянно и упорно держать друг друга в сфере напряженного наблюдения. Это сказывалось на той предупредительности, с которой ребята шли на всякую работу с нами вместе, в легкости улаживания недоразумений, в большой мягкости взаимных отношений, в атмосфере веселого смеха и шуток, в общем, хотя и неопределенном еще, интересе ко всей нашей жизни.

И одно нам удалось безусловно: мы постигли тайну собственного превращения в детство. Эти настроения заражали их. Они окрасили в свой цвет и нашу трудовую жизнь, и наши беседы, занятия и внутренние отношения. Мы оба были захвачены жизнью с детьми. Наша собственная работа была непрерывным кипением мыслей, предположений, планов. Каждый удачный день приносил новые предложения, новые быстрые выводы; новый день строился как прямое продолжение предыдущего. Мы каждую минуту готовы были все изменить, если встречался какой-либо новый факт, имевший в наших глазах существенное значение. Я руководствовался только непосредственным чутьем, инстинктом и чувствовал огромное доверие к уму моего товарища.

Был у нас с Устинычем (А. У. Зеленко) поднят вопрос и о занятиях. Но нам хотелось чего-нибудь такого, что не отзывалось бы школой.

В этом отношении имели большое влияние воскресные экскурсии к нам московских рабочих, продолжавшиеся почти все лето. По нашему боевому настроению мы обладали большим избытком сил. Не одни дети привлекали нас. Нам казалось, что страдает не только детская школа, но и школа взрослых. Смутно мерещилась нам колония как место оживленной, интересной человеческой работы, привлекающей различные круги лиц и разные возрасты. Объединение это выражалось пока в форме совместных экскурсий разных школ к нам в колонию, где мы предлагали нашим гостям чай, помещение для отдыха, купание, а затем ряд лекций. Задача культурной работы, то социальное начало, которое мы непосредственно проводили в жизнь, эти новые отношения с детьми и взрослыми, эта опьяняющая свобода творчества и бесконечные горизонты будущего заставляли вести свое дело, которое казалось очень важным, нужным, новым.

Экзамен ребятам и себе самим

Нам хотелось сделать какие-нибудь выводы из своей работы. К этому мы подошли с двух сторон – мы устроили «экзамен» ребятам и себе самим.

Мы на три дня оставили ребят одних и затем устроили большую анкету перед самым отъездом.

Однажды на сходке Устиныч сказал ребятам, что мы хотели бы устроить колонистам «экзамен». Дети насторожились.

– Как в школе?

– Нет, не так, а вот мы уедем отсюда с вашего согласия дня на три. Вы останетесь одни, будете жить так, как мы привыкли уже жить. А мы посмотрим, как вы сможете обойтись без сотрудников. Сами вы все знаете, варить приучились, топить плиту знаете как, пожара, думаю, не устроите. Деньги мы вам оставим. Провизия есть. Хотите попробовать?

Ребята отвечают не сразу. Сережа начал первый:

– Чего там, все сделаем и проживем как следует. Даже лучше будет. Колония ведь наша, и мы хозяйничать должны приучаться самостоятельно. Только вот, сколько чего выйдет – крупы или сахара, или масла – это уже наше теперь дело?

– Ну как, товарищи, можем мы уезжать? – несколько торжественно спрашиваю я.

– Вот что, – говорит Сережа, – вы только уезжайте подальше, а то будете вблизи да приглядывать; если уже сами, то совсем.

Ребята проводили нас на станцию. Мы все-таки попросили знакомых дам приехать посмотреть, что происходит у ребят. Они побыли один день, несколько часов, и уехали.

Через три дня мы вернулись. Подходим к даче, все тихо. Обыкновенного шума и веселых голосов не слышно. Мы входим во двор; никто нас не встретил. Чувствуем некоторую тревогу. Тихо входим в дом. Пусто внизу, слышно – топится плита. Мы спустились в подвал и там нашли всю нашу милую компанию. Они готовили обед все вместе. Наше появление было встречено с диким восторгом. Все наперебой хотели рассказать, как прошло время. Некоторые ребята как бы чувствовали, что мы тревожились за наш смелый шаг, и вроде как успокаивали нас.

– Все было хорошо. Только скучно было. Купаться никому не позволено было ходить. Гулять – тоже не гуляли. Ложились спать – сказки рассказывали. И все ждали, что вы приедете скорей, испугаетесь. А мы ничего. Приезжали две барыни в гости. Мы их угощали, водили гулять, на станцию провожали. Пойдем смотреть, какой у нас порядок.

Мы, сопровождаемые гурьбой наших прелестных товарищей, отправились на осмотр.

Все было на месте.

От наших знакомых мы узнали, что ребята замкнулись в даче, были очень тихи и держали себя с большим достоинством. Они были поражены, и наша воспитательная система получила новое признание.

Очень большое впечатление на всех – и взрослых и детей – произвела наша заключительная анкета, после которой мы уехали в Москву. Мы пригласили к себе в гости знакомого статистика, составили 35 вопросов, на которые наши колонисты должны были отвечать, и начали беседы с ними поодиночке. Дети настроились очень серьезно. Они называли наш способ опрашивания «исповедью», а нас окрестили «попами». Опрашиваемые очень заботились о том, чтобы никто другой не слушал их ответов. Многое в жизни колонии было подвергнуто критике, иногда довольно неожиданной. Несколько раз мы были уличены в непоследовательности, в том, что говорим одно, а делаем другое; особенно интересны были указания ребят на то, что мы не давали им воли, приказывали им, делали выговоры, сердились. Это были наши самые больные места. Мы были сконфужены. Большинство утверждало, что выговоры и наше «самоуправство» были очень обидны. «Сотрудники часто сердятся, не разбирая дела».

– Ну уж если сотрудник недоволен чем, то должен был бы жаловаться сходке, а не сам распоряжаться.

Наш приятель-статистик посмеивался и этим слегка сердил нас.

Так в общем прошла жизнь нашей маленькой колонии.

Пятнадцать лет спустя…

Оглядываясь пятнадцать лет спустя на нашу работу, я вижу в ней нечто иное, чем то, что мне казалось в то время, среди или после непосредственных впечатлений жизни с детьми. Чтобы создать это примитивное общество с известной стройностью организации, общество, маленькие члены которого начинали уже сознавать выгоды взаимного общения, нужно было пройти через много ошибок, потратить много сил.

Большой, быть может, главной ошибкой был случайный подбор детей, с которыми нельзя было продолжать работу. В том же, что наша деятельность не может ограничиться колонией, наши мысли были совершенно определенными.

Ошибкой была и та мысль, что дети, попав в нашу колонию, быстро станут свободными, стряхнут с себя налет тех навыков, обычаев, суеверий, которыми уже снабдила их жизнь. Мы слишком тормошили детей; они мало могли оглянуться. Мы шли быстрее, чем могли поспевать за нами дети. Поэтому постоянно появлялись ближайшие помощники – дети со способностью более быстро схватывать то, что мы хотели, и мы работали главным образом с ними, оставляя остальных в тени. Я думаю, много детских огорчений и разочарований было скрыто от нас. Мы ценили детей постольку, поскольку они легко или трудно шли на наши затеи. Тот запас истинно «своего», которым держится и укрепляется внутренняя жизнь, остался нетронутым. Внутренне мы не разобрались в детях; с собой возиться не было времени. Но все-таки мы жили, не отдавая себе в этом отчета, напряженной умственной жизнью, которая шла непрестанными толчками. У нас постоянно возникали, отвергались или укоренялись те или другие теории дела. В некоторых важных отношениях инстинкт наш был верен – мы начали педагогическую работу с самого начала без предвзятых идей. Так, как будто педагоги до нас не существовали. Мы широко верили в детей и больше всего думали о совместной жизни с ними. В нашей собственной жизни стало проявляться много детских черт. Мы искали путей, и искание наше было здоровое. Мы мало ждали, а больше осуществляли. Отсюда проистекал оживленный тон работы и быстрый рост нашего маленького общежития.

Я должен признать, что мне выпало на долю великое счастье участвовать в свежем педагогическом деле, сильно захватившем всех его участников, проторившем собственную тропу в педагогике. Оно началось в эпоху первого сдвига русской жизни, началось как будто случайно. Много таких случайностей было во все последующее время. Но теперь я вижу, что это были только кажущиеся случайности и что в действительности во всей работе, со всем ее разнообразием, мечтами, самообольщением, неудачами и успехами, была определенная линия, была некоторая закономерность, которая вела ее от одного этапа к другому, развивая и укрепляя то верное, что было нащупано вначале педагогическим инстинктом.

Мечтой моей юности было создание детского царства. Тяжкие психические раны, которые нанесены были моей жизни бесплодными годами учения в средней и высшей школе, вызывали протест, который претворился в искание выхода. И этим выходом стали дети, их звонкие голоса и кипящее движение¹³.