2.2. «Поганая молодежь»22: профессиональный панк против рок-н-ролльного «дилетантизма»

Переход от «рок-н-ролла» 80-х к «русскому року» 90-х все-таки состоялся, и новые идеи нашлись. Очень трудно, если вообще возможно, сказать, откуда они поступили к каждой из тех групп, которые в 90-е гг. определили лицо «русского рока». Вероятно, а до какой-то степени наверняка идеи носились в воздухе и непосредственно из тогдашней атмосферы были восприняты теми, кто достиг необходимого минимума художественного профессионализма к концу 80-х гг. Однако можно сказать, кому принадлежал приоритет на введение в оборот новых идей  точнее, нового мироощущения. Это был сибирский панк-рок, вполне сформировавшийся идеологически (хотя еще далеко не сформировавшийся художественно²³) уже к 1985 г. Примерно до 1987 г. все это оставалось очень локальным «омско-тюменским» явлением, подверженным влияниям сразу и с Запада и из Питера, – но влияниям, ослабленным расстоянием. Как и во многих других случаях, здесь можно сказать «спасибо советской власти», которая загоняла рокеров в подполье и мешала их общению друг с другом, – и, благодаря этому, дала время юным сибирским панкам заложить основы собственной культуры. Когда, около 1987 г., всесоюзное общение рокеров стало довольно свободным, конгломерат из нескольких сибирских городов стал одной из новых «столиц» русского рока... Впрочем, об этом позднее. Сейчас нас будет интересовать только предыстория будущего расцвета.

Предыстория же заключалась в том, что первоначально собравшаяся в Сибири компания (породившая сразу несколько пересекающихся между собой групп) изначально разорвала с традицией какого бы то ни было артистизма, даже «рок-н-рольного». «Грязный» звук, подчеркнутый непрофессионализм тогдашнего исполнения должен был указывать, что настоящий профессионализм сосредоточен на том, как жить, а не как исполнять.

В ранней песне-манифесте «рок-н-роллу» еще отдавалось должное как традиции, к которой хотелось приобщиться, но «панк» уже воспринимался как нечто от нее отдельное:

Они меня спросили: «кто ты такой?»

Они меня спросили: «во что ты веришь?»

А я ответил им, что я простая птица

А я ответил им, что моя мать – ворона

Я верю только в панк и рок-н-ролл...²⁴

Согласно воспоминаниям участников тех событий (я думаю, что можно доверять не только искренности, но и исторической достоверности этих мемуаров), панк-рок был уже не столько косвенным выражением жизненной позиции (чем были и «рок-н-ролл», и «самодеятельная песня»), сколько прямым:

«Дело в том, что на Западе панк-рок был музыкальным течением, а в России, точнее в Сибири, это всегда было социальное явление. То есть это была экстремальная честность, искренность, нонконформизм, и в этом смысле непопсовость музыки. <…> На Западе и, может быть, в Москве, в Питере, до сих пор панк-рок остается музыкальной формой, а я считаю себя панком, потому что я пою честные песни, в какой бы музыкальной форме это ни выражалось...»²⁵

«Все, что мы делаем из области показа людям, как это надо делать, как надо на свете жить, если называть вещи своими именами. Какую форму это примет – уже не важно. В данном случае – это рок, а, может быть, это и не рок. <…> У каждого из нас есть огромный багаж профессий, который показывает, как надо действовать в любой ситуации нормальному живому человеку, не всякому попавшемуся, а именно тому, кто собирается выжить. Потому что ситуация идет на выживание, духовное выживание»²⁶.

«Я думаю, что вся наша деятельность участников “Г.О.”²⁷, “Инструкции по выживанию”²⁸, “Великих Октябрей”²⁹: мы участвуем в таком, может быть, последнем прорыве к Свободе. В разное время этот прорыв осуществляли Ф.М. Достоевский, А. Камю, К. Леонтьев, Махно, RAF. Теперь и до нас дошла очередь. Т.е. я хочу сказать, что вся наша деятельность не имеет ничего общего с артистами типа Цоя, Кинчева, Шевчука или Гребенщикова... Ну, это может быть идеальный взгляд такой, наивный, но я по-прежнему считаю, что на этом все держится, – на моменте внутренней честности человека перед самим собой. (Как говорил в свое время Дм. Селиванов³⁰: “У меня нет времени носить свои вещи, мне нужно думать о главном...”)»³¹.

В новой системе понятий мироощущение «звезды рок-н-ролла»³², столь характерное и для Майка, и для Б.Г., становилось невозможным принципиально. Скорее, здесь уже просматривалась перспектива создания квази-религиозных движений, что до некоторой степени оправдалось уже в 90-е гг. с «атеистическим» Егором Летовым и «православным» Романом Неумоевым... Но в начале и в середине 80-х до всего этого было еще далеко. Тогда на первом плане была установка «панка» на «конкретное искусство» – то есть на жизнь как таковую. Если питерский «рок-н-ролл» был похож на кремовый торт, в котором жизненная позиция исполняла функцию безвкусного коржа, без которого не могли обойтись, но о внешности которого заботились в десятую очередь, то в сибирском «панке» было решено подавать корж без крема в качестве отдельного блюда. Отсюда следовала совсем другая степень внимания к мировоззренческим вопросам и совсем иная степень их разработанности. И еще одно следствие: в центр этого мировоззрения сразу же переместилась смерть.

В первом же (и уже цитированном) альбоме сибирского панк-рока (1983) появилось оригинальное решение поставленной еще в Питере проблемы «зоопарка». Припев «мы уйдем из зоопарка» в «Зоопарке» (название песни) Егора Летова³³ обосновывался с идеальной логической последовательностью, о которой понятия не имели в Питере:

Не надо помнить, не надо ждать

Не надо веpить, не надо лгать

Не надо падать, не надо бить

Не надо плакать, не надо жить.

Этот вывод не носил какого-нибудь окказионального характера, а напротив, следовал из общего взгляда на жизнь. Жизнь же как таковая, в каждом из ее конкретных проявлений, означала следующее:

Ты умеешь плакать – ты скоро умрешь

Кто-то пишет на стенах – он скоро умрет

У нее есть глаза – она скоро умрет

Скоро станет легко – мы скоро умрем

Кто-то пишет на стенах – он скоро умрет

Пахнет летним дождем – кто-то только что умер

У них есть, что сказать – они скоро умрут

Кто-то тихо смеется – я скоро умру

Я решил сказать слово – я скоро умру

Я решил спеть песню – я скоро умру

Кто-то смотрит на солнце – почти что уж мертв

Кто-то смотрит мне вслед – он скоро умрет.

(Егор Летов, Оптимизм, «Оптимизм», 1985)

Это позволяло очень просто решить и «вековечную» проблему самоидентификации, в которой так запутывались питерские рокеры:

Хватит! Уходите прочь, мы играем для себя

Хватит! Убирайтесь вон, мы играем для себя

Хватит! Все равно ведь вам никогда нас не понять

Хватит! Вы привыкли жить, мы привыкли умирать.

(Егор Летов, Хватит!, «Поганая молодежь», 1985)

Напомню, как то же противоречие с современниками выглядело в Питере:

Иванов на остановке,

В ожиданье колесницы,

В предвкушеньи кружки пива —

В понедельник утром жизнь тяжела;

А кругом простые люди,

Что, толпясь, заходят в транспорт,

Топчут ноги Иванову,

Наступают ему прямо на крыла.

И ему не слиться с ними,

С согражданами своими:

У него в кармане Сартр,

У сограждан – в лучшем случае пятак…

(«Аквариум», Иванов, «Акустика», 1982)

Сибирская же позиция предопределяла важнейшее направление русского рока 90-х, воплощенное, например, в Умерших во сне «Наутилуса»³⁴:

А все вы ужасно боитесь умереть

А все вы ужасно боитесь помереть

А я открою вам тайну:

Вы все уже сдохли.

(Егор Летов, Никак не называется, «Поганая молодежь», 1985)

Такова оборотная сторона отношения к смерти как к главному содержанию жизни: то, что является «жизнью» для «нормальных» людей, не исключая и людей типа питерских рокеров 80-х, – это настоящая и наихудшая смерть.

Наконец, отсюда же – понимание, что преодолеть ту смерть, которой на самом деле является так называемая жизнь, можно только через смерть:

...Мы вышли за рамки людских представлений

И даже представить себе не могли

Что выше всех горестей, бед и мучений

Мы будем под слоем промерзшей земли

На наших глазах исчезают потери

Душа выпускает скопившийся страх

Я слышу шаги, открываются двери

И смерть исчезает на наших глазах.

(Егор Летов, На наших глазах, «Красный альбом», 1986)

Итак, в сибирской «панк-лаборатории» созрел замечательный и весьма конструктивный набор идей, способных обеспечить идеологически новый взлет русского рока. При этом нельзя не заметить, что тот же самый набор идей должен был обеспечить еще много чего другого – прежде всего, такой конфликт с действительностью, который и не снился питерским «рокерам» мирных позднесоветских лет.

Сибирский «панк» подошел к 1987 г. с сознанием необходимости умирать³⁵, но без всяких конкретных рецептов, как и в каком смысле это делать.