3. Структура социального мира и его типизация в конструктах здравого смысла

Я, человеческое существо, родившееся в социальном мире и живущее там своей повседневной жизнью, воспринимаю его в опыте организованным вокруг моего места в нем, открытым моим действиям и интерпретации, но всегда с учетом моей ре­альной биографически детерминированной ситуации. Лишь в отношении ко мне определенные типы отношений с другими обретают специфический смысл, обозначаемый словом «Мы»; лишь в отношении к «Нам», центром которых являюсь Я, дру­гие становятся «Вами», отношение же к «Вам» отсылает обрат­но ко мне, и третья сторона выявляется как «Они». Во временном измерении в каждый момент моей биографии они «современ­ники», с которыми я могу взаимодействовать и реагировать на их действия; «предки», на которых я не могу воздействовать, но чьи прошлые действия и результаты доступны моей интер­претации и могут воздействовать на мои собственные дей­ствия; и «потомки», о которых я ничего не могу знать из опы­та, но на которых я могу ориентироваться в своих действиях в более или менее содержательных предвосхищениях будущего (антиципациях). Все эти отношения демонстрируют огромное многообразие форм близости и анонимности, знакомства и неизвестности, глубины и поверхностности³⁰.

В данном контексте мы ограничимся отношениями, преоб­ладающими между современниками. Оставаясь в пределах обыденного знания, мы можем считать само собой разумею­щимся, что человек может понимать другого и его действия и что он может взаимодействовать с другими, предполагая, что они понимают его действия; а также и то, что такое взаимопо­нимание имеет свои пределы, но достаточно для большинства практических целей.

Среди моих современников есть такие, с которыми я разде­ляю – пока длится наше отношение – не только общее время, но и пространство. Для удобства терминологии мы будем на­зывать таких современников «товарищами», а существующие

между ними отношения – отношениями «лицом-к-лицу», при­чем этот термин понимается в несколько ином смысле, чем тот, в котором его использовал Кули³¹ и его последователи; мы обозначаем им лишь формальный аспект социальных отноше­ний, равно приложимый как к доверительной беседе между друзьями, так и к со-присутствию случайных попутчиков в купе железнодорожного поезда.

Пребывание с кем-либо в общем пространстве означает, что определенный сектор внешнего мира, содержащий объекты, представляющие интерес для нас обоих, равно доступен как мне, так и моему партнеру. Наблюдению каждого партнера непос­редственно доступны тело, жесты, походка и выражение лица другого, не только как предметы или события во внешнем мире, но и в их физиогномическом значении, т.е. как симптомы мыс­лей другого. Пребывание же с кем-либо в общем времени – и не только во внешнем (астрономическом), но и во внутреннем вре­мени – подразумевает, что каждый партнер участвует в жизнен­ном процессе другого и может схватить в живом настоящем раз­витие его мыслей. Они могут разделять предполагаемые планы на будущее, надежды и тревоги. Короче, товарищи (consociates) взаимно вовлечены в биографии друг друга; они вместе взрос­леют; они живут, можно сказать, в чистом Мы-отношении.

В таком отношении, поверхностном и мимолетном, каким оно может оказаться, Другой схватывается как уникальная инди­видуальность (хотя лишь отдельные проявления его личности доступны партнеру) в его уникальной биографической ситуации (хотя и обнаруживаемой лишь фрагментарно). Во всех других формах социальных взаимодействий (даже в отношениях между товарищами в той мере, в какой это касается нераскрытых сто­рон личности Другого) сущность другого человека может быть схвачена, используя ранее цитированное выражение Уайтхеда, с помощью «вклада в воображение гипотетически представляемого значения», т.е. формирования конструктов типичного поведения, типичных мотивов, лежащих в его основании, типичного отно­шения к персональному идеальному типу, примером которого является поведение Другого, как в пределах, так и вне поля моей досягаемости. Мы не можем здесь³² развивать полную таксоно­мию структурирования социального мира и различных форм конструкций идеальных типов осуществления действия и пер­сональных идеальных типов, необходимых для постижения по­ведения Другого. Думая о моем отсутствующем друге А, я форми­рую идеальный тип его личности и поведения на основе моего

18

19

прошлого опыта общения с А как с моим товарищем. Опуская письмо в почтовый ящик, я ожидаю, что неизвестный мне чело­век, называемый почтовым служащим, будет действовать типич­ным, хотя и не вполне понятным мне образом, в результате чего мое письмо достигнет адресата за разумное время. Не будучи зна­ком ни с одним французом или немцем, я понимаю, почему «Франция опасается ремилитаризации Германии». Подчиняясь правилам английской грамматики, я следую социально одобрен­ным образцам современного языкового общения на английском языке, к которым я должен приспособиться в моем собственном речевом поведении, чтобы быть понятым. Наконец, остатки ма­териальной культуры или утвари относятся к незнакомым мне людям, создавшим их для использования другими людьми для достижения типичных целей типичными средствами^*.

Это лишь несколько примеров, приведенных в порядке воз­растания степени анонимности в отношениях между современ­никами, использования конструктов, необходимых для того, что­бы постичь их поведение. Ясно, что возрастание анонимности влечет за собой убывание полноты содержания. Чем более ано­нимен типизируемый конструкт, тем он более далек от уникаль­ной индивидуальности человека и тем меньше черт его личнос­ти и образцов поведения входят в типизацию как релевантные наличным целям, для достижения которых и создан этот тип. Если провести различие между (субъективным) персональным типом и (объективным) типом осуществления действия, то мож­но сказать, что возрастание степени анонимности конструкта приводит к замене первого последним. Полное обезличивание предполагает, что индивиды взаимозаменяемы и идеальный тип осуществления действия относится к поведению кого бы то ни было, чьи действия соответствуют типизированным в конструкте.

Суммируя сказанное, можно сказать, что никогда, кроме как в чистых Мы-отношениях, мы не можем постичь уникаль­ную индивидуальность Другого в его неповторимой биографи­ческой ситуации. В конструктах повседневного мышления Дру­гой представлен, в лучшем случае, лишь частью своей сущности, и даже в чистое Мы-отношение входит лишь часть его личнос­ти. Это положение важно сразу в нескольких отношениях. Оно помогло Г. Зиммелю³³ преодолеть дилемму индивидуального и

коллективного сознания, так отчетливо обрисованную Э. Дюрк-геймом³⁴; оно лежит в основе теории Кули³⁵ о происхождении собственного «я» как «эффекта зеркала»; оно привело Дж. Мида³⁶ к его оригинальному понятию «обобщенного другого»; наконец, оно имеет решающее значение для прояснения таких понятий, как «социальные функции», «социальная роль» и последнее по счету, но не по важности – «рациональное действие»*.

Но это лишь часть дела. Мое конструирование другого как частичной персональности, как исполнителя типичных ролей или функций, сказывается на процессе самотипизации, когда я вступаю во взаимодействие с ним. Я вхожу в эти отношения не как целостная личность. Лишь определенные слои моей личности охватываются этими отношениями. Определяя роль Другого, я предписываю ее самому себе. Типизируя поведение Другого, я типизирую свое собственное, связанное с ним, пре­вращая себя в пассажира, потребителя, налогоплательщика, читателя, свидетеля. Именно эта самотипизация лежит в осно­ве проводимого У. Джемсом³⁷ и Дж. Мидом³⁸ различения «I» и «Me» в отношении к социальному Я (self).

Мы, однако, должны иметь в виду, что используемые для типизации Другого и меня самого конструкции здравого смыс­ла имеют в значительной мере социальное происхождение и признание. Внутри заданной группы определенные типы пер­сон и действий рассматриваются как сами собой разумеющи­еся (пока ничто не свидетельствует против их очевидности), как набор правил и предписаний, выдержавших проверку в прошлом и, как ожидается, сохраняющих свое значение и в отношении будущего. Более того, образцы типизированных кон­структов часто обращаются в стандарты поведения, поддержи­ваемые традиционными, привычными, а иногда и специаль­ными средствами социального контроля, например правом.