207. Е. К. Малиновской

  

28 марта 1930

Дорогая, дорогая Елена Константиновна.

   "Радость безме...ерная!" Хотелось бы на слоге"мер" взять самое высокоедо, чтоб лучше выразить то чувство, которое я испытал при известии о Вашем назначении¹.

   Как это хорошо для бедного, измученного Большого театра!

   У него будет теперь родная мать, и он перестанет быть пасынком. Вы не хуже меня знаете, что для того, чтоб ладить с артистами и с искусством, надо их любить и чувствовать.

   И любви и чувства у Вас -- хватит. Наш брат всегда сговорится с Вами, потому что Вы -- человек театральный. До сих пор не понимают, что это особая какая-то порода людей, в которых вложено то, без чего нельзя подходить к искусству.

   Знаю, что задача перед Вами лежит огромная и трудная: не только поддержать падающее искусство старика Большого театра, но на его обновленных традициях создать новое искусство.

   Это нелегко, а как нужно!

   Как ясно нам, близко стоящим к искусству и прожившим в нем всю жизнь, что мы подошли к страшному моменту. Как ясно, что оно может или вновь зародиться, или же погибнуть так же, как навсегда и безвозвратно погибли античное искусство, bel canto и проч.

   А тут еще поющий и говорящий кино!..

   Я утверждаю, что теперь, когда Великий немой запоет, уцелеют только самые первоклассные театры, а все театры второго и тем более третьего сорта должны погибнуть. Я ненавижу кино, но все-таки пойду с большей охотой за двугривенный слушать в кино Шаляпина, Титта Руффо и др. под аккомпанемент Тосканини, чем заурядную банальную оперу не на подлинных, а на выродившихся традициях.

   Если пропустить еще только несколько лет, то со старыми традициями надо навсегда проститься, так как тех, кто их знает и хоть частично сохранил, все меньше и меньше.

   В тот момент, когда надо кричать молодежи: берите от стариков все, что можете, а научившись петь и ходить по сцене, будем создавать на огромном наследии прошлого совсем новое искусство, -- в этот самый последний момент кричат совсем другое: как можно говорить о прошлом, долой его! отсталость! и прочие "слова". Но... горло, легкие, дыхание, законы музыки, слова и ритма -- одни у старых и у молодых. Без них ничего не сделаем в новом искусстве. Их нужно знать для него. Но именно они-то и уходят навсегда.

   Выучите их скорее, и тогда я поручусь, что новое искусство не может не создаться.

   Но... за такие слова я признан ретроградом. А между тем как я чувствую свою правоту именно теперь, когда благодаря болезни мне [на] два года пришлось запереться дома и крепко подумать о том, что я сделал, и о том, что дал мне опыт. Пытаясь изложить то, что мне известно, в книге, в системе, в какой-то грамматике, я собрал такой материал, в котором тону и захлебываюсь. Видя его перед собой, я невольно с ужасом восклицаю: Как, и это все погибнет навсегда, для будущего поколения? Как, Театр (с большой буквы), который еще не показал себя в своем блеске и силе, который нужен так для нашего талантливого народа, завянет и уступит место поющей машине?! Что делать? Кому передать, как написать все то, что знаем? А годы идут, а силы уходят!.. Будь я здоровее -- я бы без зова пришел бы помогать Вам. Но... думаю, что мне не много осталось поработать. Если же Вам понадобится в области искусства, т. е. моей специальности, какой-нибудь совет -- я к Вашим услугам, постольку, поскольку у меня на это хватит сил. На заседания меня не зовите, а с глазу на глаз всегда рад говорить с Вами и поделиться чем могу...

   Пока я пишу это письмо... мне приходит мысль: а люди! -- где их брать?

   Есть в Югославии (в Хорватии или в Сербии) способный и опытный режиссер Гавелла. Недавно он просился к нам в театр. Не знаю -- ответили [ли] ему и что ответили. Я видел одну или две его постановки и нахожу их талантливыми. Все наши актеры, которые были в Загребе, где он тогда служил, видели больше меня, и все от него в восторге (например, Лужский). Быть может, он (Гавелла) Вам будет полезен. У него хорошая и смелая фантазия. Он что-то вроде революционера считается в своем отечестве.

   Там ему не дают хода, он бунтует. Поэтому (а может быть, и по другим причинам, за это отвечать и ручаться не могу) его считают на родине беспокойным человеком. Вот все, что мне о нем известно. Большие подробности узнаете от Рипсимэ Карповны Таманцовой. Во время моей болезни Гавелла приезжал в Москву. Я с ним не видался, а говорила за меня с ним Рипсимэ Карповна.

   Мысленно обнимаю Вас, люблю и желаю мудрости, сил и бесконечного терпения, энергии и здоровья.

   Душево любящий Вас и сердечно преданный

К. Станиславский

   Ницца 28--III--1930