elita

Часть вторая. Власть, политический порядок, модели развития

надежд на него не было и нет», и 7% затруднились ответить на этот вопрос (август 2006 г., N = 1600).

Другими словами, оценить прямой эффект идеологических модернизационных усилий российской «элиты» оказывается крайне проблематично, если вообще о таком эффекте возможно говорить. Правильнее было бы говорить о том, что общество пассивно адаптируется к происходящим институциональным изменениям (вне зависимости от того, какими соображениями или причинами они вызваны), плохо понимая общую стратегию, смысл изменений или не видя такового, не воспринимая сами перемены как часть общей программы реформ по модернизации страны48. Но если это так, то нет никаких оснований видеть

âроссийской «элите» нечто определенное и целостное, социальную группу или образование, обладающее каким-то потенциалом социальных реформационных идей, планов и проектов модернизации. Если за 15 лет мы не можем найти в общественном сознании следов идеологической работы элиты, партий, интеллектуального, научного или экспертного сообщества, то тем самым подрывается основной тезис интеллигенции, ее устойчивая убежденность в собственной миссии — просвещения, идеологического внесения новых ценностей в массы.

Тем не менее тезис о необходимости модернизации страны стал лозунгом, объединяющим сегодня политиков самого разного толка. За прошедшие 15 лет после краха коммунистической системы это слово уверенно вошло

âлексикон практически всех выступающих и пишущих на темы реформ и перспектив развития России. Его популярность стала особенно заметной после ухода из правительства прореформаторской группировки во главе с Гайдаром и массированной их критики, следствием которой стала распространенная убежденность в том, что это были «неправильные» реформы, нанесшие стране много вреда. Удельный вес таких негативных оценок колебался от 56% в 1997 и 2004 гг. до 67% в 2002 г. (см. выше òàáë. 3), но в любом случае это было мнением абсолютного большинства населения49.

Что же понимается в данном случае под модернизацией? Как и другие слова, заимствованные из лексикона западных социологических и политических наук, этот термин появился в середине 1960-х — начале 1970-х гг. и толковался несколько произвольно, поскольку был взят из научной литературы уже довольно позднего времени, в основном обсуждавшей проблемы вторичной, догоняющей или запаздывающей «модернизации» в «третьем мире», в Латинской Америке, Юго-Восточной Азии и других регионах. Он относился главным обра-

_________________________________

48Ñì.: Бондаренко Н. Типология личного потребления населения России // Мониторинг общественного мнения. 2002. ¹ 1. С. 34–44; ¹ 4. С. 40–49; Левада Ю.А. Варианты адаптивного поведения // Там же. ¹ 1. С. 7–13.

49Принципиальных различий в знаке оценки этих реформ основной массой населения и высокообразованными группами нет — есть, разумеется, расхождения в степени выражения подобных мнений разными группами, но сути дела они не меняют.

91

Проблема «элиты» в сегодняшней России

зом к процессам формирования западных правовых, государственных, образовательных, экономических институтов в странах и обществах, переживавших серьезный кризис и ломку традиционных отношений. Проблемы ранней модернизации (соответственно, условий возникновения тех институциональных структур и культурных представлений, которые и стали осознаваться в качестве «современности», европейской культуры), как правило, в отечественной науке того времени не рассматривались и даже плохо понимались по самым разным причинам, в том числе по соображениям самосохранения, нежелания затрагивать идеологически опасные темы, которые были табуированы истматовским официозом. Поэтому с самого начала имел место неконтролируемый сдвиг внимания и интереса обществоведов в проблематике модернизации — с ценностных, антропологических и институциональных условий модерности на факторы ускоренного развития, не «вестернизации», а «политики модернизации», то есть проведения такого государственного курса, который позволял руководителям развивающихся стран обеспечивать высокие темпы экономического роста, инвестиций в новые технологии, в образование, в развитие инфраструктуры и пр.

При этом в стороне оказывались проблемы демократии, правового, гражданского общества, защиты прав человека, что, собственно, и обеспечило в свое время стремительное развитие европейской цивилизации. Как известно, лидерами подобных процессов в 1970–1980-е гг. были разного рода азиатские «тигры» и «драконы», общества отнюдь не демократического толка, военные, однопартийные, авторитарные режимы (Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Малайзия). Для эпохи застоя (времени окончательной деградации коммунистической идеологии, полного исчерпания ее мобилизующего, воодушевляющего потенциала) опыт авторитарной политики интенсивного экономического развития был весьма важен, хотя, конечно, осваивался он в первую очередь академическими кругами, представители которых выступали в качестве экспертов для партийного руководства. Других источников интеллектуального стимулирования и «освежения» тогда не было. Для более широкой среды, мало знакомой с западной литературой, ничего иного не оставалось, как традиционно обсуждать проблемы модернизации на материале российской истории (протомодернизация Петра и форсированная военно-промышленная модернизация Сталина, немыслимая без тоталитарных институтов и массового террора).

По сути дела, дискуссии того и более позднего, уже перестроечного, времени затрагивали не столько политологические или социологические аспекты названных процессов, сколько ценностные: оправдывала ли политика строительства супердержавы такие человеческие жертвы, не слишком ли большой была цена за выход СССР в мировые державы? Будучи примитивными и поверхностными, подобные дискуссии быстро затухли, не избавив массовое сознание от несовместимых в идеологическом плане представлений и комплексов: с одной стороны — готовность поддержать политику великодержавной иден-

92

Часть вторая. Власть, политический порядок, модели развития

тичности, которую проводят лидеры страны, с другой — глубоко упрятанный страх перед репрессиями и нежелание чем-либо поступаться ради государственных амбиций. Иначе говоря, мы имеем дело с полуразрушенными тоталитарными структурами массового сознания, комплексами закрытого, мобилизационного общества и одновременно с установками и аппетитами быстро формирующегося потребительского общества. Но и в том и в другом случае о следах какого-то воздействия (морального, социального, идеологического, рационализирующего) предполагаемой элиты говорить нельзя. Речь скорее должна идти о пассивной адаптации населения, его сложной приспособительной реакции на масштабные и многоплановые социальные перемены, природа

èнаправленность которых недоступна пониманию «массового» человека без длительной и специальной работы элит, публичной сферы, массмедиа и пр.

Крах СССР и первые попытки трансформации советской системы заставили забыть о модернизации как системной политике. Необходимость в пожарном порядке провести срочные решения, которые могли бы спасти страну от голода

èгражданской войны, заставили отложить дискуссии на тему модернизации. Но по мере ослабления угрозы полного развала и появления первых признаков «нормализации» вопрос о направлениях и характере реформ вновь приобрел актуальность. Середина 1990-х гг. не только стала временем сворачивания политики реформ, но и, как мы уже указывали, была отмечена поиском обслуживающими власть интеллектуалами (аналитиками, экспертами, «идеологами») оснований для легитимации режима Ельцина, теряющего популярность. Именно когда власть, побоявшись опереться на слабое гражданское общество, стала все больше и больше нуждаться в силовых структурах, зависеть от спецслужб как собственной опоры и гаранта, тогда и пошли разговоры о национальной философии, поиски «национальной идеи», разработки «российской геополитики», напоминания о «евразийском проекте». Началась реставрация традиционалистской великодержавной риторики, смена курса с построения демократического и правового государства на строительство «великой демократической России», новой великой державы, стало заметным обращение к националисти- ческой риторике самого разного плана — от внезапно появившихся множественных мелких националистических партий, движений и организаций (от ФНС до РНЕ) до попыток соединить либерализм и западничество с национализмом, дабы не упустить массового избирателя (поздняя идея «либеральной империи»).

Все эти признаки изменения моральной и идеологической атмосферы озна- чали только одно: конец эпохи демократизации, восстановление авторитарных структур, начало консервативной реакции, нового цикла изоляционизма и антизападничества, возобновление войны в Чечне и постепенную подготовку прихода нового вождя, постепенно отыскиваемого среди спецслужб и сотрудников КГБ. Как раз с этого момента (примерно со второй половины 1990-х гг.) риторика модернизации становится особенно удобной для сменившей ельцинское

93

Проблема «элиты» в сегодняшней России

окружение первых лет обслуги, состоявшей из второго и третьего эшелонов провинциальной номенклатуры, силовиков, аппаратчиков, позволяя беззастен- чиво соединять самые разные вещи, значимые для самых разных групп элиты, ориентирующейся на разные политические цели. Одни (демократы и либералы) в «модернизации» видели некую идею институциональных реформ, проведение которых позволило бы России сблизиться по своему устройству, духу, гражданской культуре с западным миром (ЕС, США и т.п.), войти в «семью цивилизованных стран», другие же под модернизацией подразумевали форсированный выход из затяжного кризиса плановой экономики, восстановление сильного «государства» (под которым понималась централизованная государственная экономика), развитой промышленности, обеспечивающей военный потенциал и державную мощь, а значит и соответствующее отношение к России других стран.

Иными словами, второй, аппаратный, вариант «модернизации» соотносился с геополитической озабоченностью и соответствующими выкладками новой номенклатуры, изживанием комплекса ущербности, поражения, развала «великой державы», проигранной войны в Чечне. Этот вариант требовал принудительной консолидации вокруг единого лидера, централизации власти, подчинения других авторитетов главе государства, усиления контроля над обществом, короче, восстановления практики административного произвола. Разумеется, эти меры были нужны для отражения опасности со стороны «международного терроризма» на Северном Кавказе, который пришлось предварительно длительное время выращивать в ходе развязанной войны в Чечне и Ингушетии, для укрепления законности и пресечения подрывного влияния со стороны западных фондов и их агентов внутри НКО, средств массовой информации, проводивших чуждую нашему обществу политику разложения государства, финансируемую олигархами, и пр.

Во всяком случае, этот вариант «модернизации» не имел ничего общего с европейскими ценностями «современности», эмансипацией общества от государства, введением произвола государственной бюрократии в какие-то рамки законности, утверждением независимости частной собственности, свобод и прав человека, то есть с процессами последовательной структурно-функциональной дифференциации. Путинская «модернизация» — это не более чем прикрытие реставрации старых репрессивных структур и легитимация авторитаризма, использование крайне рутинного, давно отработанного (сохраняющегося еще с довоенных советских лет и затем неоднократно всплывающего в самом разном виде — от хрущевских «догнать и перегнать» до раннегорбачевского «ускорения») арсенала идеологии форсированного развития. Дело не столько в практических программах инвестирования в те или иные сферы производства, сколько в потребности усилить легитимацию неустойчивой или слабой власти проектами будущих достижений страны: «будет вам счастье», а если не счастье, то укрепление государства, резко повышающее коллективное самоудовлетворение. К такому выводу подталкивает и наш анализ мнений опрошенных представителей элиты.

94

Часть вторая. Власть, политический порядок, модели развития

Первое, что обращает на себя внимание при анализе взглядов представителей элиты: у основной массы опрошенных нет ощущения того, что страна нуждается в кардинальных реформах, без проведения которых России бы грозила быстрая деградация или распад, что необходимы какие-то принципиальные изменения того стратегического курса, которым она сегодня движется (òàáë. 8).

Таблица 8. Может ли, по вашему мнению, Россия при сохранении нынешнего порядка вещей прев( ратиться в периферийную страну, находящуюся в изоляции от мирового сообщества?

* В % к числу опрошенных, август 2006 г., N = 1600, за исключением затруднившиеся с ответом.

Перспективу деградации великой державы и ухода с мировой сцены считают маловероятной 61% опрошенных представителей «элиты» (без резко контрастирующих с ними московских экспертов и интеллектуалов), вероятной — 39%. Это предельно близко к распределению массовых мнений и еще раз указывает на то, что наша «элита» по своему характеру «массовидна», то есть ее мнения мало чем отличаются от мнений всего населения. Причем ближе к массовым позиции именно тех подгрупп «элиты», которые представляют собой опору путинского режима, — силовиков, сотрудников репрессивных органов, аппаратов федеральных округов и чиновников из структур исполнительной власти. Или, другими словами, эти наблюдения говорят о том, что порядок конституции, отбора, формирования

95

Проблема «элиты» в сегодняшней России

российской «элиты» не имеет ничего общего с механизмами собственно элитарной (ценностной, конкурентно-достижительской) селекции.

Доля тех, кто считает перспективу ухода страны на периферию мировых процессов очень вероятной, составляет 9%. Причем у многих опрошенных подгрупп элиты этот показатель еще ниже, а значительно выше среднего озабочены таким вариантом развития событий лишь три контингента — представители частного бизнеса (18%), депутаты местных собраний (20%) и, в наибольшей степени, московские эксперты (26%), однако и здесь такого рода озабоченность не становится ведущей позицией.

Инерция тоталитарной власти проявляется прежде всего в тенденции

êсистематическому снижению функционального разнообразия, в том числе

êпримитивизации политики и управления, а значит и к устойчивому обеднению символического и целевого характера окружения власти. Само по себе это обеднение может выражаться по-разному: в ритуализации и традиционализации господства и всей общественной жизни, оглуплении публичной сферы, выборе наиболее простых и жестких («солдатских») вариантов полити- ческого поведения, склонности к популизму, выведении массовых представлений на уровень высшей политики (что влечет за собой повышение удельного веса ксенофобии, агрессии, репрессивных мероприятий), снижении эффективности управления, отрыве власти от общества и т.п.

Подобные убеждения околовластных кругов в 2006 г. резко контрастируют с умонастроениями, которые преобладали в конце 1980-х — начале 1990-х гг. и даже еще раньше: для представителей образованного слоя советского общества, директората, чиновничества, интеллигенции, да и более широких слоев, было характерно предощущение перемен, сознание необходимости кардинальных изменений в стране. Не знали, куда и как двигаться, что делать, но понимали, что конец эпохи близок.

Сегодняшняя ситуация — принципиально иная. После череды социальнополитических кризисов, экономических провалов, ломки государственных отношений, общей неопределенности, дезориентированности населения возникла массовая потребность в устойчивости, предсказуемости социального порядка и хозяйственно-экономических отношений, связанная с необходимостью адаптации к новым условиям существования. Эти настроения характерны для подавляющей части населения, но и в самой структуре власти произошли существенные изменения, также отвечавшие потребности в стабильности. В высших властных эшелонах были оттеснены на задний план представители первой команды реформаторов, на которых те, кто пришел им на смену, повесили ответственность за все беды, связанные с приватизацией, обесцениванием сбережений населения, ростом безработицы и общей неуверенностью в завтрашнем дне. Пришедшие во власть новые группировки — выходцы из провинциальной номенклатуры или из силовых структур — были более прагматично настроены,

96

Часть вторая. Власть, политический порядок, модели развития

более коррумпированы, а потому ставили перед собой (и перед страной) совершенно иные цели. Принципиальный передел собственности закончился, открылись иные перспективы, партийно-советская карьера перестала быть единственным лифтом наверх или к источникам благополучия. Возник спрос на консервацию произошедших изменений, страх перед переменами, кризисами и неопределенностью, способными выбить тех, кто у власти, с их позиций.

Именно в этой атмосфере становится популярной новая, модельная для национального сознания стоящих у власти фигура — силовой администратор. Это, условно говоря, не Л. Бальцерович или В. Гавел, а А. Столыпин — царский губернатор с его лозунгом реакции «Вам нужны великие потрясения, а нам — великая Россия», решительный и волевой премьер-министр («диктатор»), подавляющий мятежи и массовые беспорядки. Разумеется, Путин во всех отношениях не «генерал», но в данном случае важны вектор ориентаций, образец государственного деятеля, пример политики рутинизации изменений и идеологическое оформление такой политики. Либерализации и правовому, открытому

èнерепрессивному обществу противопоставляется государственное величие, Империя, великая держава, сильная административная и централизованная власть, безальтернативная и в социальном, и в символическом плане, а потому неизбежно единоличная и принимающая персонифицированный характер.

Если в начале прошлого века непонимание внутренних проблем, стоящих перед Россией, крайне срочных задач реформирования власти и государственных институтов, больше того — нежелание их понимать компенсировалось напыщенной великодержавной и геополитической риторикой, то ровно то же самое воспроизводится и в конце 1990-х гг. Смена состава элит требует психологической компенсации, защиты от фрустрирующих комплексов поражения, ущемленности и национальной или социальной неполноценности, так

èне переработанных в нечто позитивное, в определенные результаты реформ, не рационализированные за время кризисов и развала. Напротив, у пришедших на смену «серых» и послушных исполнителей усиливаются совершенно другие настроения: Россия — великая страна, и нет ничего, что свидетельствовало бы о том, что такое положение может когда-либо измениться. Поэтому нет и особой необходимости еще что-то ломать, менять и реформировать.

Угрозы хаоса, распада, коллапса страны, требовавших срочно принимать меры, проводить необходимые изменения для самосохранения системы, к концу 1990-х — началу 2000-х гг. уже не было. Рост цен на нефть и превращение России в важнейшего игрока на мировом рынке энергоресурсов как будто бы сняло остроту вопроса о реформах и модернизации50. В этом смысле у большинства

_________________________________

50Ограниченность подобных ресурсов, а главное, социальные последствия их завышенной оценки нынешней российской властью и ее пиар-обеспечением стали предметом многостороннего анализа в спецвыпуске «Сила нефти и газа» журнала «Pro et Contra» (2006. Т. 10. ¹ 2–3).

97

Проблема «элиты» в сегодняшней России

опрошенных в отношении перспектив развития страны преобладает сравнительно новый — его не было даже в 1997–1999 гг. — тон благодушной уверенности примерно в таком духе: вс¸ наконец идет как надо, мы движемся в правильном направлении и постепенно, автоматически, как бы само собой, в более или менее отдаленной перспективе сблизимся с другими развитыми странами.

Âэтой связи стали подчеркиваться два момента: во-первых, следует учитывать «национальные особенности» России и особые пути ее развития (на более актуальном политическом жаргоне это, после некоторых колебаний и поисков, стало называться «суверенной демократией»), а во-вторых, с реформами не нужно торопиться, ведь и наиболее развитые страны достигли своего нынешнего положения не за один век. За всеми этими соображениями о «постепенности» и «откладывании», которым стал придаваться благопристойный вид неких идей, концептуальных постулатов, идеологических приверженностей, стоит непровозглашенный, но вполне явный отказ верхов российской власти и близких к ним групп обслуживания (финансового, силового или интеллектуального) от какой бы то ни было либеральной составляющей модернизационного проекта, вообще от либерального государства и либеральной экономической системы.

Âподобных условиях социальный порядок, как предполагается, может обеспечить только вполне конкретная структура нынешней централизованно-

иерархизированной власти и композиция составляющих ее группировок. В целом они не заинтересованы ни в каких изменениях — ни в новых полити- ческих партнерах (значимых «других») и новых отношениях с ними, ни в конструктивном диалоге, ни в разделении власти и ответственности. Это главное в нынешней ситуации. Отказ от значимого «другого», от того, чтобы самому стать другим, страх перемен — тяжелейшие симптомы тоталитарного наследия. В форме рассуждений об отсрочке коренных перемен и особенностях страны, ее «традиций» и «менталитета» властные группы и группировки утверждают, поддерживают, проектируют на воображаемое будущее неизменный характер собственной власти, не терпящей ни конкурентов, ни альтернатив, ни обсуждения и выбора вариантов. Изоляция России и замораживание реформ — безальтернативная стратегия и тактика нынешних правящих групп, технология их властеосуществления. Номенклатурная риторика некоего «нового», «здорового» патриотизма, как и задетых «национальных интересов», вообще весь симулятивный национализм и великодержавничество основных политических фигурантов и огосударствленных массмедиа сегодня — лишь акция прикрытия для данной спецоперации по удержанию власти (в известной мере эта акция, понятно, учитывает раздражение и обиды российского населения в 1990-е гг., как и низовые массовые стереотипы в отношении оставшейся в прошлом «великой державы» и ее будто бы «особого пути»).

В плане сравнительно-исторической социологии, вероятно, стоило бы говорить о двух версиях или двух моделях социального развития России (и соот-

98

Часть вторая. Власть, политический порядок, модели развития

ветствующем их смысловом, символическом, риторическом ресурсе) — но- менклатурно-державной (ее среда и опора — аппарат) и интеллигентскипросвещенческой (в российских условиях она заменяет «культуру», европейскую антропологическую программу культуры, неотъемлемую от всего неписаного проекта модерна). Отмеченной, основной выступает первая модель, именно она институционализирована в структурах базовых, прежде всего властных, институтов российского социума, воспринимается как норма в массовом сознании, в представлениях большинства элитарных групп. Вторая — реактивная, авральная, страховочная, но в любом случае дополнительная по отношению к первой. Она выявляет и подчеркивает ее дефициты, иногда возбуждает вопрос о социальной цене государственной политики — как принудительной мобилизации, так и тотального отчуждения масс от власти (в обоих случаях цена непомерна).

Важно, что обе эти модели оперируют риторикой социального целого, либо воплощенного в «народе», либо персонализированного в «первом лице» (а чаще в кентаврической смеси того и другого). В этом смысле их приходится аналитически квалифицировать как пережиточные по отношению к предшествующим и достаточно давним фазам становления государства и общества на Западе — в той мере, в какой обе эти модели так или иначе связывают Россию с Западом, почему все-таки и выступают моделями модернизации или по крайней мере ее риторическими стратегиями. Больше того, с этим связана их роль ингибиторов в зачаточных процессах социальной дифференциации, интеллектуального усложнения, наращивания культурного многообразия

èвозможностей выбора. Обобщенно можно сказать, что это модели модернизации со встроенными в них контрмодернизационными, самоотрицающими,

самоуничтожающими элементами. С этим фундаментальным обстоятельством конечно же связано то, что проблема кристаллизации, артикуляции, представительства идей, ценностей, интересов самостоятельных групп никогда не становится в России ключевой проблемой политики, политических движений, партий, печатных или аудиовизуальных коммуникаций и т.д. Поэтому, кстати, и другие модели развития — либерально-демократические, национальные, христианско-демократические, с упором на местные силы, коммунальные связи, поведение, установки, права частного человека и пр. — не получа- ют или почти не получают в российских условиях сколько-нибудь внятного политического и интеллектуального оформления, поддержки, не обсуждаются

èне разворачиваются.

Âнынешней же ситуации, второй половины 1990-х — первой половины 2000-х гг., в России все публичные и даже «кухонные» споры о модернизации страны и вовсе отошли в прошлое. Слова о реформах выветрены из полити- ческого обихода и повседневного словаря. В частности, та мнимая несомненность данного процесса (государственной модернизации, «суверенного» раз-

99

Проблема «элиты» в сегодняшней России

вития) в мнении большинства опрошенных экспертов, о чем говорилось выше, как будто бы снимает для них множество «ненужных», «частных», тактических или даже технических вопросов о том, что требуется для этого делать или каковы стратегические различия моделей этого движения. (Этим полученные во время формализованного опроса ответы представителей провинциальной элиты, которая в принципе дальше от обсуждения выбора стратегических направлений, заметно отличаются от мнений представителей московской элиты, полученных в ходе свободного интервьюирования, — среди последних гораздо более отчетливо проступают тревожные или даже пессимистичные настроения, в еще большей мере они характерны для дополнительно опрошенных в 2006 г. московских экспертов контрольной группы51.)

Разберем, на что ориентируется, какую политику государства считает оптимальной российская элита.

Предпочтительные модели развития: мнения элит

Начнем с самых общих характеристик — декларируемых сегодняшней российской элитой принципиальных ориентаций на различные варианты развития страны.

То, что страна должна и, главное, может развиваться, у опрошенных сомнений нет. Вопрос в том, кто задает цели политики развития и как они определяются. Абсолютное большинство опрошенных (86%)52 без тени сомнения полагают, что такой фигурой является исключительно президент Путин (не какая-то партия, общественная группа или институт, а именно Путин), причем это всеобщая уверенность распространяется и на московских интеллектуалов (68%), мнения которых во многом заметно, часто радикально отличаются от точек зрения прочих групп респондентов. Интересно, что массовое мнение далеко не так однозначно в понимании того, кто должен определять стратеги- ческие политические задачи страны. На вопрос «кто должен определять, в чем состоят государственные интересы России?» самая большая доля ответов была «весь народ на референдумах» (47%) и лишь затем «президент России и его окружение» (37%). В политическую дееспособность российского парламента мало кто верит сегодня — вариант ответа «Госдума России» выбрали всего 11%. Возможно, такая сдержанность в отношении Путина обусловлена до-

_________________________________

51Среди представителей московской интеллектуальной элиты преобладают те, кто допускает вариант «боливизации» России, по выражению Г. Ревзина (см. сборник его статей «На пути в Боливию». М.: ОГИ, 2006). 72% в сумме считают его «вероятным» (в том числе 26% — «очень вероятным»), 28% — «маловероятным».

52А среди руководителей федеральных округов и сотрудников правоохранительных органов — практически все (96–97%).

100