они должны прежде выбрать его. Но они не найдут нужного человека: глупого они не выберут, а умный, наверное, сам откажется от предлагаемой ему чести, памятуя то состояние невольничества, в котором находился Шамиль, и те невыносимые мучения, которые неизбежно выпадают на долю главного предводителя горцев.

[Руновский, 1904, с. 1420, 1446]

В переданных русским приставом словах бывшего имама сквозит не только апатия утомленного долголетней властью человека, и уж, конечно, не уныние проигравшего военачальника, а в гораздо большей мере — неудовлетворенность от предпринятой попытки реорганизовать строй жизни небезразличных ему людей. В начале своей карьеры Шамиль претендовал на роль пророка и творца, но в итоге он вынужден был признать себя несостоятельным в этом качестве и в этой роли.

5.3.2. Революционеры (окончание)

Именем Шамиля не заканчивается список имамов Дагестана (которых, повторю, я причисляю к революционерам, в свое время имевшим цель реорганизовать жизнь местного общества). «Родившаяся» в первой четверти XIX в. «идея» создания теократического государства в границах Дагестана или же совокупно с Чечней не теряла своей привлекательности еще, как минимум, столетие (а ее отзвуки слышны и видны также и в наши дни). Появлялись и действовали новые имамы: в период восстания 1877 г. — Хаджимухаммад из Согратля, в годы революции 1917 г. и гражданской войны — Нажмуддин Гоцинский.

К сожалению, материалов об этих личностях мало (или пока они не обнародованы), и их портреты получаются фрагментарными. В первую очередь это касается Хаджимухаммада.

Больше известно о Нажмуддине Гоцинском, фигура которого, по выражению большевика Алибека Тахо-Годи, «даже при строгом подходе...

небезынтересна сама по себе» и о котором недавно появилась небольшая книжка [Доного, 2002]. Этот человек принадлежал уже к другой, по сравнению с первыми имамами, исторической эпохе, с особенностями ее в большой степени были согласованы его взгляды и поступки. Будучи, по отзывам современников, одним из лучших арабистов Дагестана своего времени, он вырос в условиях политической и экономической «принадлежности» Дагестана Российской империи. К России он относился сложно, но не откровенно враждебно, так что один из его соратников по «контрреволюции» шейх Узун Хаджи высказался о нем следующим образом: «Я хотел сделать из него имама, а вышел Иван», намекая на своеобразное русофильство Нажмуддина [Тодорский, 1924, с. 53].

Нажмуддин родился где-то в конце 1850-х—начале 1860-х гг. (точная дата не установлена) в селении Гоцо (Гоцоб) Аварского округа в семье бывшего шамилевского наиба Доного Магомы. В послереволюционные годы в советских изданиях любили подчеркивать, что отец будущего имама «предался России» и за оказанные правительству услуги во время восстания 1877 г. был произведен в штабс-ротмистры по гвардии и награжден землями

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

[Тахо-Годи, 1927, с. 26], а по другой «версии» — «предал Шамиля... за это получил земли на плоскости» [Тодорский, 1924, с. 53]. Из логики таких высказываний следовало, что сын предателя не мог быть достойным человеком.

Разговоры о землях, доставшихся от отца, очевидно, были широко в ходу в период взлета политической карьеры Нажмуддина, и потому он считал необходимым опровергать слухи. В «Обращении к народу», сделанном им в 1917 г., Нажмуддин, в частности, заявил:

...Я слышу, что эти люди (сторонники социалистической свободы), говорят о моих землях и кутанах. Верно, у меня есть земли, перешедшие ко мне от отца, согласно шариату. Мой отец не взял ни у кого силой эти земли: он купил их у мусульман, имевших на руках законные документы. Если есть человек, желающий у меня оспаривать земли, пусть придет, согласно шариату, с нужными документами, и я ему их отдам.

[Тахо-Годи, 1927, с. 44]

Согласно имеющимся данным, после смерти отца и брата Нажмуддин получил большое состояние: движимое имущество — до 10 000 баранов, и недвижимое — кутан на плоскости и пастбища в горах [Тахо-Годи, 1927, с. 26]. Но это было в зрелом возрасте. А пока о его детстве, юности и характере.

Известно, что Нажмуддин получил хорошее образование, был муталимом и вообще отличался способностями. Тахо-Годи писал, что в детстве он также проявлял склонность к военным играм, в которых изображал имама Шамиля, а его товарищи-сверстники — мюридов и их противников. Автор объяснял склонность мальчика к подобным играм его осведомленностью в истории войн пророка Магомета и местных имамов. Здесь уместно заметить, что игры «в войну» везде составляют одно из любимейших занятий мальчишек, и Дагестан в этом отношении служит образцовым подтверждением правила. Претензии юного Нажмуддина на роли лидеров в играх естественны, в силу положения его семьи, а также личного гордого и повелительного характера [Тахо-Годи, 1927, с. 26]. Впрочем, указанными чертами не ограничивался сам характер мальчика, затем юноши, со временем — мужчины.

Нажмуддин Гоцинский отличался романтичностью. Его романтичность была героического плана, что для Дагестана и Кавказа в целом почти тривиально, но далеко не каждый горец пишет стихи в зрелом возрасте (причем стихи талантливые, как отмечали люди сведущие, например академик И. Ю. Крачковский), а Нажмуддин их писал.

Он отвечал клеветникам Шамиля, подражая в стихосложении древним арабским поэтам:

Брани же его, но смотри, Оставит ли пятно на чести льва то, что ревут ослы.

Лев по-прежнему будет среди львов, Если храпят и мычат, понося его, коровы.

Он восторгался Хаджи-Муратом — героем, достойным посмертной славы:

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Вот гробница льва — Хаджи Мурада.

В схватках он отвечал на призыв всякого, взывающего к нему. Он ушел после того, как в боях погубил много врагов, И хорошую память снискал во всяких собраниях...

...Не умер он; живет прекрасной память о нем в народе, Слава его остается в стране.

[Крачковский, 1960, с. 618, 619]

Искреннее преклонение перед героями Нажмуддин сохранил и в зрелые годы, поэтому его претензии на конретные роли в детских играх не выглядят спесивостью сынка богатого родителя.

Помимо героического романтизма, Нажмуддину был свойствен лирический романтизм:

Призраком своим заставила ты улететь сон от меня, У меня тоска, объяснить которую не в силах никакое описание. Я смущен; не знаю, когда для меня пройдет ночь Или откуда вернется ко мне призрак...

Один и другой романтизм сливались и рождали образы героя-любовника, подлинного героя, способного выдержать бой с тьмой врагов:

...«Невозможно встретить ее (красавицу, возлюбленную. — Ю. К.) раньше боя, который ты выдержишь, сломив в нем тысячу копий, прямо на тебя устремленных».

Яотвечал: «Я встречу их и прогоню их отряд —

Яодин с обнаженным мечом».

[Крачковский, 1960, с. 620]

Специалисты-филологи отдают должное поэзии Нажмуддина и называют ее «блестками... общего фонда арабской литературы, который был хорошо известен во всех странах, отражавших арабскую культуру» [Крачковский, 1960, с. 622], отмечают, что его стихи органичны для «классической джахилийской (доисламской) поэзии», так как он «умело пользуется арабским языком, привлекая давно забытые слова и выражения» [Доного, 2002, с. 40]. Лестные слова поэту и культурному миру Дагестана.

Однако творил-то Нажмуддин Гоцинский в то время, когда дагестанская поэзия кардинально преображалась, когда ее активно реформировали Махмуд, Эльдарилав, Батырай, писавшие не только на других (родных им) языках, но другими словами, передававшими иные мысли, переживания. А Нажмуддин как-бы застыл, пребывая в «классической» эпохе со своими не вполне реальными образами. Хотя жил он вполне реальной жизнью.

По завершении учебы он поступил в конвой губернатора всадником, потом был назначен членом Дагестанского народного суда, где получил звание юнкера милиции, и наконец стал наибом (начальником) Койсубулинского участка. Трудно сказать, насколько объективной была характеристика, которую давали ему в послереволюционные годы: честолюбив (но кто из горцев не таков?), с фантазиями и воображением (это на основании его поэтического дарования), «всеми правдами и неправдами демонстрировал, что кругом все ничто перед ним, и что он, в сущности, владетель Дагестана» (а здесь

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

подразумевались его богатство, образованность, административный пост) [ТахоГоди, 1927, с. 26—27]. Последнее замечание рисовало портрет чванливого и заносчивого человека. Но, похоже, на тот момент подобные выводы не были обоснованными. Чтобы придать им убедительность, А. Тахо-Годи упомянул один случай — вор по распоряжению наиба был наказан так, что получил увечье. Очевидно, на наиба была составлена жалоба, в результате чего его подвергли тюремному заключению сроком на 7 месяцев. Наиб, он же начальник участка в системе российской администрации, проявил самоуправство и вместо государственного закона использовал нечто среднее между последним и шариатом (по которому вору должна была быть отсечена рука). Однако самоуправство такого рода не есть все же демонстрация всевластия. Смею предположить, что Нажмуддин, как понимал и как считал возможным (подчеркивая свою силу начальника, что местным населением воспринималось как надлежащее качество, и идя на компромиссы в судебноисполнительной практике), боролся с неправедностью (как мусульманин, имевший прекрасное образование, и как государственный чиновник Российской империи) и несправедливостью. О несправедливости у него имелись свои, по-видимому, достаточно своеобразные представления, и ее неприятие являлось для Нажмуддина одним из принципов жизни. Даже в своей лирике (в которой проявлялись нотки гражданской поэзии) он говорил об этом:

...Ведь надсмотрщик наш — рок, в нраве которого несправедливость. Встретимся ли мы, если судьбе рока поручена власть над нами?

А в этой власти тирания, в его обещаниях — изменчивость.

Откуда у нас надежды на справедливость того, чья тирания повсюду, А нам хорошо известны присущие ему обычаи?

[Крачковский, 1960, с. 620]

Я не намерен создавать идеализированный образ пятого имама. Но вполне очевидно, что Нажмуддин Гоцинский представлял собой неординарную личность.

Оставив службу (вероятно, после упомянутого инцидента), Гоцинский в 1903 г. на несколько месяцев уехал в Турцию, где знакомился с духовной и светской литературой, писал стихи. По возвращении в Дагестан преподавал в духовных школах (мактабах). Об этом периоде своей жизни и о самом себе он впоследствии говорил:

...Моя цель была — принести пользу мусульманской нации и предохранить шариат от унижения. Я не брал денег, сделавшись кадием или учителем. Мое стремление было направлено к Аллаху и Его религии, но никак не к богатству в жизни. Я из тех людей, которые воздерживаются от соблазнов и излишеств, сохраняют свою честь на должной высоте.

[Доного, 2002, с. 5]

Заразился ли он в Турции идеями панисламизма (вероятно да, так как говорил о «мусульманской нации»), выражал ли их открыто (поговаривали, что в событиях 1905 г. он тайно сочувствовал социалистам на антироссийской почве), доподлинно неизвестно, но имперские спецслужбы причислили Гоцинского к турецким эмиссарам.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

В1913 г. имело место так называемое писарское движение, вызванное предложением российской администрации перевести все делопроизводство в Дагестанской области на русский язык. Тогда порядка 3 тысяч горцев явились

вцентр области Темир-Хан-Шуру и потребовали или отправить их всех в ссылку, или убрать русских писарей из аулов, оставив арабистов. В Нажмуддине Гоцинском военный губернатор увидел организатора этого движения и хотел выслать его из области. Какова в действительности была здесь его роль, о чем он думал и что предпринимал в годы между 1-й и 2-й русскими революциями, неизвестно. В последующем ходили разговоры, что уже тогда Нажмуддин якобы грезил имамством, вел на эту тему беседы с доверенными лицами, в соответствующей плоскости истолковывал сны. При этом он якобы не любил шейхов и фанатиков [Тахо-Годи, 1927, с. 27—28].

Вфеврале 1917 г. произошла революция, вызвавшая бурный отклик на всем Кавказе. В начале марта был создан Временный Дагестанский областной исполнительный комитет, в который в числе представителей мусульманского духовенства вошел Н. Гоцинский. Через два месяца на 1-м съезде горских народов Кавказа во Владикавказе, где была провозглашена Горская республика (независимая), его избрали муфтием — председателем правления Горского Духовного управления. В августе того же года в селении Анди состоялся 2-й съезд горских народов, где Гоцинский был избран имамом.

Об атмосфере, царившей на этом съезде, имеются свидетельства людей разных идейных взглядов.

Уроженец Чоха, художник, получивший образование в Европе, Халил Бек Мусаясул живописал ее так:

Ранним утром... гул барабанов и пронзительные звуки зурны возвестили о появлении имама из Гоцо и его соратника Узун-Хаджи. В окружении своих мюридов, певших священные песни, и в сопровождении сотен всадников он производил впечатление сильной внушающей уважение личности. Он был провозглашен имамом Дагестана и Северного Кавказа. Яркие, впечатляющие дни, проведенные у берегов сияющего зеленого Андийского озера — сверкание оружия, полыхание знамен, топот копыт, яркие одежды. Высокие тюрбаны знати и темные мрачные фигуры горцев в огромных папахах и величавых бурках, с резкими, обветренными лицами, казавшимися такими же древними, как и их скалистые горы, — являются самыми незабываемыми картинами жизни, запечатленными в моем сердце.

(Цит. по: [Доного, 2002, с. 14])

Революционер-большевик А. Тахо-Годи о тех же событиях рассказывал в иной тональности:

Съехавшиеся на съезд делегаты были свидетелями небывалого зрелища: по дорогам они встречали живописные группы в разноцветных чалмах, спешащие в Анди к озеру Эйзенам и пешком и верхом, где, по их словам, появится новый имам мусульман, который будет ходить по воде, как по суше, будет раздавать подарки и показывать другие чудеса. Каково же было удивление и испуг делегатов и гостей, все-таки культурных людей, когда на месте в Анди они увидели тысячи чалмоносных голов с дикими воплями, исступленно с оружием в руках требовавших провозглашения Нажмуддина Гоцинского имамом и смерти тем, кто против этого. При этом каждый участник подходил и целовал полы

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

одежды восседавшего Гоцинского, и в том числе эту операцию проделал ряд делегатов интеллигентов. Атмосфера была настолько наэлектризована, передавали они впоследствии, что откажись от этого церемониала, остаться бы им без головы.

[Тахо-Годи, 1927, с. 25]

Каждый видел то, что хотел увидеть. К выборам имама и имамству как таковому отношение среди делегатов не было единым. Многие алимы, или так называемая интеллигенция шариатского блока (сформировавшегося в Дагестане в революционный год параллельно с социалистической группой), пытались придать новой властной структуре конституционную оправу, дабы не допустить конфликта с другими имевшимися формами и институтами власти. Народ же бурно ратовал за имама. Сам Гоцинский якобы не придавал особого значения своей должности. «Он считал главным стоять на службе шариату и народу» [Доного, 2002, с. 7]. Ему тогда было около 60 лет. Его внешность описывали так: «лицо довольно интересное и напоминало лицо старого орла; взгляд — суровый, властный и редко улыбающийся» [Тахо-

Годи, 1927, с. 27].

Втот же период рядом с Гоцинским появилась другая яркая фигура — шейх Узун Хаджи. Об этом человеке мне не удалось найти достаточно материалов, поэтому его характеристика будет краткой.

А. Тахо-Годи в своем повествовании о революции и контрреволюции в Дагестане сравнивал этих двух человек. По оценке большевика, Нажмуддин «вовсе не был фанатиком», а являлся многогранной личностью, которую, помимо прочего, снедала жажда честолюбия, власти и боязнь потери имущества. В Узун Хаджи все было другое — «более цельной натуры, более простой и непосредственной» трудно было найти, «это был строгий, нераздвоенный, зажженный огнем пламени фанатик... Узуном двигало только сознание внушенного ему и им усвоенного долга мусульманина, который должен сложить свою и чужую голову для того, чтобы воскресить имамат и имама всех мусульман» [Тахо-Годи, 1927, с. 28].

Вводоворот тех событий Узун Хаджи оказался вовлеченным после освобождения, благодаря революции, из ссылки — Гоцинский призвал его в соратники. Нажмуддин, очевидно, испытывал потребность в присутствии рядом с собой человека одержимого и этим качеством способного вовлечь в формировавшееся движение масштабные людские силы. Узун легко (в силу характера) зажегся идеей: «Нажмуддин должен быть имамом точно так же, как мы мусульмане, а Узун — его векилем (поверенным)» [Тахо-Годи, 1927, с. 28].

Создание имамата было не столько самоцелью, сколько средством освобождения от власти неверных, достижения свободы, согласованной с шариатом. «Эта свобода, — заявлял Гоцинский, — освобождает последователей пророка Магомета от тиранической власти, препятствовавшей им соблюдать большинство шариатских постановлений, но она не освобождает... божьих рабов от выполнения возложенных на них божьим законом обязанностей». Другие же радетели за свободу — социалисты призывали народ к освобождению не только от царской тирании, но и от власти божьей, а это для истинных мусульман, по мнению Нажмуддина, было неприемлемо.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Большевик Тахо-Годи отдавал должное вновь избранному имаму, указывая, что тот хорошо знал психологию горских масс и умело использовал позу — в воззрениях, в приемах, в разговорах, так что без особого труда привлек к себе эти массы. И тот же автор был невысокого мнения о самих массах, которые, по его оценке, «живут более воображением и фантазией, чем положительным сознанием». Нажмуддин и Узун якобы одних прельщали добычей, полагающейся по шариату каждому бойцу, так что участие в боевых событиях для них являлось «выходом на привычный отхожий промысел за лишней копейкой для прокормления семьи». Других же горцев якобы толкала угроза отлучения от «мусульманства». В итоге народ пошел в отряды имама и шейха, благо убеждать они умели.

Однако сами лидеры формировавшегося движения существенно расходились во взглядах на средства достижения поставленной цели. Узун говорил: «Я вью веревку для того, чтобы перевешать всех инженеров, студентов и вообще пишущих слева направо». И слова его порой не расходились с делом [Костерин, 1921, с. 32; Тахо-Годи, 1927, с. 28]. Нажмуддин иначе глядел на ситуацию и задачи возглавленного им движения:

Главнейшая цель этого (имамата) установить еще теснее взаимоотношения между нашими и русским народами, устранить всякую возможность к беспорядкам и столкновениям между ними... Вновь напоминаю, что за преступления, совершенные мусульманами против мусульман, через моих уполномоченных на то лиц, буду отсекать руки, а за преступление, совершенное против имущества и личности христиан те же лица будут исполнять смертную казнь над преступниками. Я считаю необходимыми столь строгие меры... так как мы должны поддерживать добрососедские отношения... дабы из-за преступников не пострадали невинные люди.

Эти слова имама (или муфтия) ставят под сомнение утверждение А. ТахоГоди о разжигании им в горцах алчного интереса к наживе в рамках движения. Дела Гоцинского свидетельствуют о том же. Когда зимой 1918 г. «национальным войском» имама (насчитывавшим до 10 тыс. человек, «одетых в лохмотья, пеших и конных, старых и молодых, вооруженных то винтовками, то кремневками, а то просто палками») была взята Темир-Хан-Шура, то по приказу имама возле церкви был выставлен караул, и всех поразило «удивительное обстоятельство... не было ни грабежей, ни воровства», только деревянные заборы пострадали, ибо ночевавшие зимой на площадях люди обогревались возле костров. Все это доказывало, что в город, как и говорил Гоцинский, вошло «Национальное войско», а не толпа. Наконец, отказ Нажмуддина от должности имама и отдание предпочтения должности муфтия тоже диктовались его опасением «нарушить мирные отношения между русскими и мусульманами» [Доного, 2002, с. 20, 21; Тахо-Годи, 1927, с. 39]. Тень закончившейся за 60 лет до этого «священной войны» во главе с имамами побуждала его к осторожности.

Вряд ли абсолютным лицемерием были заявления Гоцинского типа следующего:

Если будем говорить о том, как меня назвать, то мое лучшее название, которое я хотел бы себе присвоить, это пастух... Мое последнее слово к вам, эй мусульмане, я человек, явившийся для воскрешения умерших частей божьего

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

шариата. Не добиваюсь ханства, я не облачаюсь в иной «аба» (священный хитон), кроме рабского... Если же между Вами будет человек, который скажет, что не будет подчиняться пастуху, я ему отвечаю: если для этого дела есть другой подходящий и готовый во имя блага мусульман пожертвовать своей жизнью, то ему первый подчинюсь я и беспрестанно буду чистить ему ноги.

[Тахо-Годи, 1927, с. 29]

В этих словах действительно много позы, Нажмуддин играл словами, но в игре просматриваются сомнения и переживания романтической натуры, да и многие слова взяты из лексикона поэзии.

Не так мыслил и иначе поступал Узун Хаджи. Когда во время работы 3-го Вседагестанского съезда Гоцинского снова прочили в имамы, Узун Хаджи заявлял, что «кто не подчинится имаму, тому мы отрубим голову». Однако съезд вновь остановился на должности муфтия, а Нажмуддин говорил еще и о «пастухе». Все это вконец рассердило Узуна, он увел «войско», и у имамамуфтия осталась только личная охрана. Узун Хаджи и до этого отличался самоуправством (в частности, он захватил крепость Гуниб), теперь же, уйдя из Дагестана в Чечню, он «воодушевлял на борьбу» тамошние массы. Прозвучал призыв к газавату. «Есть массовое движение, — по свежим следам отмечал публицист-большевик в истории горского революционного движения, — а герои найдутся. Таким героем для Северного Кавказа явился шейх имам Узун Хаджи (автор неоднократно называл Узуна имамом. — Ю. К.). С толпой мюридов он появляется в с. Ведено и объявляет войну с добровольцами (Добровольческой армией генерала Деникина. — Ю. К.)» [Костерин, 1921, с. 21, 28]. Узун Хаджи «мотается где-то в Чечне» и «по дороге... сжигает с чеченцами дотла прекрасный цветущий городок Хасав-Юрт» [Тахо-Годи, 1927, с. 50] 26. Вскоре, возглавив созданное Северо-Кавказское эмирство, Узун Хаджи вступает в контакт с красными партизанами на почве борьбы с российской тиранией и «добровольцами» как ее защитниками. На территории эмирства отряды Красной Армии под командованием Н. Гикало рассматриваются как гости, от которых желательно согласие на подчинение правительству эмирства, «тогда его (Гикало. — Ю. К.) и его армию считать нашими друзьями по очистке земли нашей от реакционеров». В свою очередь, штаб Группы Красной Армии вызывает Узуна Хаджи в Грозный для

26 События того времени в Чечне и в ближайших к ней районах выходили за рамки собственно политических процессов. Любопытен документ (в 1980-х гг. хранившийся в Центральном государственном архиве Чечено-Ингушской АССР), в котором погром ХасавЮрта вписан в контекст более масштабного и сложного общественного явления. «После революции остановившийся на полустолетие процесс сползания горцев на плоскость опять возобновился. Вспыхнувший в революционный момент, он носил характер военной интервенции чеченцев в Дагестан. Был разгромлен административный центр кумыцкой плоскости Хасав-Юрт, а целые селения (например Бамат-Юрт) немецких и русских беженцев были захвачены чеченцами. В образовавшийся с уходом этих поселенцев прорыв хлынули из Ножай-Юртовского округа образовавшиеся там за десятилетие излишки населения. Чеченцы с 1917 г. продолжали спускаться на кумыцкую плоскость до тех пор, пока она определенно не перешла в состав Дагестанской республики, положившей после 1922 года предел этому хозяйственному завоеванию Дагестана (равнинного. — Ю. К.) чеченцами» [Общие выводы (А), л. 13]. Как и отмечали авторы цитированного документа, эти события имели непосредственное отношение к масштабным миграциям горцев Чечни на плоскость (подробнее см.: [Карпов, 2004а]).

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

переговоров. Больной эмир (или имам?) посылает вместо себя делегатов. С теми было выработано обращение к «имаму», в котором, в частности, говорилось:

Если Вы, как Имам Чечни и Дагестана, признаете Советскую власть и всенародно объявите об этом, дальнейшие взаимоотношения установятся сами собой. Советская власть в религиозные дела народа никогда не вмешивается и не будет вмешиваться. А поэтому Советская власть признает Вас как Имама, как духовного вождя мусульман Сев. Кавказа. Но вместе с тем, Вы, признав Советскую власть, объявив об этом мусульманам Северного Кавказа, раз навсегда должны отказаться от гражданской власти...

[Костерин, 1921, с. 39—40, 98—99]

Переговоры не имели результата ввиду смерти Узуна Хаджи.

А у оставшегося в Дагестане Нажмуддина Гоцинского дела складывались далеко не лучшим образом. «Социалистическая группа» небезуспешно действовала по «разложению настроения нажмуддиновских войск», параллельно организуя новые военные силы из местного крестьянства. Последнее сходилось в Шуру, и его встречали «с красными знаменами и революционными гимнами под оркестр реального училища». Искусственность такого отрежиссированного «социалистами» революционного антуража была очевидной, равно как очевидной была необходимость объявления альтернативной Гоцинскому фигуры вождя. Из Даргинского округа был призван Али Хаджи Акушинский. Новое «войско» провозгласило его муфтием. Тахо-Годи отмечал: «Надо было сбить Нажмуддина с его пъедестала и противопоставить ему другую личность. Ход удался и на провозглашение Али Хаджи явились даже те, кто „голосовал“ до того за Нажмуддина» [ТахоГоди, 1927, с. 41]. Авторитет последнего не просто снизился, а едва ли не упал. Он вынужден был покинуть Темир-Хан-Шуру, отправился к родственникам в Дженгутай, но оттуда его «попросили», и он ушел в родной Гоцо.

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Штаб имама и шариатского блока (звездочками помечены:

* — Нажмуддин Гоцинский, ** — Узун Хаджи, *** — генерал Халилов)

Что же изменило настроение масс и их отношение к этому человеку? Впрочем, и вопрос о том, чем определялась популярность Нажмуддина до этого, остается недостаточно ясным.

Он был одним из лучших арабистов Дагестана своего времени, но человеком преимущественно светских взглядов. Поэтому рядом с ним должна была появиться личность, отмеченная религиозной одержимостью. Таковой стал Узун Хаджи. Социальный опыт горцев Кавказа показывает, что светской составляющей часто (а может быть и как правило) оказывается недостаточно для полноценного функционирования института вождя (правда, если он не отмечен особой харизмой). Так, в Чечне в 1820-е гг. самой яркой фигурой являлся Бейбулат Таймиев (Таймазов), прославившийся «джигитством» и возглавивший борьбу местного населения с Россией. Но, ощущая некоторую уязвимость своей политической позиции в обществе, он пытался укрепить ее привлечением себе в сподвижники религиозного авторитета — муллы Магомеда (подробнее см.: [Карпов, 2004в, с. 231—233, 243]). Такого не сделал Хаджи-Мурат, однако он не являлся полностью самостоятельной фигурой (а, возможно, став таковой, обратился бы к аналогичному опыту), к тому же он отличался своей неподражаемой харизматичностью. Если Гоцинский и был наделен харизмой (божественным даром), то она, воплотившаяся в его поэтическом даровании, была малопонятной и недостаточно зажигательной для народа. Как отмечал А. Тахо-Годи, при первичном избрании Нажмуддина имамом от него ожидали чудес, атмосфера была наэлектризована, к полам его

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

одежды припадали, надеясь коснуться святого человека. А сам он пребывал в сомнениях, какими средствами восстановить «божий закон», не причинив вреда невинным людям и не испортив вконец отношений с «соседями». Излишняя своеобразная интеллигентность Нажмуддина вряд ли была понятна

иособо привлекательна. Он представлял себя народу пастухом, тогда как окружающие рассчитывали на обретение в его лице вождя. В силу отмеченных

качеств Гоцинский вряд ли мог быть открытым и доступным народу человеком 27, а это, в глазах последнего, было необходимым качеством вождя. Вспомним, что Шамиля на завершающем этапе его политической карьеры упрекали как раз в закрытости и недоступности народу. Изрядное состояние пятого имама (его небезосновательно считали богатейшим человеком) тоже смущало. В обществе, идеальная модель которого была ориентирована на приблизительное равенство всех его членов, бросавшийся в глаза материальный достаток лидера являлся неуместным. Не случайно и явно вынужденно Н. Гоцинский делал публичные объяснения о доставшихся ему в наследство землях в тот момент, когда от него уходил Узун Хаджи, а авторитет резко пошатнулся. «Я слышу, — говорил он тогда, — что я сторонник князей из-за своих земель. Как... могут так говорить, когда эти земельные вопросы подлежат разбору по шариату, как и другие дела» [ТахоГоди, 1927, с. 44—45]. Он сознавал, что личное богатство — слабое место его как народного вождя: «Если не быть бдительным и, подобно пророку, не помочь своему бедному соседу — то, подобно тому, как помогает смелому храбрость, богатство богачу не поможет» [Тахо-Годи, 1927, с. 31]. Однако, призывая такими речами соратников к снятию явных противоречий в обществе

ив «революционном» движении во избежание «безрассудной слепой анархии», сам Гоцинский лично оказался не готовым осуществить действенные шаги к провозглашаемому. И хотя в дни мусульманских праздников имам резал баранов из своего стада и раздавал мясо на садака беднякам [Доного, 2002, с. 10], «массы», по словам А. Тахо-Годи, раскусили его «мелкобуржуазную собственническую натуру» и в большом числе отвернулись от него [Тахо-Годи, 1927, с. 31], а в районах Дагестана, где бывал Гоцинский, до настоящего времени рассказывают забавные истории о его жадности [ПМА, № 1587, л. 62]. Впрочем, последние могут быть результатом советской агитационно-пропагандистской работы.

Когда рядом не стало Узуна Хаджи, когда небезуспешно начал действовать Али Хаджи Акушинский 28, Н. Гоцинский связал свои планы и действия с

27Хотя, как отмечал художник X. Мусаясул, он производил впечатление «человечной», «импульсивной» натуры. При личном общении с Гоцинским художник был явно очарован им: «Во всяком его поведении чувствовалась такая искренность и доброта, которая характерна сильным людям» (цит. по: [Доного, 2002, с. 12]). Такой портрет резко контрастировал с описанием внешности Гоцинского, оставленным Тахо-Годи: властный, редко улыбающийся человек с ликом старого орла.

28Узун Хаджи и Али Хаджи встречались на заседании парламента Горской республики, где заявили, что во имя шариата и спасения мусульман готовы драться. При этом Али Хаджи категорически отвергал возможность сотрудничества с казаками. Членам горского правительства он писал: «Приверженцы казаков, находящиеся среди Вас, будут изменники своему народу, который веками будет проклинать то место, где эти изменники будут жить. Я, Али Хаджи Акушинский, прошу очень энергично Вас сообщить мне, кто из Вас стоит за ислам и кто стоит за казаков. Я думаю, что молодежь, чтобы не быть участниками в этих позорных для народа делах и чтобы не взять на свою душу тяжкого греха, останется далеко

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН

Кайтмазом Алихановым (о котором упоминалось во втором параграфе настоящей главы), поддерживавшим Деникина. Военспец Ал. Тодорский в этой связи ссылался на «противобольшевистский „орган революционной демократии горских народов Северного Кавказа“ газету „Вольный горец“, которая в декабре 1920 г. писала: «Повстанческое движение (против Советской власти) могло охватить Дагестан поголовно, если бы оно не было сразу же скомпрометировано в глазах населения тем, что во главе его оказались Нажмуддин Гоцинский и Кайтмас Алиханов» [Тодорский, 1924,

с. 41, 53].

Антисоветское восстание под руководством этих лидеров началось в сентябре 1920 г. в Дидойском и Анцухо-Капучинском участках (одну из интерпретаций этих событий см. во втором параграфе) и длилось, охватив Андийский, Аварский и Гунибский округа, до мая 1921 г. Отмечали, что восстание носило характер настоящей гражданской войны, когда в разных лагерях оказывались не только соседи, но и родственники. Отличительной чертой этого восстания было и то, что в нем наиболее активной силой были жители небольших селений, в то время как прославившиеся в недавней истории крупные аулы, «подвергшиеся большой политической обработке», оказались в стороне от него [Тахо-Годи, 1927, с. 145—146]. После завершения активных военных действий Гоцинский скрывался в Дагестане и в Чечне. Движение переросло в терроризм по отношению к новой власти в его абреческом варианте. Аулы Аварского и Андийского округов являлись базой по снабжению отрядов повстанцев. Н. Гоцинскому оказывалась помощь из-за границы, ему прочили место главы «будущего независимого государства на Кавказе». В свою очередь, советские органы проводили агитационномассовую работу, в ноябре 1923 г. ими был организован съезд мусульман Дагестана, призвавший верующих к борьбе против Гоцинского и его отрядов. Пятого имама и в то время не отличала абсолютная решительность; в конце 1923 и в мае 1924 г. он через посредников обращался в Даготдел ОГПУ с предложением переговоров, с заявлением о желании прекратить сопротивление. По разным причинам они не имели последствий.

В начале сентября 1925 г. на одном из хуторов в Чечне Нажмуддин Гоцинский и его ближайшие сподвижники были арестованы. Согласно народным преданиям, чекистам удалось это осуществить только благодаря предательству, сам же имам проявил благородство — на предложение сдаться

в стороне от этих изменнических действий». Горское же правительство упрекало его за сотрудничество, вплоть до военного, с большевиками. В свою очередь «социалисты» гордились тем, что сумели приобщить этого, «наиболее почитаемого за свою седину, смирение и ученость... старика» к революционным событиям и политической борьбе. Он сумел переманить значительные массы горцев от Гоцинского к себе, «не дал ни одного человека контрреволюционерам против большевиков», не пустил войско Узуна Хаджи через Даргинский округ, выступил вместе с большевиками против «добровольцев», затем не поддержал турок. Большевики прельстили его возможностью введения шариата в Дагестане, он им поверил. Правда, в конце 1919 г. Али Хаджи попытался было связаться с командованием Доброармии с целью «кончить восстание на почетных для шариата условиях», но «уйти от плена большевиков» ему не позволили [Тахо-Годи, 1927, с. 98, 110, 132, 133].

Электронная библиотека Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН http://www.kunstkamera.ru/lib/rubrikator/03/03_05/5-85803-331-8/

© МАЭ РАН