svod_vizantiiskih_svidetel_stv_o_rusi

и вопрос о статусе первых известных славянских наемников в византийской армии.

Это же касается и оценки главных атрибутов этно-психоло- гического стереотипа славян. Так, указание Приска на использование придунайскими жителями моноксил (лодок-од- нодеревок)—упоминается еще у Платона, Аристотеля, Ксенофонта и Страбона—само по себе не может определять славянское население описываемых в текстах областей: однодеревки именно у славян зафиксированы в источниках более поздних, VII—X в.,—у Феофилакта Симокатты, в Пасхальной хронике, у Константина Багрянородного и др. Таким же образом, свидетельство Приска об употреблении проса придунайскими жителями не может служить само по себе аргументом в пользу славянской атрибуции, ибо о распространении проса в Причерноморье и на Балканах свидетельствовали в свое время и Геродот, и Плиний, и Дион Кассий и многие другие; об употреблении проса именно славянами расскажет почти через полтора столетия после Приска лишь «Стратегикон» Маврикия. С другой стороны, верно, что почерпнутые из античного арсенала образы и словесные формулы, характеризующие «варваров», охотно применялись средневековыми историками при описаниях современного им мира, в частности, славянского. Так, выражение «скифская пустыня», известное со времен Аристофана, использовано Прокопием и затем более поздними византийскими авторами.

Подведем итоги. Оживление интереса в современной византинистике и славистике к изучению образа («имиджа») одного народа в историческом сознании другого тесно связано с тенденциями развития самой историографии, и в частности источниковедения, последних лет. Перед византинистами встала задача восстановления изучаемой ими культуры в категориях, адекватных ей. В анализе византино-славянских отношений это выразилось в стремлении охарактеризовать структуру образа «чужого мира», формировавшегося на страницах средневековых текстов. В центре интересов исследователей оказались представления средневековых народов различных, подчас противостоящих друг другу культур. Научной задачей

стало не только воссоздание преломленного в специфических категориях и видениях образа чужого мира, но и выяснение того, был ли этот образ предпосылкой или результатом реальных исторических контактов, оказывали ли средневековые стереотипы влияние на направление развития этих контактов или сами трансформировались, и чем в этом случае эти изменения диктовались.

Понятие «чужого» («иного») мира возникает при условии утверждения принципа своетождества, обоснования понятий «своего», самобытного. Границы между обеими категориями как культурно-историческими явлениями подвижны. «Чужой мир» представляется как «терра инкогнита»: это—или пустыня, или непроходимые горы, пространство «без образа», открытое и неконкретное в своих очертаниях. Выделяется несколько принципов описания «чужого мира», как мира неведомого: он полон аномалий; он всегда удел меньшинства—эт- нического, религиозного, расового; он полон «варварства» и отталкивающе чужд. Еще со времен Геродота грекоязычной историографии свойственно представление о «варварских» народах как обществах «без истории».

Историческая подвижность границ понятия «своетождества» отражается на всей системе общественных отношений: это хорошо иллюстрирует история распространения христианского миросозерцания. В IV в. постепенное превращение христианского общества из общества маргинального, «отчужден- ного»—в социально и политически «признанное», а к концу века— в общество господствующее, привело к тому, что понятие римско-языческого своетождества трансформировалось в главенство византино-христианского принципа. В дальнейшем под этим углом зрения будут оцениваться и перемены в византино-славянских и византино-русских взаимоотношениях. Таким образом, исторически динамичной предстает вся система координат социальных взаимоотношений изучаемых культур, в том числе византийской и «варварской»—христи- анской и языческой, греческой и славянской.

Византийские авторы постоянно сетовали на враждебное окружение. Христианизация «варваров» вносила изменения

как в отношение византийцев к бывшим врагам, так и в положение некогда враждебных народов в иерархической системе государств, выработанной византийскими идеологами. Христианские народы включались ими в орбиту византийского культурного мира, не отождествляясь, однако, с византийцами в этносоциальном отношении.

В этой связи важен анализ механизма формирования образа «иного» мира в византийской идеологии. Образ славянина в Византии сформировался с учетом представлений византийцев о самих себе, с одной стороны, и образа Византии у славян—с другой. Этот образ не оставался неизменным, но подвергался эволюции: так, если на первом этапе несомненно престижное положение Константинополя у славян (Преслав и Киев олицетворяли в своих землях образ-«имидж» Царьграда), то затем происходит снижение образа византийской столицы; с падением Константинополя возрастут национальные тенденции в славянской публицистике, и, наконец, все отчетливее ощутятся антивизантийские мотивы.

Глава 2

«Племя неведомое, племя бесчисленное, племя от края земли».

Имя Руси в византийской традиции IX— середина X вв.

Непрекращающиеся до сих пор споры ведутся по поводу первого упоминания «росов» в византийских текстах. В источниках IX в. самое раннее несомненное сообщение о нашествии на византийский город в Малой Азии Амастриду «варваровросов, народа, как все знают, жестокого и дикого» содержится в Житии Георгия Амастридского (Васильевский, 1915, 64.3— 4). Там говорится, что этот народ «двинулся от озера Пропонтиды», под которым в данном случае нередко понимают Азовское море, хотя это—обычное название Мраморного моря:

Было нашествие варваров, росов—народа, как все знают в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия. Зверские нравами, бесчеловечные делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия как в смертоубийстве, они—этот губительный и на деле и по имени народ,— начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигнул наконец и до отечества святого (Георгия, т. е. Амастриды), посекая нещадно всякий пол и всякий возраст, не жалея старцев, не оставляя без внимания младенцев, но противу всех одинаково вооружая смертоубийственную руку и спеша везде пронести гибель, сколько на это у них было силы. Храмы ниспровергаются, святыни оскверняются: на месте их [нечестивые] алтари, беззаконные возлияния и жертвы, то древнее таврическое избиение иностранцев, у них сохраняющее силу. Убийство девиц, мужей и жен; и не было никого помогающего, никого, готового противостоять.

(Васильевский, 1915, 64)

Автор Жития сразу возбуждает литературные ассоциации, причем как библейские, так и классические античные. Имя рос («Ρ ς») ассоциируется им с князем Рош из Книги пророка Иезекиля (подробнее см. ниже), а тавроскифское гостеприимство стало нарицательным благодаря известному мифу, отраженному в трагедии Еврипида «Ифигения в Тавриде», о жителях Таврики (Крыма), убивающих иноземцев.

Далее агиограф повествует, как, пораженный чудесными знамениями у гробницы Георгия, предводитель росов прекращает насилие, чинимое его воинами, и склоняется к правой вере:

Варвар, пораженный этим, обещал все сделать как можно скорее. Дав вольность и свободу христианам, он поручил им и ходатайство перед Богом и пред святым. И вот устраивается щедрое возжжение светильников, и всенощное стояние, и песнопение; варвары освобождаются от божественного гнева, устраивается некоторое примирение и сделка их с христианами, и они уже более не оскорбляли святыни, не попирали божественных жертвенников, уже не отнимали более нечестивыми руками божественных сокровищ, уже не оскверняли храмы кровью. Один гроб был достаточно силен для того, чтобы обличить безумие варваров, прекратить смертоубийство, остановить зверство, привести [людей], более свирепых, чем волки, к кротости овец и заставить тех, которые поклонялись рощам и лугам, уважать Божественные храмы. Видишь ли силу гроба, поборовшего силу целого народа?

(Васильевский, 1915, там же)

Издатель текста Жития Георгия Амастридского В. Н. Васильевский пришел к выводу, что автором памятника был известный агиограф диакон Игнатий (770/780 —после 845 гг.) Это позволило датировать памятник и тем самым упоминание в нем о нашествии росов периодом иконоборческой деятельности Игнатия, т. е. временем до 842 г. (Васильевский, 1911, 14—67).

Византинисты школы А. Грегуара пересмотрели выводы В. Н. Васильевского, отнеся пассаж Жития о нашествии росов к походу Игоря на Византию 941 г. (Grégoire, 1952, 280—287; Da Costa-Louillet, 1941, 231—248; Eadem, 1954, 479—492). Эта точка зрения была поддержана А. Васильевым (Vasiliev, 1946, 70—89), но и встретила критику (Липшиц, 1948, 312—331;

Левченко, 1956, 46—55). Однако в византиноведческой литературе на время укрепилось мнение о неправомерности атрибуции Жития Игнатию (Beck, 1977, 512).

В настоящее время дискуссия о датировке первого упоминания Руси в византийских текстах продолжается.

Исследовательская традиция, идущая от В. Г. Васильевского, позволяет считать Житие Георгия Амастридского сочинением Игнатия, написанным до 842 г.; тем самым сведения о росах в нем являются их первым упоминанием в византийских источниках. Современные ученые, придерживающиеся этой точки зрения, прежде всего И. Шевченко (Ševčenko, 1977, 121—127), пишут о стилистической близости Жития к другим произведениям Игнатия и органичности пассажа о росах в тексте, пусть стоящего композиционно как бы пост фактум по отношению ко всему тексту памятника. Следует отметить важность методической установки И. Шевченко исследовать текст не в виде отдельных фраз, находящих аналогии в других памятниках, а изучать его в традиции византийской агиографии этого времени.

Другая группа исследователей считает фрагмент о росах позднейшей интерполяцией, относя его данные к событиям 860 г. или даже 941 г. (последователи А. Грегуара). М. Нистазопуло (1960, 106), Э. Арвейлер (1971, 55), А. Маркопулос (1979, 75—82) видят фразеологическое и идейное сходство этого текста с сочинением Фотия. Невозможность датировать описанное в житии нашествие временем до 842 г., по их мнению, объясняется дружественным характером русско-визан- тийских отношений около 840 г., определяемым свидетельствами Бертинских анналов под 839 г. (Mango, 1973, 17). Отметим, однако, локальность события, описанного в памятнике, что не может свидетельствовать в пользу невозможности нападения русских на византийский город (в данном случае—Ама- стриду) в другом регионе—в Причерноморье. Молчание византийских источников о русско-византийском конфликте до 842 г. также не может служить аргументом.

Отличное от прочих толкование термина «Рос» в Житии Георгия Амастридского предложил О. Н. Трубачев, считаю-

щий, что термин византийского памятника является архаизмом, будучи идентичным названию народа ο ς / ς, жившего в VI в. на Азовском побережье. Это имя и было перенесено на название исторической Руси (Трубачев, 1981, 3—21). Эта гипотеза, опирающаяся на данные южно-русской топонимики, отличается от всех существующих трактовок.

Следует попутно указать, что других, кроме «Жития Георгия Амастридского», упоминаний народа рос в грекоязычной литературе до середины IX в. не существует. В настоящее время категорически отвергнуты попытки связать название рос в византийских памятниках с сирийским наименованием народа Hros в «Церковной истории» Псевдо-Захария VI в. [Marquart, 1903 (repr. N. Y., 1960), 355; Дьяконов, 1934, 83—90; Пигулевская, 1952, 42—48].

Сирийский источник имеет в виду библейское имя «рош» из Книги пророкa Иезекииля (Иезек 38.2—3; 39.1. См.: Stender-Petersen, 1953, 16; Dvornik, 1949, 307—309) называет им мифический «чудовищный» народ мужчин, противостоящий амазонкам. Ошибочно и понимание фразы Феофана ο - σια χ!λ νδια как упоминание «русских кораблей», которые, по «Хронографии Феофана» (810—814 гг.), составляли часть флота Константина V в 774 г. (Theophanes, 1883, v. 1, 446, см.: Мишулин, 1941, 280: здесь к тому же ошибочно указан 765 год; Vernadsky, 1944, 279—280). Прилагательное ο σιος имеет значение «пурпурный», «багряный», а не «русский», и обозначает, таким образом, цвет кораблей (Чичуров 1980, 143—144).

Но по-настоящему известными в Византии народ рос и его название становятся после 860 г., когда войско росов осадило Константинополь. Описание осады сохранилось в нескольких произведениях, среди которых наиболее ценные принадлежат патриарху Фотию (ок. 810—после 886 гг.), свидетелю и участнику этого события. Выдающийся деятель византийской культуры, литератор, знаток античности, полемист и канонист, Фотий оставил две гомилии (речи-беседы), в заглавиях которых говорится о нашествии росов. Однако происхождение заглавия не обязательно принадлежит автору. Семью годами позже, в 867 г., Фотий направляет «Окружное послание

восточным патриархам», где снова говорится о нападении в 860 г. на Константинополь «народа, ставшего у многих предметом частых толков, превосходящего всех жестокостью и склонностью к убийствам,—так называемого [народа] рос» (Photius, 1983, 50, № 2. 293—296). Это первое актовое упоминание Руси. Однако теперь, в 867 г., этот народ, по Фотию, стал «подданным и дружественным» Византии (о значении этих терминов см.: Литаврин, 1960, 256—263; Obolensky, 1963, 546—458).

И в дальнейшем Фотий неоднократно упоминает имя «Рос»: в сочинении, называемом «Амфилохии» (PG, 150, 285), и в письме №103 это же имя упоминается в качестве антропонима (Photius, 1983, 143, №103, 125, 129).

Близким по содержанию и по форме к свидетельствам патриарха Фотия является небольшой текст о нашествии росов в близком по времени агиографическом памятнике. Никита Пафлагон, родившийся ок. 885 г., в «Житии патриарха Игнатия» так описывает известный поход Руси на византийскую столицу:

В это время запятнанный убийством более, чем кто-либо из скифов, народ, называемый Рос, по Эвксинскому понту прийдя к Стенону и разорив все селения, все монастыри, теперь уж совершал набеги на находящиеся вблизи Византия (т. е. Константинополя.— М. Б.) острова, грабя все [драгоценные] сосуды и сокровища, а захватив людей, всех их убивал. Кроме того, в варварском порыве учинив набеги на патриаршие монастыри, они в гневе захватывали все, что ни находили, и, схватив там двадцать два благороднейших жителя, на одной корме корабля всех перерубили секирами.

(N. Dav. 21. 14—19)

С росами, обитавшими в южной Таврике, связывается обычно упоминание «скифов», ведущих торговлю в византийской Амастриде, у того же Никиты Пафлагона (PG, 105, 421), который восклицает: «О, Амастрида, око Пафлагонии, а лучше сказать—почти всей вселенной! В нее стекаются, как на общий рынок, скифы, как населяющие северные берега Эвксина, так и живущие южнее. Они привозят сюда свои и забирают амастридские товары» (История Византии. 1967. Т. 2, 226;

Ahrweiler, 1971, 64). Если идентификация скифов с росами верна, то в данном случае зафиксированы древнейшие торговые контакты между Византией и Русью.

Большинство памятников исторической мысли X в. так или иначе связано с именем императора Константина VII Багрянородного (905—959 гг.), номинально ставшего василевсом в 913 г. после смерти своего отца Льва VI, но период его самостоятельного правления начался лишь в 945 г. В одних случаях император был вдохновителем и инициатором исторического сочинения, в других, вероятно, редактором, наконец, в третьих Константин выступает как самостоятельный автор.

Основной тенденцией культурного развития этой поры стала систематизация: права («Василики»), лексики языка («Суда»), сельскохозяйственного опыта («Геопоники»), военных знаний (различные «Тактики»), житийной литературы («Менологий» Симеона Метафраста). Наиболее объемным трудом историографического характера, связанным с именем Константина, стали сборники эксцерптов (выдержек) из античных и невизантийских памятников, объединенные тематически в 53 разделов и представляющие не только литературно-антик- варный интерес, но и практическую значимость. До нас дошли лишь немногие эксцерпты—«О посольствах», «О полководческом искусстве». В них использован богатый историографический материал, причем ряд исторических текстов (Евнапия, Приска, Малха, Петра Патрикия, Менандра) нам известны лишь благодаря компендиуму Константина Багрянородного. Не только историко-военные или историко-дипломатиче- ские проблемы, но и вопросы идеологии и морали решаются с помощью историографических сочинений (например, «История» Диона Кассия занимает значительную часть сборника «О добродетели и пороке»).

Такой же характер—отчасти справочно-энциклопедиче- ский, отчасти познавательно-дидактический—носят и три основных сочинения Константина Багрянородного, известные под условными названиями «Об управлении государством» (De administrando imperio, ок. 950 г.), «О церемониях византийского двора» (De ceremoniis) и «О фемах» (De thematibus).

Каждый из этих трактатов, не являясь непосредственно ни хроникой, ни исторической монографией, основан на историческом материале, отчасти почерпнутом из античных источников, отчасти отражавшем результаты политической практики времени Константина и его предшественников.

Первое произведение, написанное в 948—952 гг. и адресованное сыну императора Роману, дает практические наставления по внешнеполитическим вопросам, приводит сведения о «варварских» народах, с которыми Византия имела те или иные контакты,—о печенегах, хазарах, русских, болгарах, «тюрках»— венграх и др.; трактат содержит ряд историко-гео- графических и этнографических экскурсов—об арабах, об Испании, Италии, Далмации, о хорватах и сербах, Северном Причерноморье и Кавказе. «Об управлении государством» не было произведением для широкой публики: политические рекомендации будущему императору не предназначались для широкого оглашения. Трактат дошел в единственном списке, изготовленном, вероятно, с оригинала в 1059—1081 гг. по заказу кесаря Иоанна Дуки, т. е. произведение не покидало придворных кругов. На него нет ссылок ни у его современников, ни у историков более позднего времени.

Примером византийской внешнеполитической доктрины является глава трактата о русско-печенежско-византийских отношениях.

О печенегах и росах.

[Знай], что печенеги стали соседними и сопредельными также росам, и частенько, когда у них нет мира друг с другом, они грабят Росию, наносят ей значительный вред и причиняют ущерб, посему и росы стремятся иметь мир с печенегами. Ведь они покупают у них коров, коней и овец и оттого живут легче и сытнее, поскольку ни одного из упомянутых выше животных в Росии не водилось. Но и против удаленных от них пределов врагов росы вообще отправляться не могут, если не находятся в мире с печенегами, так как печенеги имеют возможность—в то время, когда росы удалятся от своих [семей] —на- пав, все у них уничтожить и разорить. Поэтому росы всегда питают заботы, чтобы не понести от них вреда, ибо силен этот народ, привлекать их к союзу и получать от них помощь, так чтобы от их вражды избавляться и помощью пользоваться.