Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 4

боязливых: одни кинулись в пролом, иные взбирались на стены по лестницам, по бревнам; несли друг друга на головах, на плечах; бились с неприятелем в отверстиях...

И в ту минуту, когда Иоанн, отслушав всю литургию, иричастясь святых тайн, взял благословение от своего отца духовного, на бранном коне выехал в поле, знамена христианские уже развевались на крепости! Войоко запасное одним кликом приветствовало государя и победу.

Из соч. H. M. Карамзина.

НАРОДНАЯ ПЕСНЯ ПРО ПОКОРЕНИЕ КАЗАНИ.

Вы, молодые ребята, послушайте, что мы, стары старики, будем сказывати про грозного царя Ивана Васильевича, как он, наш государь-царь, под Казань город ходил, под Казанку под реку подкопы подводил, за Сулай, за реку бочки с порохом катил, а пушки и снаряды в чистом поле расставлял.

А татаре по городу похаживают и всяко грубиянство оказывают, они грозному царю насмехаются: а и не быть нашей Казани за белым за царем!

Ах, как тут наш госз7дарь разгневался, что подрыв так долго медлился: приказал он зато пушкарей казнить, подкопщиков и зажигалыциков, как все тут пушкари призадумались, а один пушкарь поотважился: «прикажи, государь-царь, слово выговорить!» Не успел пушкарь слово вымолвить, тогда лишь догорели зажитательные свечи, и вдруг разрывало бочки с порохом, как стены бросало за Сулай, за реку. Все татаре тут, братцы, устрашилися, они белому царю покорилися.

ВАСИЛИЙ ШИБАНОВ.

Князь Курбский от царского гнева бежал; с ним Васька Шибанов стремянной. Дороден был князь. Конь измученный пал. Как быть среди ночи туманной? Но рабскую верность Шибанов храня, своего отдает воеводе коня: «Скачи, князь, до вражьего стану, авось я пешой не отстану».

410

И князь доскакал. Под литовским шатром опальный сидит воевода, стоят в изумленьи литовцы кругом, — без шапок толпятся у входа. Всяк русскому витязю честь воздает; недаром дивится литовский народ, и ходят их головы кругом: «Князь Курбский нам сделался другом».

Но князя не радует новая честь, исполнен он желчи и злобы; готовится Курбский царю перечесть души оскорбленной зазнобы: «Что долго в себе я таю и ношу, то все я пространно к царю напишу; скажу напрямик, без изгиба, за все его ласки спасибо!»

И пишет боярин всю ночь напролет, перо его местию дышит: прочтет, улыбнется и снова прочтет, и снова без отдыха пишет; и злыми словами язвит он царя, и вот уж, когда занялася заря, поспело, ему на отраду послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова отвезть Иоанну возьмется? Кому не люба на плечах голова? Чье сердце в груди не сожмется? Невольно сомненья на князя нашли... Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли: «Князь, служба моя не нужна ли? вишь, наши меня не догнали».

И в радости князь посылает раба, торопит его в нетерпеньи: «ты телом здоров, и душа не слаба, а вот и рубли в награжденье!» Шибанов в ответ господину: «Добро! тебе здесь нужнее твое серебро, а я передам и за муки письмо твое в царские руки!»

Звон медный несется, гудит над Москвой; царь в смирной одежде, трезвонит. Зовет ли обратно он прежний покой, иль совесть на веки хоронит? Но часто и мерно он в колокол бьет, и звону внимает московский народ и молится, полный боязни, чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема, звонит с ним и Вяземский лютый, звонит всей опрични кромешная тьма, и Васька Грязной, и Малюта; и тут же, гордяся своей красотой, с девичьей улыбкой, с змеиной душой, любимец звонит Иоаннов, отверженный богом Басманов. Царь кончил: на жезл опираясь, идет, и с

411»

ним всех окольных собранье. Вдруг едет гонец, раздвигает народ, над шапкою держит посланье.

И спрянул с коня он поспешно долой, к царю Иоанну подходит пешой и молвит ему не бледнея: «От Курбского князя Андрея!» И очи царя загорелися вдруг: «Ко мне? От злодея лихова? Читайте же, дьяки, читайте мне вслух посланье, от слова до слова!»

«Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!» И в ногу Шибанова острый конец жезла своего он вонзает: налег на костыль и внимает: «Царю прославляему древле от всех, но тонущу в сквернах обильных! Ответствуй, безумный, каких ради грех побил еси добрых и сильных? Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, без счету твердыни врагов сражены? Не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен? Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, внебытную ересь прельщенный? Внимай же! Приидет возмездия час, писанием нам предреченный. И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя, аки воду, лиях и лиях, с тобой пред судьею предстану!»

Так Курбский писал к Иоанну. Шибанов молчал. Из пронзенной ноги кровь алым струилася током, и царь на спокойное око слуги взирал испытующим оком. Стоял неподвижно опричников ряд, был мрачен владыки загадочный взгляд, как будто исполнен печали: и все в ожиданьи молчали. И молвил так царь: «Да, боярин твой прав, и нет уж мне жизни отрадной; кровь добрых и сильных ногами поправ, я пес недостойный и смрадный.

«Гонец, ты не раб, а товарищ и друг; и много, знать, верных у Курбского слуг, что выдал тебя за бесценок. Ступай же с Малютой в застенок!»

Из стихотв. гр. Ал. Толстого.

ВЕЛИКОДУШИЕ СВ. ФИЛИППА. (1568)

Однажды, в день воскресный, в час обедни, Иоанн (Грозный), препровождаемый некоторыми боярами и множеством опричников, входит в соборную церковь

412

Успения: царь и вся дружина его были в черных ризах, в высоких шлыках. Митрополит Филипп стоял в церкви на своем месте; Иоанн приблизился к нему и ждал благословений. Митрополит смотрел на образ спасителя, не говоря ни слова. Наконец, бояре сказали: «святый владыко! се государь: благослови его!» Тут, взглянув на Иоанна, Филипп ответствовал: «В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах царства... О государь! мы здесьприносим жертвы богу, а за алтарем льется невинная кровь христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы цари благочестивые возмущали собственную державу столь ужасно. В самых неверных, языческих царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их! Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства и совершаются именем царским! Ты высок на троне; но есть всевышний, судия наш и твой. Как предстанешь на суд его, обагренный кровью невинных, оглушаемый воплем их муки? ибо самые камни под ногами твоими вопиют о мести!.. Государь, вещаю, яко пастырь душ. Воюся господа единого!» Иоанн затрепетал от гнева: ударил жезлом о камень и сказал голосом страшным: «Чернец! доселе я излишне щадил вас, мятежников: отныне буду, каковым меня нарицаете!» — и вышел с угрозой. На другой день были новые казни. В числе знатных погиб князь Василий Пронский. Всех главных сановников митрополитовых взяли под стражу, терзали, допрашивали о тайных замыслах Филипповых и ничего не сведали. Изобрели доносы, улики, представили Иоанну и велели митрополиту явиться на суд. Царь, святители, бояре сидели в молчании: игумен Паисий стоял и клеветал на святого мужа с неслыханной дерзостью. Вместо оправдания бесполезного, митрополит тихо сказал Паисию, что злое сеяние не принесет ему плода вожделенного, а царю: «Государь, великий князь! ты думаешь, что я боюсь тебя или смерти: нет! достигнув глубокой старости беспорочно, не знав в пустынной жизни ни мятежных страстей, ни коз-

413»

ней мирских, желаю так й предать дух свой всевышнему моему и твоему господу. Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени. Твори, что тебе угодно. Се жезл пастырский, се белый клобук

имантия, коими ты хотел возвеличить меня. А вы, святители, архимандриты, игумены и служители алтарей!— пасите верно стадо христово, готовьтесь дать отчет

истрашитеся небесного царя еще более, нежели земного». Он хотел удалиться, царь остановил его, сказал, что ему должно ждать суда, а не быть своим судьею: принудил его взять назад утварь святительскую и еще служить обедню в день архангела Михаила (8-го ноября). Когда же Филипп в полном облачении стоял пред алтарем в храме Успения, явился там боярин Алексеи Басманов с толпой вооруженных опричников, держа в руке свиток. Народ изумился. Басманов велел читать бумагу: услышали, что Филипп собором духовенства лишен сана пастырского. Воины вступили в алтарь, сорвали с митрополита одежду святительскую, облекли его в бедную ризу, выгнали из церкви метлами и повезли на дровнях в обитель Богоявления. Народ бежал за митрополитом, проливая слезы. Филипп с лицом светлым, с любовью благословлял людей и говорил им: «молитеся!» На другой день привели его в судную палату, где был сам Иоанн, для выслушания приговора: Филиппу, будто бы уличенному в тяжких винах и в волшебстве, надлежало кончить дни в заключении. Тут он простился с миром великодушно, умилительно; не укорял судей, но в последний раз молил Иоанна сжалиться над Россией, не терзать подданных; вспомнить, как царствовали его предки, как он сам царствовал в юности ко благу людей и собственному. Государь, не ответствуя ни слова, движением руки предал Филиппа воинам. Дней восемь сидел он в темнице, в узах был перевезен в обитель св. Николая Старого, на берегу Москвы-реки, терпел голод и питался молитвой. Между тем, Иоанн истреблял знатный род Колычевых, прислал к Филиппу отсеченную голову его пле-

414

несколько раз хан* вторгался в наши пределы и в один из своих набегов сжег все посады под Москвой и большую часть самого города. Шведы напали на нас с севера; Стефан Баторий, избранный сеймом после Жигимонта, возобновил литовскую войну и, несмотря на мужество наших войск, одолел нас своим уменьем и отнял у нас все наши западные владения.

Царевич Иоанн, хотя разделял с отцом его злодейства, но почувствовал на этот раз унижение государства, попросился у отца с войском против Батория. Иоанн увидел в этом замысел свергнуть его с престола и в припадке бешенства убил сына ударом острого посоха. Рассказывают, что Годунов, бросившийся между ними, был жестоко изранен царем и сохранил жизнь только благодаря врачебному искусству пермского гостя, Строганова.

После этого убийства Иоанн в мрачном отчаянии созвал думу, объявил, что хочет идти в монастырь, и приказал приступить к выбору другого царя. Снисходя, однако, на усиленные просьбы бояр, он согласился •остаться на престоле и ограничился одним покаянием

ли врагам разные крепости, хотя сам Баторий уди-

своей гордости, и это мучительное чувство отразилось на его приемах и наружности. Он стал небрежен в одежде, высокий стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как у старика; и только в присутствии других он делал усилие над собой, гордо выпрямлялся, подозрительно смотрел на окольных, не замечает ли кто в нем упадка духа. В эти минуты он был страшней, чем

* Хан Крымский.

-416

во дни своего величия. Никогда еще Мссква не находилась под таким давлением уныния и скорби.

В это скорбное время, неожиданная весть пришла от крайнего востока, ободрила все сердца и обратила общее горе в радость.

От отдаленных берегов Камы прибыли в Москву знатные купцы Строгановы, родственники того самого гостя, который излечил Годунова. Они имели от царя жалованные грамоты на пустые места земли пермской и жили на них владетельными князьями, независимо от пермских наместников, с своей управой и со своей дружиной, при единственном условии охранять границы от диких сибирских народов, наших недавних и сомнительных данников. Тревожимые в своих деревянных крепостях ханом Кучумом, они решились двинуться за Каменный пояс *, и сами напасть на неприятельскую землю. Для успешнейшего исполнения этого замысла, они обратились к нескольким разбойничьим, или, как они себя называли, казачьим атаманам, опустошавшим в то время с шайками своими берега Волги и Дона. Главнейшими из них были Ермак Тимофеев и Иван Кольцо, осужденный когда-то насмерть, но спасшийся чудесным образом от царских стрельцов и долгое время пропадавший без вести. Получив от Строгановых дары

играмоту, которой они призывались на славное и честное дело, Ермак и Кольцо, с тремя другими атаманами, подняли знамя на Волге, собрали из удалой вольницы дружины и явились на зов Строгановых. Сорок стругов были тотчас нагружены запасами и оружием,

инебольшая дружина, под воеводством Ермака, отслужив молебен, поплыла с веселыми песнями вверх по реке Чусовой к диким горам Уральским': Разбивая везде враждебные племена, перетаскивая суда из реки в реку, они добрались до берегов Иртыша, где разбили

ивзяли в плен главного воеводу сибирского, Маметкула, и овладели городом Сибирью на высоком и кру-

том обрыве Иртыша. Не довольствуясь этим завоева-

* Т. е. Уральские горы.

нием, Ермак пошел далее: покорил весь край до Оби и заставил побежденные народы целовать свою кровавую саблю во имя царя Ивана Васильевича всея Руси. Тогда только он дал знать о своем успехе Строгановым и в то же время послал любимого атамана Ивана Кольцо к Москве бить челом великому государю и кланяться ему новым царством.

С этой радостной вестью Строгановы приехали к Иоанну, и вскоре после них прибыло Ермаково посольство.

Ликованье в городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола звонили, как в светлое христово воскресенье. Царь обласкал Строгановых, назначил торжественный прием Ивану Кольцу.

В большой кремлевской палате, окруженный всем блеском царского величия, Иван Васильевич сидел на престоле в Мономаховой шапке, в золотой рясе, украшенной образами и дорогими каменьями. По правую его руку стоял царевич Федор, по левую — Борис Годунов. Вокруг престола и дверей размещены были рынды *'в белых атласных кафтанах, шитых серебром, с узорными топорами на плечах. Вся палата была наполнена князьями и боярами.

Воспрянув духом после известия, привезенного Строгановыми, Иоанн уже смотрел не так мрачно, и на устах его появилась даже улыбка^, когда он обращался к Годунову с каким-нибудь замечанием. Но лицо его сильно постарело, морщины сделались глубже, на голове осталось мало волос, а из бороды вылезли вовсе.

Борис Федорович в последние годы быстро пошел в гору. Он сделался шурином царевича Федора, за которого вышла сестра его Ирина, и носил теперь важный сан конюшего-боярина. Рассказывали даже, что царь Иван Васильевич, желая показать, сколь Годунов и невестка близки его сердцу, поднял однажды три перста кверху и сказал, дотрагиваясь до них другой рукой: «Се Федор, се Ирина, се Борис; и как руке моей было бы

* Царские телохранители.

418»

одинаково больно, который из сих перстов от нее бы ни отсекли, так равно тяжело было бы моему сердцу лишиться одного из трех возлюбленных чад моих».

Такая необыкновенная милость не родила в Годунове ни надменности, ни высокомерия. Он был пбпрежнему скромен, приветлив к каждому, воздержан в речах, и только осанка его получила еще более степенности и ту спокойную важность, которая была прилична его высокому положению.

Глядя на царевича Федора, нельзя было удержаться от мысли, что слабы те руки, которым, по смерти Иоанна, надлежало поддерживать государство. Ни малейшей черты ни умственной, ни душевной силы не являло его добродушное,но безжизненное лицо. Он был уже два года женат, но выражение его осталось детское. Ростом он был мал, сложением дрябл, лицом бледен и опухловат. Притом он постоянно улыбался и смотрел робко и запуганно. Недаром ходили слухи, что царь, жалея о старшем сыне, говаривал иногда Федору: «Пономарем бы тебе родиться, Федя, а не царевичем».

Шопот, раздавшийся во дворце между придворными, был внезапно прерван звуками труби звоном колоколов. В палату вошли, предшествуемые двумя стольниками, посланные Ермака, а за ними Максим и Никита Строгановы с дядей их Семеном. Позади несли дорогие меха, разные странные утвари и множество необыкновенного, еще невиданного оружия.

Иван Кольцо, шедший во главе посольства, был человек лет под пятьдесят, среднего роста, крепкого сложения, с быстрыми, проницательными глазами, с черной, густой, но короткой бородой, подернутой легкой проседью.

«Великий государь! —сказал он, приблизившись к ступеням престола: — казацкий твой атаман, Ермак Тимофеев вместе со всеми твоими опальными волжскими казаками, осужденными твоей царской милостью насмерть, старались заслужить свои вины и бьют тебе челом и новым царством. Прибавь, великий государь, к завоеванным тобой царствам Казанскому и Астрахан-