
Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 4
.pdfлись вперед, в степь к султану Кош-Магомету, чтобы потом присоединиться к каравану.
15-го ноября мы оставили Семипалатинск. Два слова о Семипалатинске: это маленький пограничный городок в Западной Сибири, на Иртыше. Летом в Семипалатинске чрезвычайно жаркр и весь он занесен сугробами песку. Зимой в Семипалатинске очень холодно и весь он занесен сугробами снега. Одно в нем постоянно, — ветер, который летом дует с раскаленных, отовсюду обнаженных степей, а зимой — со снежных гор.
Дня через два мы уже приближались к зимовью султана. Десяток юрт, бедных и побогаче, смотря по тому, принадлежат ли они слугам или женам султана, и посредине маленький, кое-как сложенный, деревянный домик, под затишьем пригорков, окружающих озеро Сарыбулак, под защитой сотни казаков, составляли зимнее жилище султана, в которое он не задолго
до нашего прибытия перекочевал. Все было |
пестро и в |
разладе одно с другим. |
|
После радушного приема, султан, желая |
выказать |
в высшей степени свое к нам расположение и доверенность, пригласил нас посетить кибитку своей жены. Но поясним, хотя несколько, слово кибитка: это куполообразный, войлочный шатер, с войлочным запором вместо двери, с отв:ерстием вверху, заменяющим окно и трубу. Основанием кибитки служит круглая, деревянная решетка, а купол поддерживают жерди, прикрепленные петлями снизу к решетке, сверху— к правильному кругу. Избавляем читателей от киргизских названий всех принадлежностей кибитки. Снаружи кошмы или войлоки обтягиваются веревками и тесьмами, которые проходят внутрь и закрепляются близ дверей. Все это на случай похода снимается в пять минут; решетка плотно сжимается, жерди собираются в пучок, то и другое обвивается кошмами, и в две минуты кибитка уложена, навьючена на верблюда и отправлена; еще пять минут — и она вновь расставлена.
Кибитка старшей султанши, в которую нас вводили, была убрана богато. Решетка внутри застилалась тон-
510ь
ким войлоком, испещренным тесьмами, а пол коврами; с правой стороны стоял ряд раскрашенных казанских сундуков, над которыми возвышался другой; турсук, или большой кожаный мешок с кумысом, занимал почетное место и отличался роскошью отделки; далее, несколько тюфяков и других постелей и седалищ были расположены вдоль решетки и покрыты богатыми одеялами и коврами; одна постель была застлана красным сукном, окаймленным мишурной бахромой. На этот раз кибитка была очищена от всех душистых предметов киргизской гастрономии и все показывало некоторый порядок и приготовление к принятию русских...
Мало-помалу собирались к нам отдельные толпы киргизов, караванных возчиков, с навьюченными верблюдами; наконец, оставив гостеприимный кров султана, мы вскоре увидели вдали обширный табор: это была часть каравана, вышедшая из Семипалатинска через несколько дней после нас, с караван-башей Мирза-Баем, и уже поджидавшая нашего прихода; тут же были ба- зарчи-киргизы, ходившие в Семипалатинск для мены и возвращавшиеся с хлебом в свои аулы; Есе смешалось в одну общую, нестройную массу; начались споры и совещания относительно направления пути; наконец, условились, как хотелось караван-башу: соединились в один огромный караван и двинулись вперед, придерживаясь китайской пограничной линии. По соединении своем в одно, весь караван состоял из 1500 купеческих верблюдов и 1000, принадлежавших базарчиям, из которых большая часть должна была впоследствии отделиться от нас.
Какая бесконечная пустыня! Горе страннику без путеводителя: ни холма, по которому бы он заметил направление пути, ни ручья, где бы мог утолить жажду, ни приюта от бури, ни защиты от зверя. Один киргиз усвоил себе это безбрежное пространство степи; здесь он дома, хоть бы переходил от устья Эмбы до вершины Аяузы, от берегов Каспийских — на Иртыш; все служит ему указателем пути: звезда, направление ветра, наклонение травы, каждая мулла (мазарка, киргизская
511ь
могила) ему знакома. Пищей для него служат в случае нужды коренья, кусок кожи, лоскут его сальной одежды; воду киргиз находит в известных ему местах, углубившись не более как на поларшина от поверхности, а нет — он обойдется и без нее: ни одно животное не в состоянии перенести того, что может перенести киргиз; окрепший привычкой беспрерывной нужды, он подавил в себе все страсти, он довел свои чувства до того огрубелого состояния, которое равняет его с животным в нравственном отношении, между тем как в отношении физическом и по дару инстинкта он превосходит большую часть животных, с которыми ему приходится иметь дело чаще, чем с людьми.
Какое грустное однообразие: сегодня, как завтра, завтра, как вчера! Далеко до рассвета пробуждает нас рев верблюдов, изредка прерываемый словами «чок, чок», или дребезжащим голосом караван-баши. Скорость вьючения верблюдов, расставления джулумы, да еще кипячение чайника составляет славу и гордость караванных людей; в час все готово: джулумы сняты и навьюченные верблюды отправлены; огоньки, дотоле прикрытые джулумами, вырвавшись на свободу, вспыхивают ярко и переигрывают со звездами своим блеском; темнота ночи делается еще чернее. Наконец, пус-
каются и вершники |
в догонку |
за своими |
верблюдами; |
|
оглянитесь назад: еще мерцают |
огоньки, |
но |
как все |
|
глухо и пусто там, где несколько минут до того |
кипела |
|||
целая движущаяся |
община с ее желаниями, страстями |
|||
и пороками! |
(Из |
путеш. |
Ковалевского). |
|
|
ГОЛЛАНДЦЫ.
Кто приедет в Голландию и взглянет на жизнь голландцев, на их набережные, каналы, рвы, шлюзы, плотины, на их прекрасные гавани, верфи, шоссе, железные дороги, чистенькие города, крепости, башни; кто присмотрится к голландской смелости, предусмотрительности, чистоте, умеренности, ясности в словах и
.512
отчетливости в поступках, — тот будет поражен изумлением. Но кто узнает голландцев поближе и познакомится с их историей, тот с почтением будет смотреть на этот народ. Вся эта богатая страна, эти прекрасные города, эти миленькие, блестящие чистотой деревни, созданы рукой человека,— созданы на земле, отнятой большей частью у морских волн. Войдя в город или деревню и взглянув на этих спокойных, важно двигающихся людей, которые встречают вас всегда кроткой улыбкой и медленной речью, трудно подумать, чтобы все эти гигантские постройки были сделаны ими. Взглянув на голландца, на его чистое платье, на его причесанный парик, на цветы и травы, которые в самом строгом порядке украшают его сады и палисадники; взглянув на голландское гумно и в голландский хлев, в котором так чисто, что разодетая барыня не запачкает краев своего платья, — не верится, чтобы эти спокойные, чопорные люди создали такую чудную землю из болота, в котором плодились только жабы да лягушки; не верится,. чтобы эти медленные, спокойные, осторожные люди могли бороться с морем и победить его. Все, что вы видите в Голландии, дело могучих рук голландца, — рук, вооруженных заступом, лопатой и веслом.
На море тяжеловесный, спокойный голландец перерождается, взор его сверкает, в сильных руках кипит работа и виден в нем человек, привыкший заставлять повиноваться себе морские волны. Голландец тих, хладнокровен, спокоен; но в душе его железная воля, отвага и решимость. Раз выбравши цель, он идет к ней твердо, рассчитадо и верно, и никакое препятствие не заставит его своротить с дороги.
Голландец любит строжайший порядок и безукоризненную чистоту и соблюдает их везде и во всем, не только в доме, в платье, но в словах и поступках. Цветы и домашнее хозяйство составляют страсть голландца. Он любит комфорт, но когда дело дойдет до труда, никакая работа не кажется ему ни слишком грязной, ни слишком тяжелой; он знает, что нет такой работы, которая не облагораживала бы человека; он убежден, что
33 К. Д. Ушинский, т. IV |
513 |
нет такого тяжелого труда, которого не мог бы победить человек своим постоянством. Более всего на свете боится голландец нечистоты, беспорядка и лени и видит в них или причину, или следствие всех возможны х пороков, нищеты и невежества.
ВЪЕЗД В ЛОНДОН С МОРЯ.
Пароход, на котором мы ехали, шел да шел вперед, и когда завтрак в каюте кончился, мы были уже на Темзе. Но где кончилось море, где началась река, верно
никто из нас не |
мог бы сказать. |
Очертания |
берегов |
|
справа |
и слева |
были еще неясны. Казалось, |
пароход |
|
вступил |
в широкую морскую бухту и только оттого не |
|||
шелохнется. |
|
|
|
|
Нет другой реки в мире, которая была бы так, как |
||||
Темза, |
способна |
к громаднейшему |
развитию |
торговой |
деятельности. Зато неугомонно-кипучая жизнь, которая завладела ее берегами и взмутила ее воды, поражает и подавляет своим грозным движением каждого чужестранца. Темза судоходна на протяжении ста восьмидесяти восьми английских миль* и на семьдесят миль подвержена влиянию морского прилива и отлива. От Лондонского моста не нужно во время отлива ни парусов, ни пара, чтобы пуститься в путь: отлив выносит их без хлопот в открытое море.
По мере того, как мы подвигались вперед, все чаще и чаще попадались нам навстречу большие суда и пароходы, отправлявшиеся, может быть, в очень далекие странствования, и все ближе сдвигались берега, пока еще не загороженные лесами и черными зданиями верфей.
Скоро показался справа и первый английский город, Гревзэнд, расположенный на пологом скате берега. Контуры его зданий виднелись, как сквозь легкую прозрачную дымку. Туман начинал уже тихо подниматься
среки и класть на все серую тушевку.
*Английская миля — верста и три четверти.
514ь
До пристани оставалось нам еще двадцать две мили; но тут и берега и река начинали уже кипеть жизнью и путь не мог казаться скучным. Кроме больших и малых пароходов, кроме парусных судов, качавшихся на всех морях, и новых кораблей, только что спустившихся с подмосток мастерской, нам беспрёстанно попадались большие барки и маленькие лодки с грудами каменного угля и рыбачьи челноки с крашеными, коричневыми парусами. Запах угля становился все сильней, даль все куталась в туман. Солнца, которое сЕетило очень ярко, когда мы вступали в устье Темзы, нельзя было узнать. Оно то сквозилось красным раскаленным ядром из-за густых, черных клубов дыма, подымавшегося над пароходами, то прорезывалось тонким золотым кольцом, когда дым на минуту редел и расстилался по небу мутным пологом. У берегов серый туман начинал превращаться в черный, и из этого унылого мрака слышался непрерывный стук тысячи молотов. Резко и грозно разносились вдоль по реке их тяжелые и частые удары по наковальням; к ним примешивался по временам гул машинных колес и свист пил.
Почти на протяжении целой мили тянутся у правого берега, на котором стоит Вульвич, мрачные навесы военной верфи. Под ними мы различали порой огромные остовы и ребра кораблей: но ни людей, кующих тут в чадной угольной тьме морское величие Британии, ни их тяжкой работы нельзя было разглядеть, — и тем грознее казался безустанный и неумолчный грохот этого невидимого движения. За высокой стеной, ограждающей полосу берега, на которой построена вульвичская верфь, из-за ее высоких навесов, из-под глухих кровель ее мастерских— солнца не увидишь иначе, как в вечном затмении.
Едва начал становиться за нами глуше и смутнее стук молотков и машин, до нас стал доноситься такой же гул и грохот спереди. Мы миновали местечко Блэкволь, где у пристани теснились пароходы, и пассажиры их спешили на железную дорогу, которая идет отсюда по улицам Лондона и над его домами, в самую средину
33* |
515 |
'Сити. Пароход наш приближался к громадным вестиндским докам. Река делает тут поворот влево и, поворачивая дальше вправо, на линию своего прежнего течения, образует большой мыс, который прорезан насквозь каналами и бассейнами доков.
Пароход наш пошел тише. Темза становилась своей суетой похожа на нашу Садовую в вербную субботу: вся разница была в том, что вместо омнибусов, карет и саней, тут сновали корабли, пароходы, барки и лодки. Проезжая дорога сузилась. К берегам тесно жались в несколько рядов суда всевозможных размеров и форм. Число их легион, хотя, может быть, только десятая доля судов, стоящих у Лондона, стоит в реке. Остальные пристают к докам, и бесчисленные иглы их мачт видны из-за прибрежных домов. Глазу беспрестанно кажется, что эти дома выстроились ,иа узкой полоске земли, за которой лежит если не море, то такая же широкая река, как Темза.
Дома, или лучше сказать, черные кирпичные стены на обеих сторонах реки жались друг к другу все плотнее и плотнее. На каждой стене белели большие прописные буквы надписей, объяснявших, что за стеной помещается или верфь, или мастерская, или складочное место. За первым рядом стен виднелся другой ряд, выше, € такими же надписями, а через него глядели опять стены и опять вывески. Порой вместо второго и третьего ряда стен, снова подымались сотни мачт. Мы были около лондонских доков св. Екатерины. В тесные ущелья между двух домов то и дело осторожно входили или пароход или парусное судно. Оставайся все они на реке, по их палубам можно было бы пройти, не замочив подошвы, от Лондонского моста до Гревзэнда.
Мы уже почти у пристани. Вот и Лондонский мост с его тяжелыми серыми арками, предел собственно морской жизни. За его сводами видны вдали своды другого моста; если бы не туман, который здесь особенно густ, мы увидали бы и еще мост третий. Всех их в Лондоне семь и все кипят жизнью, но первенство в этом отношении принадлежит Лондонскому мосту. Глядя с парохо-
516
517ь
да, можно подумать, что в этой давке не пройдешь. Тихо движутся по средине громадные возы, чудовищные омнибусы, кареты и кэбы; тысячи круглых мужских шляп на тротуаре кажутся из-за стен моста каким-то черным потоком.
Почти такая же толкотня, как на мосту, и у пристаней, по сю и по ту сторону. Одни толпы теснятся к пароходам, другие бегут плотной массой с пароходом им навстречу, еще толпы пробираются по живому мосту сдвинувшихся судов. Все голоса и звуки мешаются в один смутный гул: и крики матросов, и шипение выпускаемого пара, и шум водяных колес. Надо родиться на этих туманных берегах и с детских лет привыкнуть к этому страшному движению, чтобы не почувствовать какой-то невольной робости, какого-то неиспытанного одиночества.
(Из cm. Михайлова).
ИЕРУСАЛИМ.
Мне казалось, что я стал дышать свободнее, когда мы начали подниматься на торжественные крутизны Иудеи. Взъехав на горы, мы скоро поровнялись с древними развалинами местечка Латрун, где, по преданию,родился распятый одесную спасителя преступник, которому один вздох отверз двери рая. С крестным знамением мы промчались мимо и, конечно, не один из нас воскликнул мысленно: «Помяни мя, господи, во царствии твоем».
Ущелья гор делались ежеминутно тесней и живописней, благовоние роз и незнакомых мне белых цветов разносилось по воздуху; стада паслись по обрывистым скатам. Часа через три пути мы выехали в узкий дефилей самой дикой наружности; он задержал наше стремление. Горы Иудейские носят на себе отпечаток чего-то не- обыкновенно-вдохновительцого. Вскоре несколько ветхих маслин и фиговых дерев обозначают границу земель Рамлы и Иерусалима. Раза два мы утоляли жажду свою и усталых лошадей наших у колодезей. Часы быстро летели и я сгорал нетерпением увидеть святой город. Горы начали становиться диче и обнаженней, но
лиловый отлив скал, смешанный с зелеными полосками хмхов, приятно оттенял их. Путь в иных местах едва был проходим для лошадей. Поднимаясь с горы на гору, я был в беспрестанном ожидании открыть Иерусалим, но горы продолжали вставать передо мною^ переменив прежний оттенок свой на красноватый. Я начал приходить в уныние, что не увижу святого города при свете дня; я далеко опередил своих спутников; в самое это время встретился мне прохожий араб, — и, конечно, пораженный написанным на лице моем грустным нетерпением, поравнявшись со мною, закричал мне: скорс! скоро! — Такое предведение поразило меня удивлением: я ему сказал все, что знал по-арабски нежного, за радостное известие. Я поднялся на высоту,— вдруг предстал Иерусалим. Кинув повода лошади, я бросился на землю с сладкими слезами. Я узнал гору Элеонскую по ее священным маслинам, вздохи стеснили мою грудь. Спутники мои нагнали меня и также поверглись на землю. В немом восторге и не сводя глаз с этого священнейшего места земного шара, мы спускались уже пешие по разметанным камням. Небо было облачно, — покров печали облегал Иерусалим... Вожатый сказал мне, что если не сядем на лошадей, то с захожцением солнца, близкого уже к горизонту, ворота Иерусалима затво-
рятся; ?то меня |
испугало; я боялся, чтобы святыня |
не скрылась от |
меня по грехам моим, и поспешил |
в лоно святого города вкусить полную чашу блаженства, совершив свой обет.
Мы въехали в укрепленные Вифлиемские или Яфские ворота и очень скоро сошли у дверей патриаршей обители. Это было марта 31-го числа. Сын далекого севера, я не менее того вступил в Иерусалим, как в свою родину, близкую сердцу моему. После долгого пребывания с неверными, радостно было мне посреди братий, под кровом икон нашей церкви. Я едва верил, что нахожусь близ гроба Христова,и поспешил в храм; но двери его, стрегомые мусульманами, были еще заперты. Митрополит пригласил меня идти вместе с ним к заутрени.
518
Среди тишины темной ночи я приступил в первый раз к величественному преддверию храма гроба господня. Обе половины огромных ворот были открыты настежь. Бесчисленные огни свечей блистали перед большими стенными иконами, изображающими снятие со креста и погребение спасителя. Тотчас при входе, в ложе привратника, увидел сидящих, поджавши ноги, турок с трубками во рту и играющих в шахматы: — мое сердце сжалось грустью. Толпа расступилась перед нашим янычаром; в нескольких шагах от нас лежал на помосте камень, одетый желтым мрамором и окруженный большими свечами: — это тот самый, на котором благообразный Иосиф облекал в плащаницу снятое со креста тело Иисусово. «Господи» сказал я невольно, пав ниц со слезами: «страдания твои еще не прекратились. Крещенные во святое имя твое и искупленные тобою владеют этим миром, а нечестивые стерегут святилища твои». Но христиане не должны смущаться, что такие великие святыни находятся в унижении языческом: спаситель мира и себя подвергнул на земле тяжким страданиям. В смятении чувств я не помню, как я дошел до гроба спасителя. Тут я дышал свободней; отдельный придел скрывает погребальный вертеп господа. Там я пролил слезы покаяния и первая молитва моя была за давших мне жизнь и за близких сердцу моему. Не могу описывать, — й как выразить восторг, умиление, горесть христианина-грешника у гроба спасителя и, наконец, на Голгофе, у отверстия, где стоял крест у расселины распавшейся скалы!
Началась заутреня. Не только что помост храма был весь закрыт народом, но все приделы, все хоры, все галлереи и даже некоторые карнизы имели своих богомольцев или зрителей. Нынешний год для всех христиан пасха приходилась в один и тот же день. Зрелище этой необъятной толпы, чьи лица резко изображали представителей всех частей света,— поразительно. Глухой шум слитых голосов сначала удивляет и беспокоит европейского христианина, привыкшего к благочестию храмов божьих; но при виде непоколебимого и ничем
519ь