героические, которые специфически выражают эстетические категории, в том числе представления о прекрасном. Поскольку «героическое, — отмечает А. Х. Танкиев, — есть действие, оно всегда предполагает, в отличие от других эстетических категорий, и результат» — победу над врагом, овладение землей, захват добычи [Танкиев, 1990, с. 85].

Через подобные цели, по-своему эстетически осмысленные, воспринималась история взаимоотношений «своего» — «верхового» мира с «чужим» — «низовым» миром. Ее пронизывала патетика «героического прекрасного», вряд ли существенно менявшаяся на протяжении столетий. Поэтому то, что для Грузии, например, являлось экспансией дагестанских горцев — «лекианобой», приносившей многочисленные беды стране и населению, самими горцами воспринималось по-иному. «В месяц льва (июль—август 1737 г. — Ю. К.) дагестанцы вместе с некоторыми джарцами выступили в поход, держа путь в сторону Тифлиса, и там они захватили большую добычу» [Хроника, 1931, с. 27]. Это была своего рода «производственная деятельность», пополнявшая недостающие для жизни средства. Похоже, что отношения с внешним миром, выстроенные по известной схеме, своей динамикой компенсировали недостаточный динамизм внутренней жизнедеятельности горских обществ.

1.4. Общие замечания

Перечитав написанное, я понял, что определенно записал себя в круг тех этнографов, которые, по оценке В. А. Тишкова, создают «достаточно драматическую ситуацию в проблематизации пространства» — вместо изучения и объяснения пространственных практик или проживаемого пространства, соединяющего идеи и действия, они (и, судя по всему, я) интерпретируют понимаемое пространство культуры в ракурсе структуралистско-семиотическом [Тишков, 2003б, с. 278]. Однако «понимаемое пространство» входит неотъемлемой частью в «пространство проживаемое», которое, как верно отмечает авторитетный ученый, соединяет идеи и действия. Другое дело, что не следует помещать в физическом пространстве символические, смысловые объекты, совмещая, по словам Б. Верлена, схемы разных научных дисциплин. Бенно Верлен занимается социальной географией, и то, что он рекомендует своим коллегам по цеху, в полной мере может быть адресовано и этнографам: «Задача состоит в том, чтобы изучать человеческое поведение. Люди действуют в условиях физического мира и при этом ориентируются на символы и смыслы» (цит. по: [Филиппов, 2002, с. 51]). В свою очередь, и культурный антрополог замечает схожее:

Без такого критерия, как основополагающие типы и структуры верований и действий, обнаруженные в живом опыте реальных людей, — удивительно скромное требование, которое всегда, тем не менее, предъявляла только антропология (в отечественной редакции читай: этнография. — Ю. К.), — наша дисциплина рискует подорвать собственную возможность думать и размышлять.

[Грант, 2004, с. 41]

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

От «символов» и «смыслов» вряд ли нужно уходить. А последние действительно могут интерпретироваться по-разному.

Для безымянного автора песни о Хочбаре — легендарном герое Дагестана рубежа Средневековья и Нового времени — пространство имело четко выраженную структурированность, за которой можно лишь угадывать (или домысливать, досочинять?) «символы».

С этих гор, вот тут вздымающихся снизу вверх, Кто, опустошив их, угнал овец?

Из тех загонов для скота, вон там внизу, Кто увел быков, так что [теперь там] растет одна трава? За гору холеных гнедых коней Кто угнал? — Хочбар.

На уммахановой (Умма-хан — правитель Аварии. — Ю. К.) рыжей кляче Я прокатился в Тифлис и обратно.

Шелковую нательную рубашку жены Умма-хана Я стащил с верха той вон башни.

(Цит. по.: [Бобровников, 2003, с. 29])

Для сочинителей исторических хроник элементы такой структуры уже имели смысловые оттенки.

К нему (Шамилю. — Ю. К.) приходили... делегации от всех жителей соседних округов, и в конце концов имаму покорилось почти все население Равнины. Даже тамошние тираны и князья из почтения к нему склонили свои головы.

[Геничутлинский, 1992, с. 91]

Затем русские начали ходить по территориям городов Равнины. Во всех поселяли они тогда разруху... В конце концов они овладели всей той территорией, находившейся под властью эмиров Равнины, что лежит позади гор Кирки (Гъирхъи) и позади Аймакинского ущелья.

[Хрестоматия, 1999, ч. 2, с. 14]

Тогда кинулись доблестные люди, погнали, нанесли урон русским и находившимся впереди их, взятым (насильно) плоскостным людям... Причиной тому, что русские так быстро бежали, было бегство плоскостных людей. Последние бежали раньше, а после того и русские не выдержали.

[Гимринский, 1997, 234]

Обитатели Равнины/Плоскости в отличие от горцев подчинялись тиранам и иноземцам, к тому же были не вполне надежными союзниками в ответственных делах. А сама их территория при всех ее достоинствах в глазах горцев имела очевидные изъяны: «...И стала узкой для них земля, несмотря на ее просторы» [Карахи, 1990, с. 12].

«Символам» и «смыслам» может придаваться и особо большое значение. В представлении моего друга каратинца Магомеда Ахмеднабиева

расположенная вблизи его селения гора Берикьа являлась одним из главных культовых мест Западного Дагестана, а предполагаемый кромлех у ее вершины — остаток древней астрономической обсерватории. Он также уверен, что его маленький народ, ныне компактно проживающий в семи

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

селениях, сыграл весьма значительную роль в истории горного края, он ищет и находит отголоски самоназвания каратинцев кIкIирди в топонимике соседних районов и областей Кавказа. Это не мешает Магомеду обнаруживать связи между каратинским и хурритским языками, равно как его родственнику, опубликовавшему книгу «История каратинского вольного общества» [Ахмаднабиев, 2003], начинать изложение с пассажа о хуррито-урартах («Каратинцы, как и все коренные обитатели Дагестана, Чечни и Ингушетии, являются далекими и прямыми наследниками хуррито-урартской цивилизации»). Представления об автохтонности своего народа в горах Кавказа, Дагестана, убежденность в его особой роли в истории края, а его символа — «Каратинской» горы в этой же истории, а также широкий цивилизационный ракурс сплетаются здесь в единое и, на его взгляд, весьма органичное целое. Магомед не одинок в своих взглядах. В Дагестане в последнее время появляется изрядное число построенных на конкретных местных примерах публикаций на данную тему со схожими акцентами. То же наблюдается на Кавказе (на Северном Кавказе) в целом, и обсуждение темы кавказской или горской цивилизации наглядное тому подтверждение.

В качестве оснований для выделения такой цивилизации называется «системное воспроизведение традиций и обычаев, которые на высокий уровень шкалы ценностей ставят честь, достоинство и уважение к старикам, принципам семейных отношений, мужского и женского поведения», а также «личностные силы воспроизводства духовной и материальной культуры» [Абдулатипов, 1995, с. 56]. Но разве системное воспроизведение указанного не является характерной чертой культуры как таковой или социокультурной модели? При смещении акцента с цивилизационного ракурса на близкий ему ракурс «смыслового пространства культуры этноса» в качестве его принципиального основания значатся архетипы, или прасимволы. В качестве таковых применительно к адыгам выделяют понятие щIэ, смысловое поле которого включает «деятельность, познание, открытия» и подразумевает «место обитания (эко) человека в смысле природно-экологического и конкретного бытового укоренения... и продолжение рода», но в конечном итоге все сводится к примату этикета [Тхагапсоев, 1999, с. 130—134; 2001, с. 51 и след.].

Другой подход к оценке самобытности кавказской социокультурной идентичности (хотя остающийся в целом в тех же границах) намечен через сравнительный анализ цивилизаций/культур. В этом случае кавказский феномен интерпретируется как противоположность «целям бытия человека» в западной и восточной культурах. В первой человек якобы испытывает на уровне подсознания некую неудовлетворенность наличным бытием, и это определяет его действия по совершенствованию бытия. Во второй культуре человек переживает схожую неудовлетворенность, но выход из подобного состояния ищет не вне себя, а в погружении своего сознания в самое себя. Зато

человек кавказской культуры якобы «не испытывал какого-либо комплекса своей духовной неполноценности, отсутствия своей самодостаточности. Он воспринимал себя универсальным существом, был доволен собой и миром, в котором жил, и не ощущал какой-либо нужды в поиске другого, более совершенного бытия. Он как бы уже достиг „полноты бытия“ и демонстрировал в своих действиях удовлетворенное состояние,

совершенство своего мироустройства, гармонию духа и тела, эстетику этики,

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

свою духовную самодостаточность и самоидентичность. Главное в действиях человека в контексте кавказской культуры — это демонстрация наличного бытия и трансмиссия его в социальное будущее в том виде, в каком оно есть» [Дамения, 2001, с. 123]. При чтении этого пассажа невольно вспоминается характеристика Николая Дубровина, данная им горцам, которые смотрелись гордыми властелинами Вселенной, в полной мере осознававшими собственное достоинство 17. Но истоки, питавшие одно и другое, все же остаются почти нераскрытыми в этих пространных словесных опусах. В них проглядывает налет мифологизма в аспекте поиска и констатации некоего высшего символа (архетипа), определяющего и картину мира, и ее основные параметры и структуру. И так же всплывает исподволь образ горы, или — если ближе к универсалиям — мирового древа.

Один из крупных отечественных исследователей культуры, сторонник семиотического подхода В. Н. Топоров, относительно образа мирового древа пишет, что с его помощью во всем многообразии его исторических вариантов (включая и такие трансформации или изофункциональные образы, как «ось мира», «мировой столп», «мировая гора», «мировой человек» — «первочеловек», храм, колонна, лестница и др.) сведены «воедино общие бинарные смысловые противопоставления, служащие для описания основных параметров мира» [Топоров, 1980, с. 398]. В универсальности данного образа и в выдающемся его значении в разных культурах можно сомневаться (см., напр.: [Березкин, 2003]), но для большого числа культур его реминисценции в тех или иных трансформированных вариантах действительно оказываются значимыми. Для примера. В культуре албанцев, в ее мифологическом и этнолингвистическом аспектах, понятие «гора» является базовым [Воронина, Каминская, Новик, 2003, с. 293]. С этим же образом косвенно соотносится социальная практика населения пригималайских районов Индии, где воиныраджпуты традиционно поселяются выше по склону горы, тогда как их низкокастовые соседи-земледельцы живут в долинах [Успенская, 2003, с. 127]. Но потому ли одни поселяются выше других в пространстве физическом, что высока их социальная позиция, или наоборот? Ответ как бы напрашивается, но пока воздержусь от оценок.

В свою очередь, крайне поверхностным смотрится вывод о причинах особенностей психического склада кавказских горцев, о якобы присущей им агрессивности на основании специфики рациона питания, в котором, по оценке автора подобного заключения, преобладает мясная пища, и на этом основании проводится аналогия с хищниками из класса млекопитающих [Магомедсалихов, 2003а, с. 21; 2003б, с. 75—77]. Во-первых, вызывает большие сомнения категоричность определения модели питания горцев (ср.: [Османов М., 1996, с. 207 и след.; Система питания, 1990]). Во-вторых, например, оленеводы Севера, в пищевом рационе которых мясные продукты наряду с рыбой действительно занимают ведущее место (а некоторые из них с

17 В равной степени данный пассаж очень напоминает сравнение Аристотелем («Политика») качеств обитателей собственного «мира» с таковыми жителей соседней Европы (к северу от Греции) и Азии. По его оценке, не в пример жителям холодного пояса — мужественным, но интеллектуально и в художественном отношении недостаточно развитым, а также жителям Востока — интеллектуальным и обладающим художественным вкусом, однако недостаточно мужественным — эллинский «род» успешно объединял в себе все лучшие качества.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

охотой употребляют и кровь только что заколотых животных), не подтверждают вывода о прямом воздействии пищи на формирование психического склада. Наконец, в-третьих, сравнение людей с хищниками животного мира, агрессивных то ли по причине характерного питания, то ли в силу занятия ими по разнообразным обстоятельствам известной природной ниши, не выглядит корректным. Здесь же могу сослаться на результаты медико-антропологических исследований, проведенных среди групп населения высокогорных зон. Они свидетельствуют не только об увеличенных параметрах тела (росте и весе) горцев, но и об увеличенном содержании у них в крови гемоглобина и эритроцитов как реакции приспособления организма к гипоксии (кислородному голоданию) [Алексеева, 1977, с. 153—165; Горы и системы крови, 1969]. И даже если на этом основании можно заикнуться об особенностях психических реакций людей с такими биологическими показателями, то как подобные данные использовать при изучении культуры населения высокогорий? Они вряд ли что дают.

Более продуктивным в этих целях может быть использование результатов кросс-культурных исследований психологов, выделяющих культуры маскулинного и феминного типов. В первых якобы подчеркивается высокая ценность вещей, власти и представительности, значимы амбициозность и независимость, а также различие полоролевых функций. В культурах женского типа главную ценность составляет сам человек, а также смысл жизни, и в них

подчеркнуты взаимная зависимость людей и комплементарность их отношений. Применительно к кавказцам, если исходить из декларируемых в качестве типичных черт их «культурной или ментальной идентичности» военного стиля жизни, гостеприимства, культа старших и строгого регламента семейной жизни с подчеркнутой дихотомией мужских и женских ролей, а также главенства мужчины [Ханаху, 1997, с. 34—35, 39], общий расклад кажется ясным. Однако уже то, что личная амбициозность и демонстративная независимость уживаются, и притом весьма успешно, с фамильной, общинной, этнической солидарностью, сдерживает порыв априори относить эту культуру к тому типу, где главенствует маскулинное начало. А изложенное чуть выше о взаимодополняемости мужского и женского в культуре горцев лишь усиливает осторожность. В этой ли именно культуре все так сложно переплетено? Либо сама предложенная психологами схема плохо работает? Вероятнее третье: схема обща и условна, хотя фиксирует некоторые закономерности формирования и принципы жизнедеятельности моделей/типов культуры. Живое многоцветье реальных культур уложить в них не очень просто, но в операциональных целях познания (научного? хочется сказать — да) возможно, и тогда горско-кавказская модель культуры в целом скорее всего должна быть соотнесена именно с маскулинным типом.

Не с целью уточнения идентичности горско-кавказской культуры в рамках упомянутой схемы, но для конкретизации параметров ее функциональности представляется резонным еще раз обратить внимание на закономерности моделирования ее как культурного пространства, то есть «своего рода физического и ментального выражения организации пространства человеком» [Тишков, 2003а, с. 19]. Такое уточнение придает картине мира, свойственной данной культуре, большую определенность, при этом не только и не столько выстраиваемую на мифологемах, сколько ориентированную на практики.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Когда дагестанец (или — шире — представитель горско-кавказской культуры) знакомится с человеком одного пола и приблизительно одного с ним возраста, то в круг первичных вопросов почти непременно входит вопрос о возрасте лица, с которым предстоит общение. Причем, чем больше они выглядят сверстниками, тем значимее интерес — оперируют не годами, но месяцами и днями с целью определения взаимных позиций, ролевых функций, соблюдения необходимых этикетных форм. Затем следуют уточнения о наличии, количестве и возрасте детей (косвенное подтверждение возрастного статуса), о социальном положении, должности (свидетельство о возрасте в социальном ракурсе). После этого большинство участников общения уже знают, как себя вести, их роли уточнены.

Нечто похожее (подчеркну «нечто», ибо прямой связи здесь нет, но система координат единая) совершается с конкретизацией пространственных позиций индивидов. Когда на вопрос «Откуда?» отвечаешь: «Из Ленинграда (Петербурга)», то часто следует уточнение: «В самом городе живешь?» Или в пригороде либо в области? (если в самом городе, то имеет значение — в собственном доме или в квартире многоэтажной постройки). Ответ определяет принадлежность нового знакомого к центру, ближней либо дальней периферии этого престижного в глазах сельчан городского социального пространства 18.

Одновременно с уточнением принадлежности/приближенности к «центру» социального и политического пространства актуальна и конкретизация вертикальной диспозиции контактирующих обществ и их представителей. В этом случае, как, впрочем, и в случае с «городскими» и «деревенскими», уточнения будут сопряжены с оценочными категориями. В Западном Дагестане, где небольшая территория вмещает максимально пестрый в этническом отношении состав населения и где со многих точек обзора местности видно, что «там» живет один народ, «там» — другой, «там» — третий и т. д., один из них — на склоне горы, другой — «внизу», в долине или котловине, а третий оказывается выше всех, каждый из этих народов будет охарактеризован информатором надлежащим образом, и характеристика во многом будет зависеть от того, являются ли они верхними или нижними соседями и какую позицию в вертикальной проекции пространства занимает его собственный народ. В глазах представителей «верхних» этносов, ниже них живущие соседи не отличаются, как правило, мужественностью или, вероятно, точнее — мужскими чертами, тогда как собственный, «верхний» народ служит едва ли не образцом таковых. Некоторые сложности возникают, когда необходимо уточнить характеристики соседа, живущего еще выше собственного народа, но компромиссные решения находятся. Это взгляд с «верхней» позиции. Взгляд же насельников нижних территорий противоположен, для них верхние соседи отличаются диковатостью при сравнении с их собственной цивилизованностью. Конкретных примеров приводить не буду; местным жителям они хорошо известны, а звучащие из уст чужого человека и для чужих людей они могут быть восприняты с обидой. То

18 Насколько для представителей сельской местности — дальней периферии этого пространства важно и желательно приобщение к «центру», на мой взгляд, свидетельствует пример записывания адресов для будущего общения. Например, житель Цунтинского района Дагестана, расположенного за несколько сотен километров от его столицы Махачкалы, может записать свой адрес так: Махачкала (именно так, а не Дагестан), Цунтинский район, селение такое-то, имярек.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

есть диспозиция контактирующих сторон в вертикальной проекции является весьма операциональной, она почти постоянно в ходу, ею пользуются для решения насущных вопросов, подобно тому как для нормального общения необходимо знать, кто старше, а кто младше.

Современная социальная и культурная антропология оперирует категорией «пространственное место» (setting), или «кластер (пучок, сгусток, концентрация) пространства», которая подразумевает культурно конструируемые пространственный смысл и ситуацию, пространственную организацию. Кластеры могут существовать как в непосредственном материальном воплощении, так и в историко-временном режиме при наличии общеразделяемых ценностей или групповых интересов [Тишков, 2003а, с. 20]. Можно ли в горско-кавказской культуре разглядеть кластер? Очевидно, да. И он представлен горой, но не отдельной вершиной (даже не Араратом или Эльбрусом), но горной массой как сгустком и концентрацией пространства, «конструирующим пространственный смысл и ситуацию» как реакцию на ближнее и дальнее окружение — негору, точнее, противолежащую ей равнину.

Кто знаком с кавказоведческой литературой, тому хорошо известно широкое употребление в ней термина и понятия «плоскость» в смысле «равнина». В научный и бытовой обиход русской лексики, связанной с Кавказом, оно пришло из лексики кавказской. Для лиц, не посвященных в кавказскую тематику, понятие «плоскость», которое имеет природногеографический, социальный, политический, культурный аспекты, выглядит непривычным и странным, а для

местных жителей оно обыденно. Плоскость — это ось абсцисс (горизонтальная), выделение которой обусловлено наличием оси ординат (вертикальной). Эти две расположенные под прямым углом друг к другу оси создают координатную сетку «пространства места», «кластера/сгустка пространства». Нахождение кого-либо в поле этой сетки определяет не столько его самопроизвольную позицию, сколько диспозицию в отношениях с окружающими, которая имеет выражения в ракурсах социальном — в системе групповых иерархий и ролевых факторов, поведенческом, психологическом и других.

Ощущение, переживание пространства невозможно вне времени, а функционирование культурного пространства подразумевает включение времени в ее тело как элемент-субстанцию. И в рассматриваемом культурном пространстве почетное, престижное место определяется «высоким местоположением» и «длительным/давним временем», так что личная и групповая рекогносцировка в окружающем мире с конкретизацией отношений с новым знакомым или давними соседями в обязательном порядке включает распознавание того, кто старше, кто дольше и выше живет. Поэтому-то социально старшие — привилегированные группы в идеале должны располагаться физически выше остальных (ср. поселение князей, ханов, «родов» воинов в верхней части горных склонов). И с другой стороны — чтобы обоснованно претендовать на старшинство, на место в верхней части обжитого пространства, необходимо иметь, доказать или изобрести свои древние корни, увязать их с легендарными народами или пророком. Указанное имеет практический смысл, а апелляции к мифам и мифологемам лишь обслуживают его. Образ мирового древа/горы и трехчастная модель космоса выполняют

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

здесь роль полуумозрительной подпитки самодостаточности горца, «довольного собой и миром, в котором живет». Полуумозрительность не отрицает, но подразумевает особое почитание своего кластера/сгустка пространства или, как выразился один из современных авторов, «сакральное, подчеркнуто духовное отношение этноса к среде своего обитания» [Дамения, 2001, с. 125], ибо этот кластер содержит и выражает смысл культурного пространства — форму и содержание бытия группы, общества.

Все отмеченное если не совпадает, то весьма близко по смыслу тому, что французский социолог и этнолог Пьер Бурдье назвал габитусом (от лат. habitus — ‛состояние’, ‛свойство’, ‛расположение’, ‛характер’), а именно определенными системами принципов и навыков структурирования социального пространства и организации социальной деятельности, или структурирующими структурами, порождающими практики и представления. Габитус формирует все практики агента (с позитивной и негативной валентностью) таким образом, что они не только оказываются адаптированными к системе породивших его социальных отношений, но и воспроизводят социальные структуры под видом внутренних структур личности [Бурдье, 2001]. Так что гордый и независимый взгляд горца, взгляд едва ли не властелина Вселенной, есть личная практика, индивидуальный продукт «определенного класса закономерностей», идущий от «здравого смысла» и «доступный в рамках этих и только этих закономерностей, которые к тому же имеют все возможности быть позитивно санкционированными в силу своей объективной приспособленности к логике, характерной для данного конкретного поля» [Бурдье, 2001, с. 108] 19.

В свою очередь, воинственность самого «конкретного поля», культурного пространства горцев по отношению к представителям другого, соседнего им, но принципиально иначе организованного культурного пространства обитателей «плоскости» тоже есть «разумный» способ поведения, идущий от «здравого смысла». Отношения «верховых» и «низовых» обществ имели для первых созидательный характер. Через эти отношения выстраивалась система функционирования «верховых» обществ. Они обеспечивали ее логикой, которая проецировалась на уровни этноса, селения, семьи. Как и в других природно-географических условиях, оппозиция «верха» — «низа» структурировала мир, тем самым делая его цельным, устойчивым и жизнеспособным. Поэтому конфликт «верхних» и «нижних» не имел и не имеет оценочного оттенка, к нему неприложим тот или иной знак. Но именно в горной местности универсальная оппозиция, похоже, приобретала осязаемые формы. Можно предположить, что ощущение себя «верхними» в этом мире, в широком спектре подразумеваемых этим определением качеств, совокупно с социальными и другими факторами, в немалой степени обуславливало порядок жизни горцев, а равно и ход развития исторических

19 Впрочем, надо иметь в виду, что независимый и гордый взгляд на окружающих присущ представителям различных культур, проживающих в разных природногеографических условиях (примеров несчетное количество — от номадов пустынных районов и обитателей джунглей до берущих на себя подобную миссию идеологов современных крупных этнонаций Старого и Нового света), что является продуктом «определенного класса закономерностей» и санкционировано «логикой, характерной для данного конкретного поля».

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

процессов в горном крае. То есть оно – ощущение – являлось некой реалией, а не только представлением о ней.

Выношу данный тезис-вопрос в качестве рабочей гипотезы, которую излагаемые ниже материалы, характеризующие практики различного формата и разных сфер жизни, могут подтвердить, но не исключено, что и опровергнуть.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Г л а в а 2

ДОМ

Для русской общественности второй половины XIX в. мир кавказских горцев большей частью представлялся мрачным обиталищем

воинственных полудикарей. Евгений Марков — автор солидных по объему рассчитанных на широкую публику изданий о Кавказе и кавказцах писал в одном из своих сочинений:

Дагестан — «страна гор» — самая кавказская область всего Кавказа, а лезгин (дагестанец. — Ю. К.), его житель, самый типичный из всех кавказских горцев ì...í Дагестан — это целое гнездо гор, насыпанных без порядка друг к другу, друг на друга. Не разберешь ни хребтов, ни долин ì...í Природа устроила его словно для того, чтобы всякая мысль о движении через него, в него и из него уничтожалась сама собою ì...í Каждое селение живет своею отдельною жизнью, загороженное от других страшными твердынями гор, отрезанное от них головокружительными безднами, ревущими горными потоками... Только большая нужда заставила бы лезгина преодолевать эти препятствия и сообщаться с соседями. Но какая может быть нужда одному полудикому пастуху и разбойнику в другом ì...í Никаких промыслов помимо скудных потребностей своего дома ì...í Пастушество и разбой — вот единственно возможный тут промысел и единственно возможная торговля... Да и какие другие более мирные вкусы в состоянии воспитать эта мрачная титаническая природа? ì...í Так же мрачно и сурово жилище человека, живущего в этой мрачной и суровой природе, так же мрачен и суров его дух...

[Марков, 1883, с. XXXIV—XXXV]

Здесь, правда, необходимо отметить, что к местным «полудикарям» отношение было особенное и что оно едва ли не напрямую перекликалось с образами благородных дикарей Жан-Жака Руссо, ибо тот же Е. Марков называл дагестанца «достойным имени человека — своею твердою волею, твердыми убеждениями, твердыми речами и поступками» [Марков, 1904, с. 540] (об идейно-политических взглядах Е. Маркова см.: [Батунский, 2003, т. 2, с. 373—392]). Подобные оценки часто встречаются в его работах, и я еще упомяну их. Поэтому использованные автором в цитате эпитеты «мрачные», «суровые», в том числе в отношении жилища горцев, есть поэтические метафоры, не более того. Другие авторы описывали горцев и их быт более прозаическими словами.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Так, исследователь горных ледников С. Висковатов, посетивший Кавказ вскоре после замирения края, писал:

Горец, воспитанный в суровой школе нужд, не имеет больших потребностей, его вкусы просты, и он не прельстится магометовым раем. По своей природе он даже не так суров и кровожаден, как об нем вообще думают, и если господствующая черта в нем есть воинственность, то это не столько лежит в основе его характера, сколько развилось вследствие внешних обстоятельств. Полувековая упорная война не развила же в дагестанских горцах вкуса к хищничеству и грабительству. Кончилась война — и по всему Дагестану дороги безопасны как в Тульской губернии, случаев грабежа почти нет. Народ, преданный земледелию, мирно принялся за полевые работы. Не только этот факт, но и многие другие дают право положительно сказать, что в самых недрах гор живет население нисколько не браннолюбивое.

[Висковатов, 1865, с. 420]

Другой автор, проведший в Стране гор многие годы, задолго до академика Н. Вавилова отдал должное трудолюбию местных жителей, которые обустроили на каменных склонах гор сады и нивы.

Эти племена, проживающие там тысячелетия, счастливые и довольные своим общим кормильцем — Кавказом, приносившие ему, быть может, как египтяне своему Нилу, жертвы, научились там перебиваться собственным своим трудом и, работая по горным терраскам, при ирригации, доведенной ими до высокого совершенства, сумели акклиматизировать великолепные породы винограда, яблок, груш, персиков и абрикосов, составляющих там не лакомство, а народную пищу... Глядя же... на хитрую их ирригационную работу, по скалам, там, где она казалась немыслимой, только разводишь, бывало, руками: и этих-то «разбойников», «дикарей» мы били, разоряли и портили у них все?.. Неужели такие труженики бывают «разбойниками»? Никогда! «Разбойники» — это их муллы, кадии, беки и ханы и всякая им подобная дрянь — эти трутни пчелиного роя, фанатизирующие честных и добрых производителей, эти коноводы, боявшиеся лишиться своих выгод, своего положения между простым людом!.. И больно бывает видеть этих ирригаторов и садоводов, в цепях идущих на «Сибирку» из-за того, что послушались они своих вожаков! О том же, насколько виноваты мы сами в истреблении благородных веками добытых плантаций и опытных плантаторов, я не смею говорить ради народного самолюбия и по неведению закрытой для частного человека тайны...

[Котляревский, 1884, с. XV—XVI]

И еще одна цитата из работы посетившего Кавказ по окончании Кавказской войны автора:

Лезгин (дагестанец. — Ю. К.) серьезен, положителен, постоянно занят возможно лучшим — конечно, по-своему — устройством своего быта, во всех своих делах. Лезгин как будто бы сознает, что он должен трудиться не только для себя, но и для своего потомства. Взгляните на дома лезгин, на их сады: везде видно, что они заботятся о том, чтобы все это было прочно и долговечно. Эта поразительная черта их характера как-то не ладится с известною их воинственностью и с рассказами о постоянных их набегах на Закавказье. Из всех рассказов обыкновенно выводят то заключение, что лезгины народ дикий, хищнический, живущий разбоем и грабежом. Лезгины воинственны, это правда, что и вполне понятно, вследствие сурового характера природы их родины, но о

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

них нельзя сказать, чтобы они были войнолюбивы... Войнолюбивый и хищный народ не станет так заботиться об устройстве своего благосостояния, как это делает лезгин. Лезгин, как вообще всякий горный житель, более всего привязан к своей родине, почему мы и видим, что хотя лезгины и очень часто спускались с своих диких и суровых гор для набегов в Грузию, однако ж нигде в ней не утвердились.

И ниже конкретно о жителях Андийского Койсу и андийцах:

Очевидно, что при такой системе орошения садов, существенно необходимой для самых разводимых в них растений, выбор места для аула, постройка его, расположение террас для садов — все это требует весьма многих соображений... Вследствие всего этого ясно, что для жителей Дагестана постройка аула составляет чрезвычайно важное, можно сказать, первостепенной важности дело в их жизни. Местность, выбранная для расположения на ней аула, подвергается предварительному подробному осмотру, требует чрезвычайно многих громадных работ, в которых часто принимают участие даже жители целого общества, к которому принадлежит аул; поэтому перенести аул с одного места на другое — дело не только что крайне нелегкое, но даже просто чрезвычайно хлопотливое и разорительное для горцев Дагестана. Оттого-то лезгины так упорно и отчаянно защищали всегда свои аулы и оттого-то самое управление ими и поддержание среди них порядка, при их приуроченности к известным местностям и при любви их к своим очагам, гораздо легче, чем, например, в Чечне или в Закубанье.

[Глиноецкий, 1862, т. 23, с. 123—124; т. 24, с. 84]

Отдадим должное авторам, которые возможной эйфории победителей предпочли вдумчивое и участливое отношение к побежденным. Характеристики горцев даны ими сразу по завершении войны, и примечательно, что в жизни местного населения были отмечены не уныние от утраченного, но забота о восстановлении хозяйства как основы жизни следующих поколений. Цитированные авторы обратили внимание на отношение горцев к своей земле

ик своим домам. Образы сада и дома ясно несут жизнеутверждающее начало,

иэто не могли не заметить внимательные наблюдатели, тем самым сняв с в целом малознакомых им людей клеймо разрушителей-варваров. Одновременно они оспорили бытовавшее в литературе того времени мнение о горцах как о пастушеских племенах, не имевших привязанностей к конкретным местам жительства и вряд ли способных к высоким формам социальной организации.

Наиболее четко посылку о значении исследования материальной культуры для понимания принципов жизнеустройства горцев сформулировал Николай Воронов — редактор издававшегося со второй половины 1860-х гг. «Сборника сведений о кавказских горцах». Даже кратковременная поездка по горному краю произвела на него большое впечатление, которое он сформулировал так:

...Судя о Дагестане... нельзя не прийти к выводу, что основа дагестанской самобытности, или же своего рода цивилизации, лежит в своеобразном искусстве горного домостроительства, понимая последнее в самом обширном значении, т. е. как в отношении устройства частного жилья, так и в отношении частного и общественного распорядка, обуславливаемого требованиями горной

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН