3.3. Институциональная композиция экономики и политики

Формирование нового экономического порядка на начальном этапе экономических реформ происходило на фоне сознательного унижения государства со стороны реформаторов. Их действия проистекали из некритически воспринятого тезиса, что политические реформы непременно должны предварять реформы экономические или, по крайней мере, проводиться одновременно. Однако положительный опыт экономических реформ в Китае и других азиатских странах достаточно убедительно опровергает незыблемость данного постулата, ставшего, к сожалению, одним из ключевых при преобразованиях российского общества.

Опираясь на теорию групп и организаций, ученые приходят к выводу, что “России нужна не всякая демократия, а только такая, которая противостоит “узконаправленным интересам”, а не находится под контролем последних”¹⁶¹. Именно отказ государства от традиционной для России системообразующей роли в экономике сделал возможным появление такого экономического порядка, как “экономика властных группировок” (на макроуровне) и “экономика физических лиц” (на микроуровне). Новый экономический порядок, в свою очередь, привел к изменению самого государства, ставшего государством чиновников и для чиновников, защищающим “узкокорпоративные интересы этой могущественной социальной группы. Поэтому нынешний государственный аппарат, - считает, например, Ш.З. Султанов, - в принципе не способен выполнять роль ответственного социального партнера, гаранта социальной защиты общества. Это противоречие выражается в перманентном ослаблении силы закона, конфликтах между ветвями власти, прогрессирующей социальной безответственностью власть имущих, тотальной коррупции...”¹⁶²

Ю.Ольсевич указывает еще на одну догму, лежащую в теоретическом обосновании концепции рыночных реформ, - “формирование совокупности жизнеспособных институтов на основе “естественного отбора” по критерию экономической эффективности”¹⁶³. Этот тезис является краеугольным камнем “нового институционализма”. В противоположность этому направлению другое его направление - “регуляционализм” предпочитает учет системной связи общественных институтов. Тогда становится ясно, что рыночные институты и ,прежде всего конкуренция, не могут возникнуть естественным путем. “Этому препятствует неравенство доступа к ресурсам, информации, власти - все то, что ведет к монополизации и спекуляции”¹⁶⁴. Способствовать формированию и развитию институтов в переходном обществе может только сильное и, как отмечалось выше, демократическое государство, то есть обладающие соответствующими механизмами контроля и не находящееся под влиянием корпоративно-бюрократических группировок.

После августовского финансового кризиса 1998 г. начинается период попыток возвращения государства в экономику. Курс на усиление государственного влияния на экономические процессы декларируется одновременно с приверженностью рыночным реформам. Сочетание авторитарной власти и рыночной экономики присуще для социально-экономичских систем Латинской Америки. Об идентификации латиноамериканской моделью свидетельствует неудавшаяся попытка В. Черномырдина (во время его кратковременного возвращения в исполнительную власть в августе 1998 г.) претворить в жизнь чилийский вариант рыночных реформ.

Тенденция на усиление роли государства закрепилась с приходом к руководству правительством, а затем и государством В. Путина. Его планы по укреплению властной вертикали, ослаблению влияния олигархов и региональных лидеров встречают неоднозначное отношение со стороны последних. а также в обществе.

Л.Косалс подчеркивает, что основное противоречие сложившегося социального и экономического порядка заключается в том, что, с одной стороны, в обществе созрело понимание необходимости внесения серьезных корректив. Однако, с другой стороны, изменение социально-экономической системы нарушает статус-кво, устраивающее наиболее влиятельные политические силы, что грозит росту социальной нестабильности¹⁶⁵.

Изменение экономического порядка в огромной степени находится в зависимости от демократизации госдарства и следования принципу равноудаленности власти от бизнеса. Французский исследователь И.Самсон считает наиболее вероятным вариантом развития политической системы в сторону авторитарности, так как, по его мнению, “основные рычаги сопротивления рынку находятся в России за пределами производственной системы... Напротив, они близки к власти как центральной, так и региональной”¹⁶⁶.

Процесс создания новых рыночных институтов требует согласования общественных интересов, нередко противоречащих друг другу. Надежды реформаторов на то, что “невидимая рука рынка” поможет реформировать плановую экономику, не оправдались. Становится все более очевидным, что в условиях переходного периода сам по себе рынок не может восполнить координационный “вакуум”. Поэтому возникает потребность в формировании новой институциональной структуры, способной обеспечить необходимую информацию и координацию.

Однако институциональная система обладает значительной “инерцией” и может воспроизводить уже в новых условиях элементы планово-бюрократической или “иерархической” координации. Часто за процессом создания новых концернов, акционерных обществ и т.д. стоит лишь желание “адаптировать новые структуры к продолжающей в определенных случаях действовать на макроуровне командно-распределительной системе”¹⁶⁷. Таким образом, институты, создаваемые по направлению “сверху вниз”, даже если они непосредственно и не включены в распределительные системы старого образца, в силу “инерции” воспроизводят в себе иерархические структуры, будь то малые предприятия на месте государственных структур или биржи на базе прежних “связей”.

И хотя процесс создания новых экономических институтов (законодательно оформленная независимость ЦБ, фондовый рынок, выход ряда субъектов РФ на международный рынок капиталов со своими еврооблигациями, принятие нового ГК и др.) идет успешно, инерция прежней институциональной системы позволяет исследователям определять нынешнюю российскую экономику как квазирыночную и кланово-корпоративную.

Процесс формирования номенклатурных интересов по корпоративно-отраслевому и территориальному признакамначался, как показал В. Найшуль, еще до перестройки. С началом экономических реформ этот процесс ускорился еще и потому, что административно-хозяйственные группировки располагают теперь не только властью, но и собственностью. Доля субъектов Федерации в консолидированном бюджете России уже превысила 50%. Во всех регионах полным ходом идет процесс деприватизации. Число деприватизированных региональными властями предприятий перевалило за тысячу. Так, Москва выкупила ЗИЛ, “Красный Октябрь”, МГТС, компанию сотовой связи МТС и другие привлекательные объекты собственности.

Данный процесс вызван тем, что региональные власти и федеральное правительство в экономическом отношении находятся в разных измерениях. Центр все годы реформ пытается управлять экономикой исключительно при помощи монетаристских методов. Регионы же поневоле должны заниматься экономикой исключительно на микроуровне, работая с конкретными предприятиями.

Перетягивание каната в случае дальнейшего ослабления федерального центра может привести к усилению центробежных тенденций и к конфедерализации России.

По своим законам, заметно отличающимся от федерального законодательства, живут сегодня около 20 российских регионов.

На противостояние “регионы - центр” налагаются противоречия между самими регионами, регионами и крупными корпорациями, между корпорациями и т.д. И роль беспристрастного судьи выполнять здесь некому. Таким судьей потенциально могло стать государство, но при условии его демократического характера и отсутствии контроля над ним со стороны “групп давления”. Кстати, по мнению ряда авторов, Совет Федерации по своей природе является не институтом федерализма, а организацией лоббистских групп давления из регионов. В наших условиях это - форма организации региональных политических элит в их противостоянии центральной власти и росткам местного самоуправления (редкий регион обходится без противостояния мэров и губернатора). И наконец, Совет Федерации - мощный механизм подавления законодательной деятельности нижней палаты - Государственной думы¹⁶⁸.

Вообще многие исследователи склонны объяснять социально-экономический кризис последних лет (особенно август-сентябрь 1998 г.), в том числе и слабостью институтов - противовесов (Государственной думы, Совета Федерации, Конституционного суда) институту президентства.

Обратим внимание еще на один факт и тенденцию, обозначившуюся в трансформирующейся России. Ее политическое руководство, властно-управленческий аппарат, политические партии, значительная часть научного сообщества в своей деятельности исходят из молчаливой, но недоказанной посылки: существует некое универсальное "политическое благо", которое заключается в сопоставлении человеческих ценностей и реального существования людей и выработке программ социальных преобразований. Осуществление таких процедур и их практическая реализация рассматривается при этом как цель всех индивидов и групп, вовлеченных в политическое руководство обществом. Любая из предлагаемых программ выглядит как некий комплекс задач по достижению благосостояния, порядка, равенства, свободы, справедливости, образования, доступа к культуре и т.п. Из этой посылки вытекает не менее универсальное убеждение указанных социальных групп: люди, занимающиеся выработкой и реализацией программ социальных преобразований, являются носителями "политического блага" и желают передать его обществу, если оно выполняет указания политического руководства и властно-управленческого аппарата и поддерживает политические партии в их борьбе за власть.

Иначе говоря, господствующее представление состоит в оценке политической деятельности как главного или крайне важного социального "блага". Если даже борьба за удержание и использование власти влечет за собой нарушение права, несправедливость, манипуляцию массовым поведением и сознанием, члены политического руководства страны, властно-управленческого аппарата и лидеры партий оправдывают необходимость таких нарушений "благом", которое будет вытекать из их господства. Стремление к так полагаемому "благу" проникает в любую сферу, связанную с политикой. Тем самым предполагается, что стремление к власти и ее удержание в своих руках как главный мотив политической деятельности граждане должны оценивать позитивно. Указанная позитивная оценка связана с господствующими представлениями о социальном порядке, как некой разновидности иерархического устройства общества. Стало быть, гипотетическое "политическое благо" отличается от всех остальных человеческих благ тем, что создает для всех членов общества рамки их деятельности и потенциальных возможностей. Эти рамки закреплены в существовании и функционировании социальных институтов. А программы политических партий как раз предлагают всем гражданам и своим сторонникам свободу политической деятельности. Значит, свободу и в определении принципов деятельности социальных институтов.

Кроме того, политики-практики, действующие в правительстве и политических партиях, считают политику важнейшей сферой деятельности человека. Можно привести бесчисленное число определений, согласно которым политика есть условие социально-экономического и культурного развития общества, силы и влияния государств и наций, реализации возможностей научного и художественного творчества и т.п. По оценке связанных с политиками других социальных и профессиональных групп политика сама по себе представляет ценность. Этот тезис обычно "подтверждается" бесчисленными текстами апологетической историографии, в которых обычно "доказывается", что история каждого народа вначале оформляется политически, а лишь затем (или попутно) экономически и культурно.

Конечно, политику можно признать благом, если она направлена на достижении других человеческих благ. Однако это не подтверждается историей цивилизации. Тезис о том, что моральные, интеллектуальные и политические ценности противостоят политическим стал общим местом социальной и философской мысли, подтверждается историей и современным состоянием России и других государств. Политику и ее институты можно считать благом, если они способны выйти за рамки интересов власти, главным из которых является стремление к господству и подчинении других социальных групп и институтов. Но доказать такую способность власти в обозримом будущем тоже вряд ли удастся.

Кто же создает новый социальный порядок в России и других посткоммунистических странах - люди или институты? Для ответа на данный вопрос напомним, что знание о генезисе, структуре и функционировании социальных институтов включает несколько уровней: научные социологические теории дают знание о топосах социальной мысли; проекты создания новых социальных институтов включают образы будущих состояний и взаимосвязей; существует также профессиональное знание о различных сферах социальной действительности; большая часть людей обладает обыденным социологическим знанием об обществе и его институтах на основе повседневного опыта; в составе религиозной веры тоже существуют представления об обществе, социальных институтах и отношениях.

Пропорции научного и обыденного опыта, элементов знания и веры в социальном знании зависят от указанных уровней, а также от целей индивидуальных и групповых социальных действий. Причем, в состав различных видов опыта входят специфические представления о рациональности¹⁶⁹. Поэтому для ответа на поставленный вопрос необходимо сравнение рациональности индивидуальных и групповых действий с институциональными условиями их реализации. Имеем ли мы тут дело со взаимной адаптацией или конфликтом? В какой степени сложившиеся при социализме отношения могут считаться факторами изменения и консервации прежних институтов и структур?

Нетрудно заметить, что происходящие в России социальные изменения затрагивают все сферы человеческих отношений. Для упорядочивания дальнейшего описания воспользуемся различием между институтами и организациями: "Институты - это комплексы повторяющихся правил и норм, а организации - это формализованные акторы, применяющие данные нормы на практике. Различие между институтами и организациями напоминает разницу между правилами игры и игроками"¹⁷⁰. На основе данного различия и описанных особенностей экономической трансформации при одновременном стремлении политики подчинить себе социальные процессы сформулируем исходное утверждение: становление нового социального порядка в России затрагивает деятельность, отношения, поведение и сознание индивидов, организаций и институтов, однако темпы индивидуальных, организационных и институциональных изменений различны. Телеологическая модель социальной трансформации как просто перехода от социализма к рынку и демократии не соответствует действительности: Этот переход включает множество трансформаций и их различную динамику как при сравнении разных стран, так и внутри одной страны.

В России на протяжении последних лет возникло множество новых экономических и политических организаций, в которых действуют те же самые люди, которые занимали руководящие посты в коммунистической системе. Политическое руководство России не учло опыт денацификации и демилитаризации Германии и Японии после второй мировой войны, в которых был введен запрет занимать посты в экономических и политических структурах нового государства лицам, принадлежащих ранее к нацистской партии и милитаристским организациям. В России и других государствах СНГ новые институциональные правила игры - "переход к рынку и демократии" - не нашли своего организационного воплощения. Поэтому их реализация предоставляется индивидуальной и групповой инициативе.

Акторы социальных изменений действуют в рамках старой институциональной системы с неписаным правилом социализма "Инициатива наказуема". Символические (вместо красного флага - трехцветной, вместо серпа и молота - двуглавый орел) и словесные (вместо колхозов, государственных предприятий и учреждений - "свободные предприятия", "акционерные общества", "товарищества с ограниченной ответственностью", "корпорации" и т.п.) перемены ничего не означают, если иметь в виду содержание деятельности и отношений. Иерархическая система властно-управленческих институтов государства сохранилась практически в неизменном виде, а число государственных чиновников даже возросло.

Со времени опубликования работ М.Вебера известно, что идеальный тип полной институционализации общества предполагает такую ситуацию, в которой индивиды и группы действуют в формах организаций для достижения своих целей. Идеальный тип любого социального феномена означает совпадение индивидуального действия, организационных форм, институциональных норм. Однако в социально-исторической действительности такие ситуации почти не встречаются. Любые социальные изменения совершаются для преобразования существующего социального порядка, закрепленного в деятельности институтов. А формальные организации обычно являются противником, а не сторонником любых изменений.

Все это имеет место в современной России. Распад коммунистической системы произошел по инициативе тех ее руководителей, для которых своекорыстные и властные мотивы поведения были ведущими и не шли ни в какое сравнение с идейными побуждениями. Одновременно эта инициатива и распад не вызвали решительного противодействия со стороны властно-управленческого аппарата и населения страны. Следовательно, первый этап трансформации осуществился прежними коммунистическими элитами при поддержке со стороны различных социальных групп. Нынешнее российское общество и его социальные институты и организационные структуры не являются главными действующими лицами становления нового социального порядка. Главная тяжесть преобразований легла на плечи отдельных индивидов и микросистем социальной жизни.

Таким образом, в трансформирующейся России произошла декомпозиция людей, организаций и институтов, обладающих различной логикой и целями действия. Изменения на каждом из данных уровней различны. Главными действующими фигурами становления нового социального порядка стали некоторые индивиды и группы из различных сфер вертикальной и горизонтальной стратификации общества, а не организации и институты. Этим объясняется специфика складывающегося социального порядка и эволюция реформаторских социальных сил.

Ранее говорилось, что полное совпадение логик и целей индивидов, организаций и институтов - чрезвычайно редкое явление социально-исторической жизни. Более того, нельзя утверждать, что такое совпадение является "нормальным" или желательным состоянием общества, поскольку для его развития всегда необходима определенная напряженность и конфликтность указанных социальных феноменов. Дать однозначную дефиницию оптимальной меры напряженности и конфликтности невозможно. Можно лишь утверждать, что в современной России неясность и неопределенность социального бытия увеличиваются и порождают системный кризис. С формальной точки зрения в социалистическом обществе существовали организационные формы, присущие капитализму: система отдельных предприятий во всех сферах общественной жизни; парламент в виде Верховного Совета; многопартийная система в странах советского блока. Однако все эти элементы действовали в рамках совершенно иных институциональных правил.

Безусловно, введение политической конкуренции в целях создания демократического порядка изменило политическую сцену России. Однако в экономической сфере конкуренции до сих пор не существует. Гражданская приватизация (все жители страны в равной мере обладают возможностью владения всей собственностью всех расположенных на ее территории предприятий и учреждений) была заменена институционализацией теневой экономики и корпоративно-олигархической приватизацией, особенно после издания президенсткого указа об организации финансово-промышленных групп. Это произошло в тот момент, когда организационные структуры государственных предприятий и учреждений практически остались неизменными, а их руководящий персонал моментально использовал этот указ для легализации корпоративно-олигархической собственности и введения на производстве самой настоящей деспотии для подавлении слабых ростков производственной демократии.

Следовательно, организационно-институциональные аспекты социальной трансформации, по сути дела, пренебрегаются политическим руководством страны. Причем, сложившиеся при социализме организационные структуры и институциональные правила относятся ко всей сфере экономики, управления и политики. Если даже считать вершину политической иерархии главной силой падения социалистической системы, ее нельзя полагать главным действующим лицом создания нового социального порядка. Она смогла сохранить за собой сложившееся при социализме привилегированное положение и способствовала его трансляции в отношении всего властно-управленческого аппарата. Происходит также дифференциация общества с точки зрения экономических и социальных интересов, причем она идет на фоне присущей для советской системы персонификации социальных и политических процессов. Из-за этого одобрение или осуждение направляется по адресу лиц, а не организаций и институтов. Ослабление властно-управленческих структур государства идет параллельно с громадным ростом коррупции в этой сфере. Следовательно, существующие законы и принципы налогообложения не стимулируют, а тормозят экономические процессы. Значит, властно-управленческие структуры государства также не являются движущей силой создания нового социального порядка. Они только воспроизводят сложившиеся при социализме крайне запутанные связи между экономикой, социальной структурой, управлением и политикой, все более отчуждаясь от общества.

Эмпирическое наблюдение экономических и социальных процессов в новой России позволяет сделать вывод о социальном одиночестве лиц и групп, стремящихся изменить существующий социальный порядок. Одновременно организации и институты трансформирующейся России значительно отличаются от их официального и идеологического образа, создаваемого политическим руководством, властно-управленческим аппаратом и средствами массовой информации. Формула "перехода к рынку и демократии" не в состоянии отразить реальную сложность происходящих социальных процессов. Тем самым обыденное, публицистическое и властно-управленческое понимание складывающегося положения вещей через призму различия между "новым" и "старым" теряет смысл. Однако отечественная социальная наука все еще пользуется указанным различием для описания социальной действительности, что лишний раз свидетельствует о том, что линейная схема восприятия и отражения социальных процессов далеко не изжита. Хотя отношения собственности в институциональных структурах современной российской экономики пока не могут быть определены однозначно (наметились лишь определенные тенденции), эти структуры по-прежнему диктуют правила поведения большинству экономических и социальных субъектов. Данные структуры нельзя считать ни социалистическими, ни капиталистическими, поскольку они оперируют неясными и изменчивыми правилами. Институциональные структуры посткоммунистической экономики предпочитают не раскрывать свое действительное политическое содержание: "Специфичес­кая черта этой мощной институциональной системы состоит в том, что она оперирует вне политики. Поэтому главные центры посткоммунистической власти существуют вне политики. Они располагаются в структурах международного корпоративизма, действующих за фасадом рынка и парламентарной демократии"¹⁷¹.

Мы видим, что в современной России властно-управленческие институты в значительной мере оказываются внеполитическими. Одновременно вне политики остается значительная часть общества. Это не означает, что оно пассивно. Просто большинство населения предпочитает не пользоваться политическими инструментами для выражения своих интересов: "Низы еще не готовы перехватить стабилизирующие функции у верхов. Поэтому в ситуации войны всех против всех частное, индивидуальное, приватное пространство человеческой личности начинает рассматриваться в качестве главного средства снятия хаоса, который идет сверху. Социализм в какой-то степени был ответом на признание, что хаос идет от правящих классов и что надо перенести стабилизаторы вниз"¹⁷². В результате формируется социальная система, в которой основные властно-управленческие механизмы, социальные институты и значительная часть общества остаются вне политики. Это позволяет отказаться еще от одного стереотипа перестроечной и постперестроечной публицистики и поверхностных социальных оценок - о некой "политизации" российского общества и перейти к более тщательному анализу наметившихся тенденций в его институциональной сфере.

В частности, реальности трансформирующейся России позволяют сформулировать вопрос: возможен ли при складывающихся обстоятельствах "консенсус", общественное согласие между все еще сильными общественными институтами, отдельными группами и приватным пространством человеческой личности? По логике экономической трансформации такой "консенсус" должен складываться вне институтов теневой экономики, парламентарной демократии (поскольку она отражает интересы теневой экономики) и корпоративизма: "Корпоративизм, каким бы он ни был (капиталистичес­ким или социалистическим), несет в себе значительную опасность для осуществления модернизационных изменений. Он останавливается на полпути к полной демократии по причине своих классических свойств - монополия репрезентации и принцип отсутствия конкуренции в репрезентации интересов"¹⁷³. По своей сути корпоративизм ориентирован на достижение равновесия между частными групповыми интересами, а не на стимулирование социальных изменений.

В трансформирующейся России и других государствах бывшего советского блока корпоративизм становится механизмом консервирования статус-кво, а не формирования нового социального порядка. Корпоративизм всегда выражает интересы наиболее сильных социальных групп. В посткоммунистической России к ним относятся группы, сложившиеся при социализме и сохраняющие за собой монополию на формирование социальной реальности. Они не стремятся к кардинальному изменению существующего положения вещей.

Проблема поиска действующих лиц нового социального порядка не находит удовлетворительного решения в рамках корпоративистских концепций. Многочисленные исследования корпоративизма показывают, что с его помощью можно обеспечить лишь постоянство и стабильность социальной стагнации без существенного преобразования социального порядка. Некоторые явления в современной России подтверждают этот общий вывод. Например, почему правительство России предпочло монетаристскую концепцию и продолжает до сих пор двигаться по пути ее реализации? Потому что эта концепция оставляла в неприкосновенности сложившиеся при социализме формы теневой экономики и корпоративных отношений. Определенную роль сыграла вера общества в первое "некоммунистическое правительство". Под лозунгом "перехода к рынку и демократии" это правительство осуществило элементарную попытку добиться хотя бы минимального равновесия между различными сферами производства, потребления и услуг. Поведение большинства членов правительства при принятии решения о монетаристской политике может рассматриваться как введение новых "правил игры" - конвертируемости рубля, новой роли центрального банка и т.п. Однако данные правила привели лишь к тому, что индивидуальные потребители и работники первыми почувствовали отрицательные последствия данной политики. Индивиды вынуждены были менять стереотипы поведения ранее, нежели на изменения "правил игры" начали реагировать предприятия и учреждения. Причем, темпы и масштабы структурных преобразований институциональной сферы сразу же обнаружили слабости и недостатки экономической трансформации. Значит, изменение индивидуального поведения предшествовало изменению ролей индивидов в качестве членов социальных групп и организационных структур.

Первый этап изменения политического курса в сторону рынка и демократии (до августа 1991 г.) сопровождался значительной поддержкой нового российского правительства со стороны общества. Однако эта поддержка концентрировалась в столицах и больших городах, не затрагивая основную массу населения России и существующие организационные структуры. Нежелание массы населения интересоваться событиями политической сцены означает, что активность индивидов передвинулась на уровень семьи и близкого окружения. А именно в этой сфере, как известно, формируется система норм и оценок и вырабатываются стратегии индивидуального поведения. Одновременно большинство населения России пока не занимается поиском политических организаций для выражения и достижения своих интересов, в том числе и экономических. Предвидеть последствия этого процесса пока затруднительно. Но нельзя исключить того, что в данной сфере формулируются зачатки будущего гражданского общества, и его социальные институты могут возникнуть из нынешних неполитических форм деятельности. Поэтому в дальнейшем мы присмотримся подробнее к изменениям нормативно-оценочной сферы современного российского общества.