2815.Западная философия от истоков до наших дней. Книга 3. Новое время (От Ле

9. ТОЧНОСТЬ, СООБЩАЕМАЯ ФИЛОЛОГИЕЙ ФИЛОСОФИИ

Философия знает приблизительно истину, филология — царство точности. Что значит “точность”? В девятом пункте таблицы досто­ инств (ценностей) мы находим разъяснение: “Те, кто не знает истины вещей, стараются придерживаться достоверного: раз они не могут удовлетворить интеллект знанием, пусть, по крайней мере, воля опирается на сознание”. Сознание, на самом деле, является низшим уровнем эпистемологии, и его можно принять за основание действия лишь тогда, когда знание недостаточно глубоко. Филоло­ гия, по Вико, господствовала весь период, пока наука еще не стала основанием действия, а человек мало сознавал природу вещей и последствия своих действий.

Но теперь какова же специфика филологии? Традиции образуют первую сферу ее применимости. Народные традиции должны иметь свои общественно значимые мотивы, претендующие быть истинны­ ми, лишь поэтому сохраняемые народами длительное время. Ясно, часто в традиции мы находим сплетения разумного с суевериями. Поэтому задача филолога отсеять и освободить от плевел и поздней­ ших напластований сокрытую в народной традиции истину. Крити­ ческая работа по уяснению специфики исторического момента, выражением которого она является, возможна лишь при условии предельно внимательного чтения документов. Отсев информации при таком подходе не приведет к пренебрежению реальностью, отраженной в понятиях и концептах.

Вторая важнейшая сфера филологии — язык. “Широко распро­ страненные выражения — свидетели более весомые, чем обычаи и нравы народов”, мимо них не должен пройти себя уважающий филолог. “Вульгаризмы” ценны тем, что в них отложились прими­ тивные, изначальные социальные формы жизни. Расшифровать их и сложно, и похвально. “Язык нации, — подчеркивает Вико,— лучше всего свидетельствует о самых первых временах мира”. Кровная связь языка с жизнью — радикальная константа, вне этой связи ни язык, ни жизнь непостижимы. Поэтому, исследуя жизнь в лингвис­ тическом аспекте, Вико не останавливается на вульгаризмах. Углуб­ ление в специфику национальных языков приводит, в конце концов, к необходимости некоего “общего языка”, точнее, “ментального языкового пространства, общего для всех наций”. Такой язык был бы в распоряжении всех народов, открытых общению. Речь идет, как видим, об изначально коммуникативной природе языка, сделав­ шей возможной человеческую историю.

В этой связи очевидно, что филология, занимаясь “донаучным” периодом истории, не утрачивает своей значимости и в так называе­ мые “зрелые” эпохи, поскольку без критического уточнения фактов невозможно никакое историческое исследование. Как следствие, термины “филолог” и “филология” — синонимы понятий “историк” и “история”, ведь общей становится задача индивидуализации фак­ тов, событий войны и мира, посредством которых “человеческий проект” мало-помалу реализуется. “Достоверное в добротной латы­ ни всегда значило определившееся, т. е. индивидуализированное”.

В заключение важно подчеркнуть, что филология — наука, уточняющая факты с намерением выявления всей “простонародной мудрости”, в них содержащейся. Помимо грамматики, это рекон­ струкция в документальном материале языков, установлений, зна­ чимых событий, а значит, мира страстей, насущных потребностей и скрытой в них идеальности — всего того, из чего складывается история, какой мы ее знаем. В итоге расхожая мудрость, закреплен­ ная в языке (филология), и идеальная мудрость (философия) в союзе дают картину мира не бесформенную и хаотическую, а в модусе “вечного идеального проекта”, к которому устремляются народы.

10. ЛЮДИ КАК ГЕРОИ ИСТОРИИ И ГЕТЕРОГЕННОСТЬ ЦЕЛЕЙ

“В ночной тьме, среди мрака, скрывающего от нас далекую древность,— читаем мы в «Новой науке»,— вспыхивает вдруг тот вечный неугасимый свет, свет истины неоспоримой, что этот граж­ данский мир создан людьми, и они могут, поскольку должны, найти его начала в превращениях самого разума человеческого”. Таким образом, человек и только он — герой истории. Но каковы же черты ес узнаваемости и как она меняет человека?

Прежде всего, следует напомнить, что человек — существо общи­ тельное. Его социальность не благоприобретенная, а врожденная черта. Движимый страстями и эгоистическими Целями, человек, если бы мог, жил один. Тем не менее, хотя совместная жизнь требует обуздания страстей, люди все же объединились. Это значит, что социальное измерение жизни вошло в природу человека, и мы можем даже определить его как “социальное животное”. Помимо того, он еще и свободен. “Человеческая воля по природе своей самое неопределенное, в ней человек находит себя ц определяет с помощью здравого смысла, представлений о насу1дНОсти и полез­ ности, этих двух источников естественного права Народов” Вместо

судьбы стоиков и случая эпикурейцев, Вико делает центральным понятие воли. История вовсе не продукт космической необходимос­ ти или чистой случайности. Ни то, ни другое не объясняют истори­ ческой поступи. Она такова, какой ее желали люди, впрочем, в рамках имевшихся в их распоряжении условий и подручных средств. Человеческая воля неопределенна по природе, и лишь в действии проявляет себя, обретая очертания.

Теперь мы видим некоторое противоречие с другим тезисом. “Этот мир, без сомнения, рожден разумом, во всем отличным и превосходящим по целям человеческий разум и его намерения” Несмотря на что, Вико утверждает: “Все, что ни делается, делается разумными людьми и на основе выбора, вовсе не случайно, с постоянством” Чтобы понять это несоответствие, необходимо иметь в виду теорию гетерогенности целей, всякий раз уточняя отношение между людьми и институтами, ими созданными, но влияющими, в свою очередь, на людей. “В животном состоянии,— пишет Вико,— человек любит себя и все, что его сохраняет — жену, детей, обита­ лище”, — собственнно, все эти эгоистические интересы преследу­ ются вполне сознательно. Живущий обособленно холит и леет свой покой, но вождь племени заботится уже об интересах клана. Такое смещение в психологии обьясняется разными включениями в сис­ темы социальных связей. Невозможность обладания всеми благами толкает человека к желанию должного.. Представление о собствен­ ном интересе определено его окружением, институтами. Это причи­ на, по которой его действия, предпринятые в личных, казалось бы, целях, продвигают к другим, сверхличным целям. Получается, что человек создает институты, а те, в свою очередь, меняют создавшего их человека. И это тот самый путь, на котором утверждаются скрытые потенциальные возможности, — идеальные семена, о чем человек, сквозь которого они прорастают, поначалу и не подозрева­ ет. История созревает не вопреки человеку, просто она углубляется в те его потребности, которые как бы написаны у него на роду, делая именно их предметом его неусыпных бдений.

Понятно теперь, что невозможно понять установления без глубо­ кого знания человеческой натуры, и наоборот. Человек меняется во времени и вместе с ним, будучи его продуктом. Но и сама челове­ ческая мысль меняет постепенно человеческую природу, развивая ее. Так, матримониальный институт научил дикого человека удов­ летворять свои страсти по-новому, а его природа обогатилась чувст­ вом любви, возможно, новым эмоциональным состоянием. Это последнее становится полюсом других настроений — чувства собст­ венности, например, и рожденных на его потребу институтов. Будучи поначалу подспудными течениями, они со временем становятся стимулами поиска и борьбы за обладание рожденными ценностями.

Гетерогенность целей, таким образом, выступает центральным тези­ сом исторической интерпретации Вико, показывая, насколько слож­ ны и извилисты тропы человеческого сознания и как непросто разобраться в их сплетениях. Лишь в конце пути мы приходим к самим себе: сначала мы чувствуем безотчетно, потом с недоумением взираем на пережитые чувства, наконец, на закате жизни рефлекти­ руем их разумом чистым и беспристрастным.

11. ТРИ ВОЗРАСТА ИСТОРИИ

Эпоха богов, эпоха героев и эпоха людей — эти три возраста замечает Вико в беге мировой истории. Первый возраст — людей диких, бесчувственных, тупых полуживотных. Он отмечен преобла­ данием грубых чувств, без особых затей рефлексивного плана. Пред­ меты интересуют примитивных людей не сами по себе, а постольку, поскольку несут страдания или удовольствия, возбуждают или по­ давляют: здесь момент субьективности минимален. Это не только время чувства, это эпоха богов, ибо по неспособности размышлять природные феномены отождествляются с Божественными. Подрос­ ток-человечество силен телесно, в нем бушуют страсти, небо кажется ему огромным одушевленным телом, потому и имя ему — Юпитер. На языке молний и грома он выражает свои одобрения и неудоволь­ ствия, а потому нравы первых людей — само смирение и религиоз­ ный трепет. Так родилась поэтическая теология: науке этих людей греки дали точное название — теология — “наука о языке богов” Это самая прекрасная сказка из знакомых нам — сказание о Юпи­ тере, царе и государе-батюшке, повелителе людей и богов..

В рамках поэтической теологии первые монархи были земными богами, потому и названы государства “теократиями”. То было время золотое — эпоха оракулов, провцдцев, древнее которой мы ничего не знаем. Теократическое правление было основано на отеческом авторитете, легитимность которого отсылала к Божест­ венному праву, т. е. к максиме: так хотят боги.

Мы перед лицом унитарного образа поэтической теологии, тео­ кратического режима на основе Божественного права — метафизи­ ко-социологического единства. Начиная свои размышления с при­ митивных народов, Вико оказался в конфликте с учеными мужами своего времени, для которых история простиралась от Платона до Бэкона. Философ признает: да, трудно войти в образный мир древних народов, их умов, где не было ничего абстрактного, утон­ ченного, духовного. Но их сращенность с чувствами, телами сделала

возможным рождение гуманистической мысли с ее идеалом одухо­ творенной плоти.

Век героев — второй возраст человечества. Его характеризует преобладание фантазийного над рациональным. Первые сообщества людей в целях защиты от агрессии кочевников добровольно подчи­ нялись авторитарному игу племенных вождей. Племена все время пополнялись теми, кто искал убежища и защиты. Из беглых рабов, объединившихся в группы, выросли первые формы организованной жизни. Для защиты внутреннего порядка и в приготовлениях к возможным столкновениям с чужаками возникло так называемое “героическое право” и религия силы. Мы имеем дело с непререка­ емым авторитетом силы, ибо герой выражает волю богов, с которы­ ми, как известно, не спорят.

Эпоха, о которой идет речь, полна вражды: внутренняя сплочен­ ность достигается путем выталкивания всего деструктивного вовне. Героический мир воспет Гомером, в его поэмах мы находим идеал мужественного воина и анонимной коллективной мощи. Можно ли на этом основании считать его “Илиаду” документом философской рафинированной мысли, как многие считают, призванным приру­ чить свирепого зверя — толпу? Вико не склонен так считать, ибо это противоречит принципу единства истории со всем, что характери­ зует ее возраст. Фантастические элементы, образный ряд и строй­ ность эпизодов консонируют с жестокостью как нормой жизни, очарованностью кровью, своего рода гибельным восторгом. Отроки по ментальности, но полные сил и воображения, кипящих страстей, Гомер и его герои были как бы “одной группы крови”, в этом смысле эпохальной. И если поэма, например, настолько хороша, что стано­ вится выражением типа социальности, то мы не можем не сказать, что “Илиада” отсылает к эпохе поэтической, героической, воин­ ственной, где игры и наслаждения были вперемежку со смертельной опасностью. Здесь нет и в помине блеска и роскоши, свойственных республикам и аристократиям, где гражданскими почестями были осыпаны благородные и знатные.

Третий возраст — эпоха людей или “всепонимающего разума”, долгий путь борьбы городов и народов между собой, пока, наконец, не было достигнуто узаконение семейно-брачных институтов и гражданских прав. С течением времени тщетность эгоизма стала внятной разуму, он пришел к выводу, что и плебеи, и знатные — одной человеческой породы, и те и другие могут войти в простран­ ство цивилизации. Так в Риме вековая схватка патрициев и плебеев, которых греки называли “agathoi” и “kakoi”, трансформировалась в диспут, риторику, наконец, философию.

Такова картина, в которой Вико отслеживает дорациональные зерна, преобразованные в развитии в сложный мир логики и фило­

софского дискурса. Путь от фантасмагории к метафизике, от чувства справедливости к истине, тематизированной в понятиях,— восхити­ тельный сезон созревания разума — представлен греческим полисом и философией Платона.

Наконец люди пришли к критическому сознанию. Идеалы, при­ нимавшиеся древними людьми безотчетно, попали под прожектор исследовательской мысли. Это время человека понимающего, а потому умеренного, рассудительного и доброжелательного, человека совести, разума и долга. Право его не менее человечно: все равны перед законом, ибо рождены равно свободными. “Все или большая часть городских властей справедливы, а потому они на страже народной воли... и перед лицом монархов равны все подданные по закону... различны лишь в гражданском состоянии”.

Речь идет об изменениях не в смысле исчезновения типичного для предыдущих эпох, а в смысле укрепления дисциплинарно-раци­ онального пространства. Не отказ, но обогащение и интеграция. Метафизика природы стала метафизикой разума, отражение этого превращения мы увидим в социальных религиозных и гражданских институтах.

12. ЯЗЫК, ПОЭЗИЯ И МИФ

Как заметил А. Пальяро, в виконианской “новой науке” теории языка отведено особое место. Это ось, вокруг которой, даже если не всегда органично, отстроено грандиозное барочное сооружение неа­ политанского мыслителя. Язык, и в самом деле, в его различных конфигурациях отражает все виды человеческой активности. Имен­ но посредством языка улавливается единство семьи человеческой. Он и вместилище универсального, и изначальный репертуар обра­ зов, хранилище бессознательного и неформулируемого,— все это можно найти в грамматических фигурах, метафорах. Грамотный филологический анализ способен привести к пониманию внутрен­ ней логики изменения религиозных и гражданских институтов не как исторических реликтов, а показывая их в живом процессе преодоления.

Язык не принимается волевым решением. Предданный как ком­ муникативная диспозиция, язык медленно формируется под давле­ нием насущных потребностей народа, проблем, подлежащих немед­ ленному решению. По причине этой своей “надприродности” язык стал проводником поведенческого мира древних народов. Вспом­ ним, что простонародные наречия ярче всего прочего характеризу­ ют, по мнению Вико, и время и нравы.

В поисках генетических форм языка Вико предпринимает поиски этимологического плана. “Ум человеческий рождается вместе с чувством-потребностью увидеть себя самого как бы извне телесного, с немалыми усилиями рефлексивного плана”. В этом универсальная ценность этимологии во всех языках, вокабулы которых переносят телесные характеристики на значения другого, ментального и душев­ ного плана. Например, известны выражения: “Занебесье, или пер­ воначало, передние и задние глаза и плечи, голодные глаза, откры­ тый на все рот, губы-вазы, зубы-грабли, борода-корневшце, влю­ биться как растение” — все это говорит лишь об одном: “невежест­ венный” человек дает универсуму правило. И. Берлин комментирует наблюдения так: “Когда мы говорим: кровь закипает, — это, конеч­ но, метафора, но для древнего человека гнев в буквальном смысле означал кипение крови в жилах... грабли выполняли ту же функцию, что и зубы, а устье — уста реки, земля в рельефе имела как бы шею и язык, вены — минералы и металлы, земля, конечно, имела внутренние органы, дубы никак не обходились без сердца, небеса улыбались и хмурили брови, ветер, понятное дело, приходил в ярость, а вся природа жила и сочувствовала”

Но прежде этих анатомических подробностей языком был жест, в том смысле, что изначально общение устанавливалось через дви­ жение. Так, три колоса в руке нашего предка или три выстрела означали “три года”. Естественные отношения идеальных понятий демонстрируют иероглифы и идеограммы. Не умея создавать аб­ стракции, древние люди как бы портретировали их с помощью фантазии. Вико, таким образом, против трактовки иероглифов как сознательно создаваемого герметического языка для сокрытия рели­ гиозных истин от непосвященных. Научный взгляд на древнюю египетскую историю не оставляет сомнений в том, что обьективной возможности развития концептуального знания не было, а потому не было и предмета сокрытия. Идеографический язык оснащал естественные связи объектов, а не конвенциональные.

Следом за языком жестов и иероглифов идет язык песни, пере­ растающий позже в речитатив и прозаический язык. Песня, обладая определенной композицией, ритмом и рифмой, лучше всего харак­ теризует поэтический дух эпохи. Свои сильнейшие чувства, боль и ликование люди всегда доверяли песне, самому экспрессивному средству. Убежденный в том, что первые рефлексии взрослеющей души были малооформленными и незрелыми, Вико полагает поэзию адекватной формой выражения дологического и алогичного позна­ ния. Несогласный с греческой трактовкой поэзии как несовершен­ ной имитацией реального и катартической ее направленностью, он все же видит автономность поэтического творчества, независимого от разума и вполне оригинального вида активности. Позже Вико

уточнит, что поэзия вовсе не изобретение утонченных умов, не потаенная мудрость, выраженная в мнемотехнике, но, скорее, непо­ средственно выраженная форма коллективного сознания* объеди­ няющая нас с нашими предками. Гомеровские поэмы — это голос всего греческого народа, а не только одного поэта. Мир поэзии — “Божественный мир”. Три века истории соотносятся с тремя фор­ мами языка. Язык богов артикулирован минимально, это немое время. Язык героев наполовину нем, наполовину артикулирован. Язык разума максимально членоразделен и искусен, минимально нем. Ясно, что речь не идет о разборке стадий, скорее, о сохранении, впитывании предыдущей эпохи последующей. “Как море принимает в себя мягкие воды рек”, так и язык более зрелой эпохи абсорбирует уже бытующие наречия, втягиваемые силой течения. “Божествен­ ный Платон” немало преуспел в понимании этих процессов.

С поэзией, по мнению Вико, прекрасно гармонируют мифы. Напрасно Вольтер называл их изобретениями диких мошенников, ведь мифы правдиво и точно рассказывают о нравах тех далеких времен. Не имея, по счастью, логических абстракций, наши предки умели передавать свой опыт через “фантастические универсалии” Мифы поэтому можно назвать природным выражением метафизи­ ческих понятий, риторические формы, находимые в них, неразвитые пока, доносят до нас свой особый стиль мышления. Так, например, миф о Тезее и Ариадне отсылает нас к первым морским путешест­ виям. Ариадна символизирует искусство мореплавания и навигации, Дедал — Эгейское морс. Минотавр — знак первого расового кон­ фликта, ведь он — плод кровосмешения. Марс, раненный Мине­ рвой, намекает на полное поражение плебеев и торжество патрициев. Цирцея, конечно, утверждает собой господство разнузданной страс­ ти, где уже нет места и подобию идеального.

За этот ярко выраженный реализм английский философ Берлин назвал Вико “историческим материалистом, фантастически гениаль­ ным” Кадм, Ариадна, Пегас, Аполлон, Марс, Геркулес — каждый из них дает ключ к пониманию какой-то социальной перемены. Все, что слишком рациональным ученым того времени представлялось причудами варваров — крылатые кони, кентавры, дриады и про­ чее, — для Вико означало усилия наших предков по комбинирова­ нию определенных функций и идей в одном конкретном образе. Необходимо напомнить, что Вико признавал автономность этих ранних культурных форм в том смысле, что любая фаза историчес­ кого развития, какой бы “примитивной” она ни была, имеет свою “логику” и особое обаяние. Незаконно оценивать предшествующую эпоху с позиции последующей, как нельзя ругать зиму за то, что она не так ласкова, как весна.

13. ПРОВИДЕНИЕ И СМЫСЛ ИСТОРИИ

История — творение человека, но правда и то, что она творение Бога. “Хотя люди и создали национальный мир сами, но так, как того хотел Разум, на их разум непохожий, иногда им вопреки и всегда сверх полагаемых ими целей”,— говорит Вико. Каковы же отноше­ ния между этими двумя зодчими истории? Речь, конечно, не идет о вмешательстве Провидения извне или со стороны в духе фатализма. Вико отмежевывается как от исторического детерминизма, так и от чудотворного провиденциализма.

Под Провидением он понимает некий идеальный проект “вечной идеальной истории, поверх которого заметен исторический бег наций в их рождении, прогрессе, упадке и конце”. Короче, речь идет об идеальных ценностях — справедливости, доброте, сакральное™ жизни и мира, утверждаемых исторической поступью. Уже первые люди несли в себе ростки гуманности, — разве это не говорит об идеальном плане? Если исключить фатум, в котором нет места свободе, если исключить случайность, — иначе трудно спасти поря­ док, то не остается ничего другого, как принять Божественного Зодчего с Его проектом. “Ведь если бы примитивный человек был звереобразным, т. е. без догадки о назначенном смысле и конце, то социальные нормативные институты никогда бы и не возникли (у животных и впрямь этого нет), а истории бы просто не было”.

Значит, и в эпоху богов, и в эпоху героев люди обладали неким спонтанным чувством “участия в истине”, в противном случае никогда бы оно не переросло в себя сознающее познание. Поэти­ ческая активность достаточно быстро привела к причастности к идеальному, ведь в поэзии важна техника проектирования, как, впрочем, и вдохновение. В самом деле, настоящий поэт во всем находит искусность, и, что бы ни делал, все делает вдохновенно. Это ситуация идеального единения человека с Провидением, подобно тому как в искусстве едины техничность и вдохновение.

Провидение воздействует на людей через идеальный проект, который не дело ни рук человеческих, ни истории. Идеалы справед­ ливости, добра и правды в истории то реализуют, то им изменяют, но они не во власти ни людей, ни под крылом истории. Человек не владеет ими — они владеют человеком. Это и есть мост от человека к Богу, от вечности к моменту, коммуникативная нить от трансцен­ дентного к историческому. Галилей говорил о Боге-геометре, а Вико говорит о Боге-Провидце, ведь связь человека с Богом бесполезно искать в математике (которая создана человеком), она есть и она, конечно, идеальна. Эту связь и зависимость конкретизирует ис­ тория.

Мы можем теперь сказать, что смысл истории — в самой истории и вне ее одновременно: идеальный проект дает Возгонку времени, не растворяясь в нем. Поэтому историю можно трактовать как “гражданскую теологию, понятую в ключе Божественного Провиде­ ния”. Эффекты человеческих поступков поэтому почти никогда не совпадают с изначальными намерениями. Человек делает больше, чем понимает, и очень часто не понимает, что же он сделал. Будучи техническим проводником своих намерений, он не всегда видит их идеальную проекцию. Теория Провидения как смысла истории — еще и теория предела человеческого сознания.

14.ИСТОРИЧЕСКИЕ КОЛЕБАНИЯ

Вэпилоге к “Новой науке” философ повторяет: “Порядок идей должен следовать порядку вещей. В порядке человеческих вещей были сначала лесные обиталища, хижины, деревни, города, наконец, академии. Люди чувствовали сперва нужду, потом узнали пользу,

удобства, наслаждения, в конце концов, роскошь, часто доводящую до мизантропии. Людская натура была поначалу жестока, затем сурова, но, постепенно размягчаясь, стала даже развратной. Дейст­ вие Провидения, стало быть, универсально, но вовсе не необходимо. Люди могут сохранять свободу и ответственность, верность идеаль­ ному проекту, но и утратить все это в измене — проще простого. Немало наций исчезли, прежде чем созреть, а другие, как, например, Америка, враз оказались в последней фазе. Христианская Европа представляется Вико оптимальной для обладания всем необходи­ мым. Пройдя все этапы созревания, она может и должна сберечь зерна цивилизации в чистоте и неприкосновенности. Среди евро­ пейских народов в наиболее удачном положении римляне и их потомки: пройдя три стадии, они под особой опекой Провидения двигаются к цели не спеша, размеренно, с толком”.

Следовательно, исторические изменения никем никому не навя­ зываются. И все-таки в них присутствует объективная необходи­ мость в том смысле, что из варварского состояния должно всякий раз встать на путь цивилизованных народов. Случаются падения целых народов из развитого состояния в дикое. Это происходит, когда разум, опьяненный своими достижениями, впадает во власть абстракций. Окостенелый, превзойдя самого себя в софистических ухищрениях, он утрачивает связь с незамутненным источником знания, чувствами и фантазией — самыми живыми участниками “идеального проекта”. Утрата символической связи с миром про-