Добавил:
Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 4

.pdf
Скачиваний:
116
Добавлен:
01.12.2021
Размер:
15.43 Mб
Скачать

не ступишь на вершину, или точнее, на плечо горы: это обширная площадь, изрытая, изборожденная взрывами вулкана. Посреди ее в сотне шагов от меня поднимается конический холм; это кратер, это голова вулкана с вечно открытой чудовищной пастью, из которой поднимается черный дым. Сильный серный запах захватывает дыхание: кругом меня опять темно; резкий ветер, дующий здесь непрерывно, убедил меня, что вершина вулкана — самое прохладное место в Неаполе. Под ногами у меня черная, нерасплавленная, но уже нагретая лава; а там, на ребрах конуса, блещут два широкие потока, яркие, как растопленное золото: это раскаленная лава.

Часть площадки, отделявшей меня от кратера, волновалась; толстая кора вулкана лопалась, раздиралась на полосы, на мелкие куски; широкие трещины зияли кровавым огнем и из них со свистом вырывался густой желтый дым; почва раскалилась до бела и, расплавленная, струями подвигалась к краю площадки, потом медленно лилась вниз по склону горы, — вот лава. Забыв опасность, я пытался приблизиться к этим адским потокам. Сильный ветер оледенял мне затылок, между тем, как жар, пышащий от лавы, палил мне лицо, подошвы мои обугливались... Я старался вонзить оконечность моего посоха в это раскаленное вещество, но напрасно, лава вовсе не жидкость, она имеет вид и плотность раскаленного железа, хотя течет подобно растопленному свинцу. Я еще не мог отвесть глаз от этого невиданного зрелища, — вдруг облако дыма над кратером побагровело, послышался гул подземных громов, вся громада Везувия страшно дрогнула, и широкий сноп ослепительного огня вырвался из жерла... Багровые шары взлетели к небу, посреди огненного дождя пепла: это раскаленные камни, фута в два величиной, отрываемые силой огня от внутренних стен кратера. Меня уже предупредили, что этих каменных ядер нечего бояться. Брошенные вверх перпендикулярно, они упадают в том же самом направлении в жерло или на его закраины. Несколько секунд вулкан дрожал под моими

500

ногами и снова все погрузилось во мрак; но глухое клокотание в жерле не умолкало и тяжело движущаяся лава разливала кругом себя красноватое зарево.

Я чувствовал неодолимое влечение к этому грозному деятелю природы; мне хотелось заглянуть в лабораторию, где работают ее таинственные силы, я был от этой мастерской так недалеко... Ни удушливые газы, ни сернистый дым, ни зола, взвеваемая ветром, не могли остановить меня. Я покушался взобраться на самый конус, до края широкой бездны, — но колебавшаяся под моими ногами кора кратера и новые взрывы вулкана остановили меня на полпути. По скользким сугробам, золы я скатился назад на площадку, ошеломленный, черный и опаленный.

Я

провел ночь на

вул-

 

 

 

кане. Луна взошла поздно.

 

 

 

Мой вожатый

разнежился,

 

 

 

лежа

в

теплой

золе, и

 

/

/

заснул,

как

убитый.

Я,

 

Действующий

вулкан:

сидя

на

груде

камней,

1) пласты земной коры, сквозь ко-

глядел вниз.

Под ярким

торые лава пробралась из внутрен-

 

ности земли

нарушу;

блеском итальянской луны

2) конусообразные вершины (похо-

море

сверкало

и

ясно

жие на сахарные головы), образо-

вавшиеся из вулканических кам-

обозначалось

 

белеющее

ней и золы, выброшенных дей-

зданиями

полукружие бе-

 

ствующим вулканом.

 

и неподвижные, и пе-

регов

Неаполя;

ночные огни,

ребегающие

один за

другим,

постепенно

погасали.

Утро было близко. Звезды бледнели: на востоке, за темной стеной Аппенин, белесоватая полоса яснела и яснела. Воздух становился неизъяснимо прозрачен. Небеса были приятного фиалкового цвета. Вдали утесистые берега Сорренто, скалы Капри * сбрасывали с себя ночные покрывала и являлись в полном блеске цветистых утренних нарядов. Не помню ни одной картины, не знаю ни одной страницы, где бы эти магические эффекты были выражены так удовлетворительно,

* Сорренто — городок, подальше Везувия; здесь родился Тасс; Капри — скалистый остров, где жилТиберий.

501ь

Свежий рассветный ветерок вызвал десятки парусов на голубые зыби залива. До меня долетал шопот пробудившихся селений, вместе с утренним ароматом лимонных садов. Морской ветерок заколыхал фестоны виноградных лоз, сплетенные с ветвями тополей. Солнце, поднявшееся над мертвой Помпеей, рассыпало свои искры по волнам. В минуту горизонт был потоплен золотистым паром, воздух наполнялся благоуханием, все в природе, казалось, готовилось к какому-то торжеству. Вулкан трепетал и бормотал. Румяное облачко, ночевавшее на соседней горе, подплывало к вершине Везувия... Я воображал, что сейчас зароюсь в розовый пух,— и был окутан густым холодным туманом... Несколько минут, проведенных в туче, подарили меня лихорадкой. Потом я видел, как облако, улетая, таяло в воздухе на первых лучах солнца.

(Из путешествия Яковлева)

ЭСКИМОСЫ.

В полярных странах земного шара в продолжение девяти месяцев в году все — и земля, и вода, покрыто однообразной снежной пеленой, а в продолжение трех месяцев из этих девяти солнце не показывается ни на минуту и тьма, нарушаемая только светом луны и северным сиянием, покрывает печальную снежную пустыню. Однакоже и в этой негостеприимной стране живут люди; там родятся и остаются всю жизнь, лето и зиму, не подозревая даже, что есть на земле другие страны, более теплые и счастливые. Таковы дикие племена, живущие в трех частях света, на их северных границах; но мы займемся только одним из этих племен— эскимосами.

Эскимосы живут в Северной Америке, по берегам Ледовитого и Тихого океанов, отчасти в русских американских владениях, которые теперь уступлены СевероАмериканским Штатам, отчасти по независимым землям, редко удаляясь от берега далее шестидесяти или семидесяти верст. Это племя, и без того немногочисленное,

502

разделено на множество мелких поколений, которые все носят разные названия.

С виду эскимос очень некрасив: круглая, несоразмерно большая голова, широкое, плоское лицо с выдавшимися скулами, маленький, запавший нос, черные, длинные, жесткие волосы, замечательно небольшие руки и ноги, короткие пальцы, красновато-бурый цвет кожи, вечно холодной и покрытой толстым слоем грязи

ижиру, — вот отличительные черты эскимоса.

Уэскимосов нет ни полей, ни садов, и вообще они не занимаются разведением растений; да это и невозмож-

но в стране, где девять месяцев в году

почва бывает

скована морозом. Они по необходимости

должны огра-

ничиться одной животной пищей.

 

Море, у берегов которого преимущественно живут эскимосы, изобилует множеством различной рыбы, а также морскими зверями, а именно: тюленями, моржами

икитами. Северные олени, лисицы, волки и белые медведи также бродят по снежным пустыням. Охота за этими зверями дает эскимосу пищу, одежду и топливо. Но у эскимосского охотника нет ни ружья, ни пороху, ни лошади. Он сам себе делает копье, лук, стрелы, багры

икрючки, заостривая все эти оружия костями, потому

что употребление железа не было

известно эскимо-

сам до их знакомства с европейцами,

да и теперь еще

железо распространено между дикарями весьма мало. У эскимосов нет пеньки, а потому нет и наших веревок: вместо них они употребляют жилы и кожи зверей, разрезанные длинными полосами. Из этих кожаных веревок и из крючьев приготовляют они западни и, устроив их, терпеливо выжидают добычу. С этими скудными средствами дикарь ловит однако быстроногого оленя, кровожадного волка и северного силача, медведя; собравшись же значительной толпой, эскимосы одолевают даже царя морей, кита.

Эскимосы едят необыкновенно много, так что обжорство их приводит в ужас европейца; но зато они и голодают иногда по целым неделям, потому что решительно не знают предусмотрительности и не запасают пищи на

503ь

черный день. Они наслаждаются покоем, пока у них есть что есть, и только голод выгоняет их из жилищ. Непредусмотрительность и лень, вообще отличающая дикого человека от образованного, доходит у эскимосов до высшей степени. Все удовольствие их состоит в том, чтобы набить себе живот как можно туже. Особенно любят они жир, которого очень много у всех животных полярных стран и который составляет для эскимосов пищу, топливо и освещение. Когда английский мореплаватель, капитан Парри, встретился с эскимосами на полуострове Мельвиле и предложил им разные европейские сласти и сахар, то не произвел этим на дикарей никакого приятного впечатления; но, получив сальные свечи, эскимосы начали пожирать их с такой быстротой, что матросы с трудом могли вырвать изо-рта у них светильни, которыми они могли подавиться. Вкус дикарей так не развит и они так мало имеют понятия о чистоте, что европейца тошнит, когда он смотрит на их сбед. Пристрастие эскимосов к жиру объясняется впрочем тем, что это вещество всего способней поддерживать в теле теплоту, которая так нужна бедному жителю отдаленного севера; обжорство же зависит от недостатка предусмотрительности. Завидя пищу, эскимос старается съесть ее как можно более, и действительно, съедает за один присест такое количество смердящего жира, какого, будь эта пища гораздо вкусней, не съесть европейцу и в десять дней.

Жилища эскимосов также очень оригинальны: не имея ни дерева, ни кирпичей, эскимосы строят свои дома из единственного материала, которого у них много — из снегу. Как только начинается зима, они сбивают снег в твердые и большие куски и, складывая один кусок на другой, выводят стены своего круглого жилища, похожего формой на копну сена, оставляя небольшое отверстие вместо двери и вставляя вместо окон большие льдины. Ко входу они приделывают также из снегу нечто вроде сеней, или, лучше сказать, длинной трубы, через которую они на четвереньках влезают в свой снежный дом. Теплота под снегом сохраняется

504ь

довольно хорошо, потому что снег дурной проводниктепла, но можно себе представить, как неудобно жить в- таком снеговом доме. В продолжение зимы жилища эскимосов совершенно заносятся снегом и тогда можно сказать, что эскимосы живут как звери — в норах. При наступлении недолгого, но жаркого лета, когда солнце, невидимое несколько месяцев, почти не сходит с неба,, эскимосские деревни тают быстро и жители их на все лето остаются под открытым небом.

Одежда эскимосов приспособлена к холодному климату их страны. У них, конечно, нет ни сукна, ни полотна, а потому они делают себе платье из оленьих шкур; сшивая их звериными жилами и притом по две кожи: вместе: одну — вместо подкладки, внутрь шерстью,, другую наружу. Одежда эта состоит из оленьей рубашки- с капюшоном, надеваемым на голову, оленьих же" широких панталон и таких же сапогов. Платье женщин: почти ничем не отличается от платья мужчин: только* голенища их сапогов необыкновенно широки, потому что за голенищами лежат у них дети.

Благоустроенного государства и правительства эскимосы ие знают: они живут семьями и родами, уважают

только мужество и физическую силу. Понятие

о боге

у них самое скудное.

Петер-

Сравнив жизнь эскимоса с жизнью жителей

бурга, Лондона или Парижа, трудно поверить, что было время, когда на месте этих великолепных городов, жили дикари, подобные самоедам. Однакоже это фактг не подлежащий ни малейшему сомнению. В старых могилах, которых много уже разрыто и на британских островах и по берегам Балтийского моря, находят оружия, сделанные из заостренных камней; а это показывает ясно, что было время, когда жители этих местностей не знали употребления ни железа, ни меди, и, следовательно, вели тяжелую жизнь дикарей.

Любопытно бы знать, каким образом многие народы вышли из дикого состояния и достигли высокой степени образованности; как люди сделали множество открытий, о которых и не мечтал дикарь, как бросили они

505ь

дикий быт и установили благоустроенные государства; как из язычников сделались христианами, а из грубых дикарей, которые видом и жизнью своей напоминают животных, — образованными людьми. Все это со временем расскажет нам история, когда мы будем изучать ее.

САМОЕДЫ.

При этом имени, как живая, восстает теперь в моем воображении жалкая фигура приземистого, низенького самоедина, с лицом, обезображенным оспой и украшенным снизу реденькой бороденкой, плохо выросшей, а сверху — черными, жесткими волосами, торчащими копной. При входе в дверь моей комнаты, он обеими руками быстро схватил с головы своей шапку — пыжицу с длинными ушами, разукрашенными по местам разноцветными сукнами, и повалился в ноги. Тяжело приподнявшись, он промычал, искоса взглядывая на меня.

— Чум, ехать, ну...

И он махнул при этом правой рукой с шапкой в сторону окна, уставившись потом глазами в землю.

Это был мой проводник, присланный самоедским старшиной, — истинный тип, годный для фотографии, как лучший образец самоедского облика.

Мы отправились. Опять снежные поля раскинулись со всех сторон: опять скакали впереди саночек наши олешки, понурив головки; опять приходилось мне пря- " тать свое лицо, поворачиваясь спиной к северу, откуда тянуло невыносимым морозом, хотя при полном безветрии. Наконец, мы выехали из кустарника на поляну. Вся она уже была подернута густыми сумерками; в трех разных местах ее мелькали огоньки: один, словно теплина, которую раскладывают волжские пастухи на ночнине\ два других пускали пламя и дым густой, стоявший неподвижным столбом. Кругом — олени; по всей поляне разбрелись они, и белая поляна превратилась почти в сплошную, черную; один постукивает то правой, то левой передними ногами в снег, перестает на

506ь

время, наклоняется, как будто обнюхивает то место, и опять начинает стучать копытами,сменяя одно другим, и стучит долго, настойчиво. Другой олень стоит неподвижно на одном месте, как будто врос в него, уткнувшись мордой в черную тундру; несколько других оленей бегают в круги, двое дерутся рогами. И над всем этим глубокое, невозмутимое ничем, молчание. Как копны, как стоги сена, уединенно стоят поодаль конусообразные чумы — цель нашей поездки. Войдем в ближайший, или лучше, пролезем в него через узенькое отверстие и дальше лезть уже не можем: прямо перед нами, посредине чума, разложены горящие дрова, над ними кипит котелок и клокочет вода; дым свободно лезет в отверстие наверху и все-таки много этого дыма остается $ чуме: дым ест глаза, не дозволяя подняться на ноги. Садишься на корточки и, при свете довольно сильно разгоревшихся дров, видишь изумленные, недоумевающие лица: одно, сколько можно судить по ребенку на груди, принадлежит инъке, может быть жене хозяина чума, другое — ему самому, потому что все остальные моложавы, хотя уже с поразительными задатками на то, чтобы через пять, шесть лет решительно, капля в каплю, походить на отца, или все равно, и на мать. В чуме тепло, сколько можно судить об этом потому,что у мальчишек на рубашкахрасстегнуты вороты и видны голые смуглые груди. Самоед-хозяин стружет ножом мерзлую рыбу и, видимо, с наслаждением ест эти стружки; инька, покормивши ребенка, садится с иглой и сшивает оленьими жилами одну оленью постель с другой; ребятишки, тоже как будто освоившись с новым лицом, продолжают делать свое: один скоблит оленью постель, другой мастерит какую-то игрушку. И все это творится в глубоком сосредоточенном молчании. Осмотришься кругом: закоптелые и значительно подержанные оленьи постели лежат на шестках, сближающихся к верхнему отверстию. Оттуда, по временам как будто дунет кто-то и чум вслед за тем вплотную наполнится дымом, который слепит глаза и мешает производить дальнейший обзор чума. Вырвется этот дым на волю, и опять все

507ь

старые виды: инька шьет, муж ее стружет рыбу, над котлом в дыму и на деревянной решетке коптится или вялится мясо, может быть, песцевина (мясо песца), может быть лисицевина, или, наконец, даже оленина. По временам мясо это пускает от себя неприятный, одуряющий запах и, того гляди, не усидишь дольше в чуме на этом ковре, плетенном из тростника ерки, подле этих лат — деревянных досок, которыми огорожен со всех сторон огонь.

— Давно ли вы стоите здесь? — спросил я самоеда, чтобы о чем-нибудь заговорить с ним.

— Вчера, — отвечал он урывисто, по обыкновению,

ипо обыкновению потупил глаза.

А когда снимаетесь?

А вой!

Самоед тряхнул головой и, не ответив ничего больше, медленно, приподнялся с места, отбросил рыбу в сторону и, накинувши на себя малицу*, вышел вон. Я стал прислушиваться: глухо раздавался вдали лай собачонок по разным местам на поляне; мать-самоедка и ребятенки стали спешно подбирать подручное, укладывать все это в коробки, плетушки, мешки. Я поспешил вылезть на воздух. Навстречу попадается самоед, останавливается и всматривается в меня, тоже как будто недоумевая и удивляясь.

Что так рано снимаетесь? — спрашиваю я его, желая хоть этим вопросом вывести его из недоумения. Самоед улыбается, однако находится на ответ.

Олешка мох съел... велит дальше.

И, с этими словами, ловко бросает он петлю на рога набежавшего на нас оленя; тот останавливается, испуганный, дрожа всем телом. Самоед привязывает его к чуму, ловит другого, третьего... и с ними делает то же. Между тем, три хохлатых собаченки продолжают обегать с удушливым лаем вокруг стада, останавливаясь перед теми оленями, которые, не слушаясь лая, еще щиплют мох; собаки лают на них долго и много; нако-

* Теплая меховая одежда из оленьих шкур.

508ь

нец, и этих спугивают с места и их обращают в бегство на настороженный аркан хозяев. Вскоре уже много оленей стояли привязанными к чумам; остальные сбиты собаченками] в неподвижную, послушную кучу. Откинутые от чумов санки стоят уже наготове,нагруженные кое-каким мелким скарбом, снесенным иньками; на остальных из них складываются затем нюки, поднючья (те же оленьи шкуры, которые в чуме заменяют нижнюю настилку); на третьи санки кладут шесты, на четвертые садятся ребятенки, по одному и по два, на шестые мать с грудным ребенком, на седьмые бросают хохлатых собачонок, сделавших свое дело и прикурнувших, на восьмые, передние, влезает сам хозяин чума и— аргиш готов. И едет он на другое место, где больше моху, еще невытравленного, и где также оставит он после себя тундру взбитой и такой же почернелой, как и эту, которая лежит теперь перед глазами моими во всем пустынном однообразии. На новом месте, верст за 50 отсюда, разобьют в полчаса эти же чумы самоеды и опять постоят на нем два, много три дня, как бы исключительно для того, чтобы перебраться на иные места. Самоеды всегда зависят от прихоти своих оленей, которым нужна свежая пища, новые места, и становятся чумами там, где указывает инстинкт этих животных. И вот почему и самая жизнь самоеда тесно сливается с проявлением животного существования тех же самых оленей, которые поставлены в необходимость отыскивать себе пищу там, где она есть, — и самоеды плетутся за ними туда же, как верные слуги. Этим оправдывается и кочевая жизнь этого инородческого племени северной России.

(Из соч. Максимова).

КИРГИЗСКИЕ СТЕПИ.

Купеческий караван уже собрался и через несколько дней уже готов был выступить из Семипалатинска по направлению к Чугучаку и Кульдже. Мы отправи-

509ь